«Я фотографирую вещи, которые мне неинтересно рисовать: вещи, которые уже существуют», — говорил дадаист, визионер, экспериментатор, fashion-фотограф, не считавший коммерческое фото искусством. В Москве, в рамках Международного фестиваля фотографии, прошла выставка Эрвина Блюменфельда.

Он еще немного шил

Ему 14, он делает автопортрет в романтическом виде Пьеро перед зеркалом, на одном снимке скомбинировав выбеленные профиль и фас. В 36 создает фантасмагорические, пророческие изображения Гитлера. Одно — где негативом сквозь снимок фюрера проступал череп, во втором же глаза и губы диктатора зловеще кровоточили. Блюменфельд (1897–1969) любил доводить символы до абсурда, искажать природу вещей, подчеркивать дисгармоничность. «Красивости» он предпочитал красоту: «Beauty is not pretty».

На десятый день рождения дядя Карл подарил Эрвину первую камеру. «С объективом 9×12, с матовым стеклом, красной резиновой грушей, металлическими держателями пластин плюс штатив», — напишет он после в мемуарах. Мальчик был в восторге от фокуса, который химические реактивы выделывали с фотобумагой. Думается, как раз тогда гротес­ковый портрет стал одним из его любимых жанров. Заметим, формально образования в области фотографии Эрвин не получил. Семья берлинских евреев, Альберта и Эммы Блюменфельд, урожденной Кон, где он был вторым ребенком, считалась тогда вполне обеспеченной. В 1913 году отец, чей бизнес был связан с продажей зонтиков, умирает от сифилиса. Семейство в один день оказывается на грани банкротства. Окончив среднюю школу, Эрвин, успев постичь историю литературы и живописи, пошел в ученики портного в компанию «Moses&Schlochauer», так что теперь Блюменфельд еще немножко шил. С началом первой мировой вой­ны его призывают на службу, как и младшего брата Хайнца, вскоре погибшего в бою. Эрвин работает водителем в полевом госпитале, но в 1918-м дезертирует. Властям его выдает собственная мать: «Лучше умереть в окопах, чем быть предателем», — считает Эмма. Смертный приговор не приводят в исполнение, и Блюменфельд покидает навсегда Берлин, тем не менее признаваясь впоследствии: «Куда бы ни забрасывала меня судьба — в Амстердам, Париж, Нью-Йорк, — я всегда оставался берлинцем».

Дада

В 1918 году Блюменфельд в Голландии, где общается с дадаистами, с которыми познакомился еще в Берлине. На него немало повлиял Георг Гросс, график, язвительный карикатурист, человек весьма эксцентричный. «Когда Европа оскалилась гримасой дадаизма, в мире заиграла новая музыка» — так Андрей Белый прокомментировал утверждение нового движения в искусстве, а на самом деле независимое состояние духа, фронду, тотальный нигилизм. Мир, взнервленный войной, сошел с ума, доведен до абсурда, и это критическое состояние зараженный дадаизмом Эрвин Блюменфельд транслирует, теперь увлеченный рисунком и коллажем, разумеется, не лишенными авангардистского эпатажа: «Когда старый мир рухнул, я оказался рядом, играя в этом свою собственную роль». Его монтажные упражнения вполне вписываются в линию того, с чем в это время экспериментируют (или начнут чуть позже) конструктивисты в России: Родченко, Клуцис и Лисицкий. Инструменты теперь акварель, карандаш и чернила. Герой — Чарли Чаплин, распятый, в окружении пятиконечной звезды, свастики, гексаграммы магендавида, силуэта Богоматери, путти Рафаэля и тому подобной мешанины образов, символов, букв, пробелов. В графический лист ловко вклиниваются нарезки фотографий. Несомненны экспрессионистские влияния Гросса на Блюменфельда в его коллажной композиции с инвалидом на деревянной ноге, евреем в коричневом лапсердаке, беременной девушкой и все тем же, стоящим посредине Чарли. «Блюменфельд — президент дада-чаплинист», — подписывает он от руки автопортрет, составленный из гибрида женского торса в мужском галстуке от Шарло и тюрбана на собственной голове. Работу он дарит Тристану Тцара, идео­логу дада. Негласным же лидером амстердамского центра движения считался тогда художник и преподаватель Поль Ситроён, еврей, родившийся в Берлине, почти ровесник Блюменфельда, а вскоре и родственник. Его кузина Лена становится Эрвину женой. Поль Ситроён, между прочим, был автором достопамятного фотомонтажа «Метрополис», беспорядочное нагромождение архитектурных форм которого вдохновило Фрица Ланга на создание одноименной киноленты.

