В своих мемуарах Вуди Аллен всячески подчеркивает, что вовсе не считает себя интеллектуалом: «У меня не бывает озарений, возвышенных мыслей, я не понимаю многих стихов, если там нет строк вроде: “Розы — красные, фиалки — синие...” До сих пор мои поэты — поэты с Улицы дребезжащих жестянок... Я не читал “Улисса”, “Дон Кихота”, “Лолиту”, “Уловку‑22”, “1984”».

Хотя в его жизни было немало драматических моментов и героических поступков, настоящей знаменитостью писатель, этнограф и русский революционер по духу С. Ан‑ский стал в день его похорон. Ан‑ский долго и безуспешно добивался, чтобы его пьесу «Диббук» поставили, и наконец нашел подходящего партнера в лице Варшавского отделения Виленской труппы. Но через несколько недель Ан‑ский умер от сердечного приступа. Проводить его в последний путь пришли около 80 тыс. человек.

Еврейство не входило в сферу его интересов, всю его жизнь, похоже, можно рассматривать как бегство от этого наследия. По убеждениям он был коммунист, что для него было равносильно понятиям «универсалист» и «рационалист». И хотя он, конечно же, никогда не отрицал, что он еврей, но, похоже, открыто заявлял об этом, лишь критикуя политику Израиля или, как ни странно, объясняя, почему в своей нашумевшей истории XX века «Эра крайностей» он так мало место уделил Холокосту: «Можно не сомневаться, как относится историк‑еврей к нацистскому геноциду». И все же траекторию жизни Хобсбаума и бóльшую часть его интеллектуальной деятельности можно понять лишь в контексте еврейской истории XX века.

Ирвинг Тальберг, одинокий киномагнат со славой кинозвезды, стал олицетворением золотого века Голливуда — не только после смерти, но и при жизни. Как истинный герой «фабрики грез», он работал по семь дней в неделю, а вечера проводил в компании голливудской знати. Дом Тальберга был продолжением киностудии MGM: в гостиной установили один из первых домашних проекторов и экран от пола до потолка — неслыханная роскошь. То же можно сказать и о спальне; женой Тальберга стала Норма Ширер, так что он был единственным киномагнатом, женатым на кинозвезде.

Человеком Коко Шанель была нехорошим. Она терпеть не могла евреев. В начале сороковых годов, во время оккупации Парижа, у нее был роман с нацистским офицером, после войны ее обвиняли в коллаборационизме. Она использовала чужие идеи. Шанель говорила, что всего добилась сама, однако ателье на лучших улицах модных курортов ей покупали богатые любовники, они же спонсировали ее бизнес.

Евреи во всем мире смотрели на Россию как на страну‑угнетателя, враждебную страну. Поэтому для многих германских евреев Первая мировая война стала еще и священной войной против России. Сионистский журнал «Юдише рундшау» заявлял, что Германия сражается «за освобождение России и всего мира от гнета тирании». Германские евреи были рьяными сторонниками продвижения армии на восток. Земли, отвоеванные у России, считали они, по праву принадлежат Германии. А поскольку «остюден» говорят на идише, то есть на диалекте немецкого языка, значит, как народ они близки к немцам.

Сейчас моя мать любит говорить, что лучше всего себя чувствует среди американских евреев. Мутти, моя немецкая бабушка, когда‑то заметила с грустью: «Еврей. Жаль, мне никогда не произнести это слово». И при этом она не испытывала стыда, и ее не беспокоило, что мысли, которые пробуждались, когда она произносила это слово, к стыду отношения не имели.

Хотя почти все руководители студий были евреи, они прекрасно знали, как силен в американской культуре антисемитизм. Если лидеров других отраслей превозносили как живое воплощение американской мечты, успешных воротил кинобизнеса обычно считали невеждами и выскочками. Их поносили как алчных капиталистов, чья популярная продукция развращает добропорядочных христиан‑американцев, особенно во время Великой депрессии, и без того усугубившей недовольство. Они знали: стоит затронуть тему нацистских злодеяний, их заклеймят как поджигателей войны, скажут, что они нарочно пытаются втянуть США в решение европейской проблемы, чтобы помочь своим единоверцам.

Все в Майданеке вызывало бурю чувств: поле, где проводились массовые убийства, кучи пепла, крематорий, газовая камера, клетки, набитые обувью. Но когда я увидел мать, прогуливающуюся с ребенком по периметру лагеря, меня это тоже удручило. Я посмотрел на Майданек — туда, откуда она пришла. Там виднелись какие‑то жилые дома. Как может этот поселок существовать возле места массовых убийств? И кто эти люди, чей день начинается с утренней газеты, чашечки кофе и вида на Майданек?

Пожалуй, самое дальновидное, если не сказать пророческое, наблюдение принадлежит Эйлин Крилман из нью‑йоркской газеты Sun. «Трагедия полуеврейской семьи, попавшей в западню нацистских репрессий, ненависти и смуты, показана прекрасно», однако она отмечала: «...когда отзвуки войны, страданий и смерти доносятся до нас из каждой газетной статьи и радиопередачи, [кажется], нет необходимости в развлекательных художественных фильмах на эту тему. Через пять–десять лет зрителям, вероятно, будет легче смотреть “Смертельный шторм”». И да, и нет.

Когда я фотографировал улицу Жиду, ко мне подошел экскурсовод, мужчина средних лет, с группой туристов; в руке он держал такую же, как у меня, распечатку фотографии Моше. Мы стояли друг против друга, глядя на снимок, который мой дед сделал на этом месте 90 лет назад. Я объяснил, кто я: это было непросто, поскольку моя фамилия не Воробейчик, а Фальк, по отцу. А потом он объяснил своей группе, кто я, и внезапно они все бросились фотографировать внука «почти известного» художника.

Выбор, который партизанам предстояло сделать, — выдать своего вожака или поставить под удар все гетто — во многом отражал главную нравственную дилемму, стоявшую перед Генсом как руководителем гетто, а именно: должен ли он пожертвовать несколькими людьми, чтобы спасти многих? Генс всегда недвусмысленно говорил, что его задача как руководителя гетто — выживание его народа, то есть он должен по возможности предотвращать массовое уничтожение, даже если для этого придется кем‑то пожертвовать.