Быть евреем не стыдно и не страшно, но без крайней нужды ты все же стараешься не выпячивать, что ты еврей. Ты не говоришь всем и каждому, что ты еврей – в лучшем случае позволяешь некоторым догадываться. После минимум 2000 лет антисемитских гонений ты инстинктивно привык не распространяться об этом. Я называю таких евреев «осмотрительными». Не робкими, даже не боязливыми, – просто осмотрительными. Или, если угодно, благоразумными.

И город, и мир, где они выросли, и язык, на котором говорили, диктовали им легкую фамильярность. Для этой троицы, наконец нашедшей друг друга, ладино выражал тоску по родному Константинополю. Для них это был язык ослабленных галстуков, расстегнутых рубашек, заношенных тапочек, язык столь же родной, естественный и неотменимый, как запах собственных простыней, кладовой и кухни. Они переходили на него после беседы на французском с удовлетворенным облегчением левшей, которым, когда никто не видит, не нужно притворяться правшами.