Во дворе за синагогой, у дома, где раньше жила Гудл, вечно толпились женщины и девушки, с любопытством слушая дикие проклятия, которые она выливала на голову первому, а потом второму мужу. Сама она — вопила Гудл — здорова как корова, спросите любого врача и любого праведника во всей Великой Польше. Стало быть, это мужья виноваты, чтоб им в аду гореть.

Голда, еврейская бабушка, смотрела с большого экрана, висящего над сценой. Она не видела Барбру, но слышала, как та поет израильский гимн. Тот гимн, под который невозможно маршировать, потому что у него мелодия украинской колыбельной. Мне показалось, что Голда Меир смотрит на Барбру Стрейзанд точно так же, как моя тетка, которая не была никакой теткой и давно уже лежала в гробу под чужой фамилией, с чужой биографией, в чужом городе — даже не помню, в каком.

Изгнание, вечное скитание, непостижимое бытие, неисчерпаемая стигма и т. д. перестают быть только еврейской судьбой, а еврейство становится вторым вариантом греческой судьбы, становится общей европейской судьбой, судьбой общества, в котором мы можем найти свое пристанище, свое убежище, свою Итаку, только если изначально мы все изгнанные и, будучи изгнанными, образуем социальную связь.

Уезжая из Израиля в 1935 году, Паньоль оставил человеку по имени Йехезкель Кац тридцать своих картин. И полагал, что Кац картины продал, а деньги присвоил. Так он сказал своей сестре и маминой тете Соне, живущей с давних пор в Париже, узнав от нее, что я приехала в Израиль. Оказывается, до этого разговора он вообще не имел представления о моем существовании.

В чем мама виновата, что она могла поделать, если соседей тут, считай, нет, я с утра до вечера в хедере у Симы‑Йосефа, а отец разъезжает по деревням, покупает сено? Вот она и бросила дом на произвол судьбы. Уходила к тете Мирьям, допоздна засиживалась у бабушки Рахл. Горшки на печи опять стали смотреть на комнату пустыми, темными ртами.

Да, был амбар, кого‑то в нем сожгли, безусловно, но не такую же толпу! Это свидетельство Васерштайна я перечитал еще раз перед изданием «Кошмарного десятилетия». В самом деле, как поверить, что жители обычного польского городка поубивали всех своих еврейских соседей, большинство из них спалив в амбаре!!! Полторы тысячи человек!

В его оценке «нормализации» еврейского положения Израиль отсутствует, хотя именно достижение нормализации еврея и являлось главной целью сионизма. Горенштейн, как и многие другие видные еврейские мыслители, понимал, что сионизму не суждено распутать еврейскую историческую драму, что, однако, не мешало ему быть ярым поборником и защитником права еврейского государства на существование.

Фридрих Горенштейн считал судьбу Израиля ключевой не только для всех евреев мира, но и для человечества в целом. Образование Государства Израиль было для Горенштейна событием библейского масштаба, как видно из текстов этой книги.

Повернувшись к нам спиной, мама принялась расчесывать парик.Не знаю почему, но черное шелковое платье от варшавской тети Гитл‑Гудес мне не понравилось. Казалось, что мама в нем другая, не та, которая однажды на рассвете вбежала, ломая руки: «Мойше нас покинул!»

Однажды вечером я сидел у окна и смотрел на улицу. За монастырским крестом садилось солнце. Опускалось, огромное, плоское, как золотое блюдо. Адское пламя текло по монастырской крыше, по кресту, дрожало на окнах домов напротив. В комнате было темно, лампа не горела. Бабушка, наверно, задремала на своем сундучке, убаюканная тишиной. Дед ушел в синагогу читать поминальную молитву. А я все смотрел на пылающий крест и думал, что с завтрашнего дня надо опять ходить в хедер. Тяжелое чувство.

Дед сказал, когда выпьет, у него в голове проясняется, работается совсем иначе. Он уверен: если бы пророк Моисей не любил как следует заложить за воротник, он бы евреев в жизни из Египта не вывел. Этой мыслью дед поделился с моим ребе Симой‑Йосефом, когда тот зашел меня навестить. Коренастый, густобородый Сима‑Йосеф неодобрительно посмотрел на деда маленькими черными глазами и слегка поморщился. Дедушкин Моисей ему не слишком понравился.

Мой отец — Чарльз де Йонг, он погиб в Аушвице, ему было тридцать семь лет. Моя мать — Катарина Спиро, она погибла вместе со своей матерью, Сарой Вервер. Моя мать погибла в двадцати девяти лет и моя… моя бабушка в пятьдесят шесть. Родители моего отца: Давид де Йонг, ему исполнилось пятьдесят восемь, и погиб он со своей женой, Хесселин Лион, в ее пятьдесят семь.