Как случилась такая метаморфоза? В смысле, как вышло, что такая женщина, как я, родившаяся и выросшая в гордой собой семье немецких ортодоксальных евреев, два года назад провела вечер Йом Кипура, святейшего из всех святых дней, самым безбожным образом, делая маникюр и педикюр в салоне «Айрис» в Верхнем Ист‑Сайде?

Мне казалось, если я сумею его найти, может, я сумею найти и недостающую частичку самой себя — вдруг еврейское самосознание осенит меня из могильной тьмы и высветит нечто более существенное, яркое? Когда я дошла до самого дальнего северного угла кладбища, я вдруг обнаружила, что совсем потеряла из виду своего напарника‑следопыта. Я стала звать его, но он не откликался. Тишина, величавая безучастность мертвых. Я огляделась вокруг, и по спине пробежал холодок. Что, если мой коллега не найдет меня, а я — его? И я останусь здесь в темноте, наедине с бренными костями франкфуртских евреев?

Деньги до сих пор остаются скелетом, который никто не хочет вытаскивать из шкафа. Они куда в большей степени, чем секс, наш общий коллективный секрет, наше последнее табу. Даже сейчас проще заставить женщину признаться, что у нее был инцест с отцом, чем рассказать, сколько ее отец зарабатывает и дает ли ей деньги.

Я чувствовала себя немыслимо взрослой — не то что в в родительском доме, и в то же время ощущала некий разлад между интимностью обстановки, умиротворяющим действием вина и церемонным характером нашего общения. Предобеденные коктейли с Бет и ее родителями помогли мне понять, что даже если стать своей в доску на компанейских пьянках, можно и там остаться не менее закрытой, чем улитка в своем домике, и что алкоголь расрепощает, лишь если — негласно — дать ему волю. За последние три десятка лет мне довелось побывать на множестве коктейлей, и я открыла, что во всем мире евреи (если не считать ортодоксальных иудеев), пьют, и еще как.

Я приехала в Израиль отдохнуть, но это, вероятно, была моя главная ошибка. В первые несколько ночей после перелета я засыпала со снотворным, что вполне понятно: синдром смены часовых поясов, дорожные волнения — я ведь летела не одна, а с маленьким ребенком. Но это не объясняет, почему я продолжала принимать амбиен, белые безобидные таблетки, почти не дающие «похмельного синдрома», во все остальные дни в Израиле. Может, есть что‑то в здешнем воздухе — чувство настороженности, проникающее в нервную систему всех и каждого, за исключением особо толстокожих иностранцев, — поэтому так трудно здесь расслабиться и забыться сном после суматошных дневных забот.

Как только до меня дошла новость о Ребекке Рубин, я, невзирая на солидные лета, поспешила ее заказать. Ребекка, как, наверное, уже знают многие из вас, — это первая кукла‑еврейка, выпущенная в серии «Американская девочка»; и хотя ей предшествовала некая Линдзи Бергман, ставшая «Девочкой года» еще в 2001‑м, именно Ребекку компания включила в постоянную тематическую коллекцию. Однако тут же возникает вопрос: «А похожа ли она вообще на еврейку?» Этот вопрос, разумеется, поднимает еще большую и извечно болезненную тему — а что значит «походить на еврейку»?