Оказавшаяся по стечению обстоятельств в Иерусалиме русская женщина, решившая без права на жительство задержаться в стране как можно дольше, погибает в одном из терактов. Гроб с ее телом отправляют в российскую глубинку, чтобы подросток-сын и старуха-мать похоронили ее на родине... Но ее мать, глубоко верующая христианка, категорически отказывается хоронить... Дочь должна вернуться в Израиль!

Похоже на подделку, фокус, вымысел. Но теория и теория, бог с ней. Однако стоит начать распоряжаться судьбами народов, теоретизировать, подгонять под результат, в итоге обязательно выскочит какая-нибудь бяка. Тот придется по вкусу, другой не по вкусу. Народы — раздражают. Азербайджанцы — русских, арабы друг друга, американцы — полмира. Больше всех евреи, они — почти всех. Но одно дело, когда обыкновенно, от века, по привычке, а другое — на основе пассионарности этногенеза. Одно дело — всех, а другое — теоретика.

У Шалева острый глаз и углубленное знание библейских текстов. И прекрасная память на детали, местности, имена, формулировки. И он тонкий психолог. Его соображения привлекательны, основательны, свежи. Какие-то спорны, какие-то убедительны, все вместе — притягательное чтение. Кроме одного — отношения автора к Б-гу.

Поступки зингеровского Яши рискованны и, само собой разумеется, безнравственны. При этом они настолько по душе окружающим, что они лишь сильнее пленяются им. Даже те, кто сознает, что до какой-то степени становится жертвой его безнравственности.

Отличительной чертой этого места было отсутствие какой бы то ни было надежды, полное и всецелое. Даже надежды на смерть — смерти еще нужно было угодить, чтобы она освободила от такой жизни. Или, если хотите, нужна была удача, чтобы в смерть наконец угодить... Здесь Леви просыпался год с лишним, сам не понимая зачем. Позднее выяснилось — чтобы передать это любому, кто захочет узнать. И если не захочет, все равно — передать.

Похоже, что евреи не дают выбора, они вызывают на разговор о себе или только за, сочувственный, или только против, антисемитский. Во втором случае надо держать в уме, что твоя позиция может прозвучать в унисон с чем-то до такой степени невыразимо кровавым, причастность к чему не выйдет объяснить, будь ты хоть Достоевский. А искупить удастся, погибнув в Освенциме, как Немировски.

Здесь была заложена схема, по которой действует вся механика антисемитизма. Кто-то объявляет, что евреи – плохие, приводит неопровержимые примеры. Следующий – что нельзя так огульно, есть, «как среди всех народов», хорошие, даже очень, например его близкий друг Яков Моисеевич. Третий Моисеича не признает. И так далее. Действие не движется; кто был геологом, забыл, что такое молоток; кто писателем – из чего делают чернила.

У людей, узнающих о катастрофе, например, Холокосте, жалость отступает на второй план, на первом — ужас. Те, у кого на глазах цунами слизывает с лица земли население города или страны, цепенеют — что они могут пикнуть? Но если кто-то ускользает от гибели и появляется надежда: уж если избежал самого страшного, теперь спасется, — а гибель все-таки настигает, потому что полученные раны смертельны, вот тут сострадание, жалость, боль достигают апогея.

На следующий год после публикации «Погребенного светильника» Гитлер осуществил аншлюс Австрии, откуда Цвейг уже бежал в Англию. Затем пришла «Хрустальная ночь», положившая начало Холокосту. Цвейгу исполнилось 57. Ему оставалось 4 года до окончательного бегства — из мира неисправимой несправедливости. То ли дерево, под которым был зарыт светильник, истлело, и место его захоронения затерялось навеки, то ли легенда оказалась не спасительной. В 1942 году в Бразилии писатель покончил с собой.

Сол Беллоу принадлежал к поколению, младшему относительно «великих» Фолкнера, Хемингуэя и остальных, но ровней ему были они, а не сверстники, даже самые выдающиеся. Он знал о людях больше других, больше того, что, мы считаем, отпущено человеку, Он видел жизнь и как один из живущих, ну пусть догадливее, проницательнее, глубже других, но минутами и как словно бы высшее существо, способное взглянуть на нее сверху. Не претендуя из-за этого на исключительность, а, наоборот, тем более сознавая свою принадлежность к обыкновенным.

В этих местах, где развивается действие романа, в западных областях Российской империи, а и по всей России, религия словно бы исходит из того, что верующий — несчастен. Все равно, русское православие или иудаизм евреев. Кто кого выбирает: люди религию или она людей? Да, вера подает утешение, и радость богообщения, и соборность. Но грустно.

При таком миропонимании, чутье, схватчивости, образованности, даре различения он пишет о насущных на то время проблемах еврейства, не упоминая, стало быть, не чувствуя, приближения ужаса, конца. Всего за семь лет до прихода нацистов! Он пишет о безвыходности положения, умножающихся трудностях существования, возрастающем унижении европейского еврейства. А на пороге стоит гибель, еще год, максимум два, и она обрушится, никого не щадя, на все шесть миллионов, сметет их с лица земли!