Самое ужасное в нас, евреях, для меня — то, что, стóит заговорить о неприязни к другому еврею, как тут же тебя обвинят в еврейской самоненависти, даже если ты невзлюбил того типа вовсе не из‑за того, что он еврей. Будь К. христианином, я бы все равно его ненавидел. Или будь он атеистом. Я бы невзлюбил К., даже если б он был лабрадором‑ретривером. Но он — так случилось, — еврей, и при чем тут самоненависть? Это и впрямь нечестно. Запретите мне есть бекон, запретите садиться за руль в шабат — но не указывайте, кого я не имею права ненавидеть.

Три месяца назад, после двух с половиной лет возни и страхов, я подготовил еще не окончательный, но чистовой вариант рукописи своего романа. Я ужасно гордился собой и рассказывал о тех восхитительных игрушках (вино), которыми вознагражу себя за тяжкий труд. На пару месяцев я отложил рукопись в сторонку, а потом, две недели назад, вернулся к ней посмотреть, что у меня получилось. — Фу, — сказал я, отшатнувшись. — И это было во мне?

Меня с детства пичкали фильмами, книгами, кинохроникой и рассказами о Холокосте. «Никогда впредь это не должно повториться», — твердили мои учителя, подразумевая при этом: «Повторится». «Зуб даю», — хотели они сказать. «Спрячь пару сигарет в подштанники, сменяешь их на хлеб, — хотели они сказать. — Пристегнись крепче, посадка будет жесткой».

Когда я был моложе, единственный геноцид, о котором я знал, — геноцид против евреев. Только о нем мне рассказывали старшие, только он и был важен. «Никогда впредь!» — заклинали, имея в виду геноцид 60‑летней давности, но с тех пор геноцид по меньшей мере два раза повторился, и вскоре, хотя это и грустно, стало ясно: как бы плох ни казался мир, когда стоишь в еврейской части города, на самом деле и в других местах хорошего мало.