Она была фанатично убежденной участницей самых критических событий нашего времени, пытавшейся проживать их в прямом контакте со сверхъестественным. Самым важным ей виделось любовное внимание ко всему живому в мире, способное поднять человека над природным одиночеством существования. Стремление к этому было сутью ее натуры, ее даром — не только интеллектуальным или этическим, но в высшей степени открытым всему человеческому опыту в самых крайних проявлениях брошенности, бездомья.

И Билли Роуз, и рассказчик занимаются возвращением — людей и воспоминаний — а потом бросают тех, кого они спасли. История Билли Роуза обрамляет собственные переживания рассказчика, еврея, вершиной успеха которого стал довоенный дом в Филадельфии, который его нееврейская жена обставляет мебелью XVIII века. Пока Фонштейн пробирался на свободу, родившийся в Америке рассказчик, на поколение опередивший его в аккультурации, еще больше оторвался от их общих европейских еврейских корней. Не спрашивай, по ком звонит Колокол свободы. Он звонит по тебе.

Пожалуй, читателей Агнона в 1945 году озадачило и разочаровало бы явное отсутствие в романе великих и ужасных проблем, терзавших современный им мир: только что закончившейся опустошительной войны, гибели европейских евреев, предстоявшей им отчаянной борьбы за еврейской государство, победа в которой была вовсе не очевидна. Как мог величайших из ныне живущих ивритских писателей, каким считался Агнон уже в то время, провести эти годы в обществе столь тривиального персонажа, как Ицхак Кумар? Возможно, ключом к разгадке может стать Балак.

11 декабря исполняется 100 лет со дня рождения Александра Солженицына. «Лехаим» вспоминает о том, какую роль сыграл великий русский писатель в жизни российских евреев.

То, как Башевис в своем творчестве следовал инструкциям брата, проявилось прежде всего в ощущении зыбкости, пронизывающем его произведения. Описанные Башевисом характеры персонажей отражают современную концепцию раздробленной личности, потерю человеком уверенности в собственном «я» — эта же проблема фигурирует в великих романах XIX века и в произведениях Иешуа Зингера. Ни людская природа, ни само время не могут дать человеку достаточно прочного фундамента, чтобы строить на нем жизнь; особенно остро эту непрочность ощущали на себе польские евреи.

Писатель Грэм Грин заметил: «каждый писатель, заслуживающий внимания, каждый писатель, которого можно назвать в широком смысле слова поэтом, — жертва: человек, отдавшийся наваждению». Наваждением Кафки было непомерное чувство несостоятельности, неудачи, греховности — греховности, никак не соотносившейся с тем, что он сделал или не сумел сделать, а засевшей в самых глухих глубинах его существа. «Грешно состояние, в котором мы пребываем, независимо от вины», — писал он в записной книжке.

Кон наделен всеми чертами шлемиля — мечтательного, незадачливого глупца из еврейского фольклора, персонажа, чья беспомощность самым уморительным образом перерождается в своеобразную силу характера. Но вместо того, чтобы изображать недостатки Кона с юмором, Хемингуэй высмеивает его за несоответствие героическим критериям тореро и смельчаков. Я хотел, чтобы Кон был отомщен, хотел услышать его версию случившегося. А теперь вообразите себе мое воодушевление, когда я узнал, что в 1959 году Гарольд Лёб опубликовал мемуары под воинственным названием «Как это было».

Бабель сказал, что выступает в новом литературном жанре: он «великий мастер» молчания. Восхваляя режим и партию, которые дали «нам все», он сказал, что «у нас» отнято только одно право — плохо писать. «Товарищи, не будем скрывать. Это было очень важное право и отнимают у нас немало. Так вот, товарищи, давайте отдадим эту привилегию, и да поможет нам бог. Впрочем, бога нет, сами себе поможем».

Эта расплывчатость идей, их модная «глубина», скрывающая под собой уход от социально‑политической реальности, уже много лет привлекает наших интеллектуалов. Крах марксизма оставил их на мели в идеологическом отношении, и, чтобы спастись от бесприютности, они ищут «глубин» в любом источнике, и «глубины», которые они выбирали для объяснения тоталитаризма во всех его разновидностях, в конечном счете мало что рождают, кроме праздного теоретизирования и морального позерства.

Не волновало великого барда положение евреев в современной ему Англии (тем более, считалось, что их и нет в Англии уже несколько веков). И никакого скрытого смысла в монологе Шейлока не было. Его вычитали те, кому хотелось, чтобы он, этот второй, «юдофильский», смысл, был. Но, увы…

Cуд уже состоялся и вердикт уже был вынесен. Три крупных послевоенных писателя, каждый из которых по‑своему был свидетелем Холокоста, оставили польскому народу и тем, кто сочувствует ему, выдающееся литературное наследие. Они представили открытый взгляд на проблему польского коллаборационизма, назвав точное место и время, когда соседей пытали на глазах у соседей, когда одна группа жертв набрасывалась на другую, когда любой нравственный поступок казался изначально обреченным на неудачу перед лицом близкого зла.

9 января исполняется 145 лет со дня рождения великого еврейского поэта и мыслителя Хаима-Нахмана Бялика. В поэзии Бялика более всего поражает духовная свобода. Откуда явилась она к поэту, выросшему в местечке на Волыни?