Когда Фориссон убедил Le Monde напечатать «Спор о газовых камерах», это был его триумф, и он ознаменовал — сенсационно — высшую точку данного конкретного успеха. Но он сумел привлечь внимание ряда известных интеллектуалов и убедить их принять его на равных, как мыслителя с научной жилкой, смелого и свободного от предубеждений, и это был еще более существенный успех.

Ланцман дал им шанс для героизма, дал возможность прямо и честно рассказать обо всем перед камерой, и они воспользовались этим шансом. Они не отводили глаз. Их внимание не отвлекалось на посторонние вещи, такие как престиж польского народа, вина французской полиции, участь арабов, право семьи Шуберт на частную жизнь или право на соблюдение анонимности для унтершарфюрера из Треблинки. Их глаза, глаза парикмахера и утонченного венского интеллектуала, смотрели точно в цель. 

Почему глашатай поколения 1968 года собрал 100 тыс. евро на шпагу и вычеканил на ней увенчанную коровьей головой букву «алеф» и почему его так удручает паранджа; наставление, как быть французом, а вместе с тем и евреем.

Так вот, что, если бы меньшевики сделали правильный шаг и дали бы отпор большевикам, — что тогда? Какими людьми оказались бы меньшевики на вершине российского политического олимпа? У нас есть способ ответить на этот вопрос. Хотя Петроград был крупнейшим русским городом, а Москва — следующим за ним, с другой точки зрения самым крупным русским городом был Нью‑Йорк.