Итак, обремененной семьей Блюменфельд в 1922 году открывает в Амстердаме, на Калверстраат, 116, кожгалантерейную лавочку. Коммерция шла кое-как, и тут очень кстати на помощь пришла фотография. По ночам Эрвин составляет композиции из найденных в кладовке манекенов, фотофиксируя игру света и тени на фетровых и целлулоидных поверхностях. А вскоре здесь же, на складе, открывает студию, чтобы снимать портреты покупательниц, и нередко — ню, пока до него не доходит, что женщины интересней (и выгодней) политической сатиры. Это сейчас коллажи Блюменфельда стоят запредельных денег…

Над пропастью

В 1936 году семья, где уже трое детей (дочь Лизетт, сыновья Франк [Йорик] и Хайнц), перебирается в «город женского рода», Париж. Для бегства из Голландии имелась причина: немецкий посол в Нидерландах был недоволен «высказываниями» Блюменфельда, теми самыми портретами Гитлера 1933 года. Во французской столице, где уже «звездили» Ман Рэй, Картье-Брессон и Брассай, снимок начинающего фотографа публикуют в журнале «Photographie» (работа, совершенно экспериментаторская по ракурсам и освещению, называлась «Мумия» и изображала обернутую в шелк лежащую женщину). Он получает заказ на обложку модного журнала «Votre Beaute´».

В Париже Блюменфельд знакомится с Женевьевой Руо, дочерью художника Жоржа Руо и владелицей стоматологической клиники. Она предлагает ему выставить свои работы в фойе, где богатая публика ожидает очереди. Потом знакомит с Анри Матиссом. В Везле под Парижем фотограф соседствует и дружит с Ле Корбюзье и Роменом Ролланом. Обрастание связями приводит Блюменфельда на вожделенный олимп fashion-индустрии, в редакцию «Vo­gue». Бескорыстный коллега, фотограф и дизайнер, британец Сесил Битон устраивает ему контракт с изданием, которое в 1939-м публикует серию фотографий, захватывающую дух и щекочущую нервы. Модель Лиза Фонссагривз (будущая жена фотографа Ричарда Аведона) в развевающемся платье и на каблуках буквально балансировала на краю пропасти, на самом верху Эйфелевой башни.

В начале второй мировой и оккупации Франции Блюменфельда и его дочь нацисты отправляют в конц­лагерь для перемещенных лиц, откуда они вырвались, получив американскую визу, а потом через Ниццу и Марсель отправились в США. Шел 1941 год.

В моде и вне ее

За океан Блюменфельд прибыл известным мастером. Стиль, найденный в Европе, для Америки стал настоящим откровением. Фотографу был обеспечен контракт с «Conde Nast» и элегантная двухсветная студия у Центрального парка. На обложках «Vogue», «Cosmopolitan», «Harper’s Bazaar» 1944 и 1945 годов появляются его работы. За три года он превратился в самого высокооплачиваемого фотографа, газета «New York Times» наградила его титулом «выдающегося новатора фотообразности». В качестве модели и музы всем знаменитостям — а среди них случались и Одри Хепберн, и Грейс Келли, и Марлен Дитрих — Блюменфельд предпочитал свою старшую дочь Лизетт. Весенняя обложка «Vogue» 1945 года (за всю карьеру он сделает их почти полсотни) со слоганом «Поддержите Красный Крест» отсылала к эстетике Марка Ротко. На первом плане у Блюменфельда цвет, а не размытый женский силуэт. Он все продолжал эксперименты с переплетением света и тени, гибридными техниками, все теми же зеркалами, наложением негативов друг на друга, прибегая к методу соляризации. В конце 1950-х эти слишком сюрреалистичные экзерсисы, лежащие в плоскости чистого искусства, уже явно шли вразрез с гламурным трендом. Назревал и состоялся конфликт с Александром Либерманом, арт-директором «Conde Nast», и разочарованная в профессии знаменитость фотограф Эрвин Блюменфельд навсегда покинул мир моды.

В 1961 году он разрывает брак с Леной и женится на своей ассистентке 19-летней Марине Шниц, дочери швейцарского врача. Страшась медленной смерти от рака, во время римских каникул фотограф отказывается принимать таблетки, а вместо этого бегает вверх-вниз по Испанской лестнице. То, чего добивался 72-летний эксцентрик, — сердечный приступ — было ему обеспечено. После себя Блюменфельд оставил свеженаписанную автобиографию «Eye to I», где, уделив пару бег­лых абзацев собственной славе, он не отказал себе в удовольствии поиздеваться над закулисной жизнью модной индустрии.