Они думали, что нацизм — это нечто, что с ними случилось, но на самом деле это то, что они сотворили своими руками. Иметь в своей истории нацистские преступления, убеждала Беата немцев, — это не только тяжкое бремя, но и волнующая (именно это слово она использовала) возможность открыть глаза навстречу правде.

Самым жестоким в Освенциме было то, что выживание одного, казалось, украдено у другого. Леви думал, что пережил селекцию октября 1944 года только потому, что эсэсовский офицер, определявший на глаз, кому жить, а кого отправить в газовую камеру, перепутал его с более крепким заключенным по имени Рене, который стоял рядом с ним в шеренге.

А в августе 1942‑го во время ликвидации Львовского гетто Двойру, ее маленького сына, мужа и мать нацисты убили прямо на мостовой. До того дня, когда произошла эта немыслимая трагедия, Фогель — ее называли блуждающей звездой идишской и польской литературы — сочиняла новаторские стихи, писала тонкие критические статьи по изобразительному искусству и публиковала труды по философии и эстетике, получившие безусловное признание в академической среде.

Однажды Кляйн находит у своего порога еврейскую газету. Напуганный, он отправляется в редакцию газеты и холодно заявляет, что он не еврей и не желает ее получать. В полицейском управлении он узнает, что существует еще один Робер Кляйн, — и успокаивается: уж такую‑то ошибку исправить легче легкого. Но вот ведь какая неприятность: теперь он привлек к себе внимание властей. Сама попытка внести ясность затянула его в колесики государственной машины, и фильм предлагает нам проследить, как эта машина работает.

Еврейский юмор — это духовный продукт Восточной Европы. Весьма вероятно, что противоречия между процессом общего освобождения, с одной стороны, и антисемитизмом — с другой, вылились в конфликт. С одной стороны, в еврее глубоко укоренена внутренняя преданность культуре Талмуда и раввинистической традиции. С другой — современный еврей может открыто отвергать Талмуд как интеллектуально неприемлемый.

В реальном мире есть племя, представляющее собой поразительно точный прообраз гномов Толкина; есть только один народ, который сохранил сильнейшую связь с давным‑давно потерянной родиной, хотя на протяжении своей истории смешался с другими народами, королями, королевами, простыми людьми, и этот народ — евреи.

Тинторетто повлиял на Рембрандта (1606–1669), а его связи с еврейской общиной Амстердама и многочисленные иллюстрации к еврейской Библии хорошо известны. В связи с этим возникает вопрос: до какой степени (если это вообще так) Тинторетто предвосхитил Рембрандта; иначе говоря, стал ли он художником, который привнес в свое творчество современные ему культуру и уклад венецианских евреев, как в следующем столетии это сделает Рембрандт с культурой и укладом евреев Амстердама?

Историк хочет сообщить о причинах тех или иных событий, а прозаика интересует, как они происходили и какие чувства вызывали. Такое разделение труда полезно для обоих жанров, но оно же наделяет их определенными пороками. Историк может втиснуть прошлое в некую схему и сделать это так искусно и убедительно, что живая плоть истории (судьбы людей) в этой схеме исчезает без следа. С другой стороны, прозаик может так ярко изобразить непосредственное переживание вымышленного персонажа, что читатель тут же позабудет о главном: точно ли отражает повествование события реального мира.

Помню, как с огорчением услышал разговор в мужском туалете после сеанса: ассимиляция ждет нас всех, и лучше бы нам привыкнуть к этой мысли. Хотя моя семья была глубоко религиозной, я начал думать: если такова наша судьба, то стоит ли ей противиться? Может быть, этот фильм и есть главенствующая реальность, а наша жизнь всего лишь фантазия? Может быть, и Б‑гу придется ее принять — по велению Голливуда. Современность побеждает — вот в чем, судя по всему, убедил меня «Скрипач» в мои восемь лет.

Некоторые литературные критики полагают, что на Сэлинджера повлияли Ринг Ларднер и Скотт Фицджеральд, но я бы оспорил это утверждение: на мой взгляд, его писательский стиль определила мелодика речи, которую он уловил у жителей Верхнего Вест‑Сайда и которой научился подражать. Вот почему мне всегда так мучительно читать «Девять рассказов» — они пробуждают в памяти время и место, которые ни один другой автор не способен воскресить. Сам Сэлинджер утратил свой рай в 13 лет, когда с родителями и старшей сестрой Дорис переселился на Парк‑авеню, 1133.

Иосиф оказался между двух культур — евреи ему уже не доверяли, а римляне не приняли в полной мере. Рафаэль полагает, что именно это и делает Иосифа типичным евреем. Иосиф становится небесным покровителем для современного еврейского интеллектуала, писателя или журналиста, который, не сумев обрести идентичность в реальной жизни, пытается воссоздать ее в своих текстах.

«Смех» стал именем одного из наших трех праотцев. Почему же смех так важен, что стал именем сына Авраама? Что может рассказать нам смех о том, что принес в мир иудаизм?