До начала реформ Александра II евреев в Петербурге почти не было. С 1860‑х годов еврейское население столицы начало стремительно увеличиваться. Старожил еврейской общины писал в мемуарах в конце XIX века: «Что такое был Петербург прежде — пустыня, что он такое теперь — Бердичев». Выставка предлагает иное название: «Местечко на Фонтанке». Посвящена она двум пересекающимся сюжетам: еврейским художникам, которые жили, работали, долго или недолго, учились в Петербурге–Петрограде–Ленинграде — и вновь Петербурге

Уставший от одиночества, Марлен в 1986 году тайно приехал в Красково, к семье. Сосед‑антисемит увидел его и вызвал милицию. Донос и приговор: четыре года тюрьмы строгого режима в Угличе. В третий срок из работ узника, чаще всего это были клочки оберточной бумаги, напрочь уходит абстракция, предоставив место реализму горькой неволи, ее примитивным атрибутам. Итак, в тюрьмах и ссылках Марлен Шпиндлер провел 15 лет. Но обиды, как ни странно, не испытывал.

Филип Гастон был художником‑бунтарем, вдохновившим стольких живописцев, а также карикатуристов, писателей, поэтов и музыкантов. Гастон попытался сделать темой обсуждения нетерпимость, которую наблюдал в Америке, — особенно когда был свидетелем борьбы за гражданские права чернокожих в 1960‑х годах. А еще это стало началом его возвращения к личной истории, к своей детской травме, в надежде заново обрести свою еврейскую идентичность.

У Каплана нет сумбура, он весь — добро. Притом да, это советская арт–иудаика; это история сына мясника; это память советского еврейства; это ушедшая эпоха и гримасы судьбы, и не только в СССР: в свое время, в надежде повлиять на общественное мнение и политику советских властей, американское протестное движение организовало в Соединенных Штатах ряд выставок советских еврейских художников, но Еврейский музей Нью‑Йорка отказался от экспозиции Каплана в пользу подпольных художников Советского Союза.

Живя в «христианнейшем из миров», художник не считал возможным игнорировать эту среду. Но он позволял себе трактовать Новый Завет весьма вольно. Как Антокольский высекал Иисуса с непременной кипой, так Шагал оборачивал распятую фигуру в талес, а на лбу его обычно мы видим тфилин: где‑то едва намеченный парой штрихов, на других работах он нарочито выделен. Еврея распяли — эка невидаль...

Даже немецкие евреи тогда еще не в состоянии были предвидеть, что их ждет, и многие не торопились уезжать — именно потому, что уехать в 1937 году из Германии еще было можно. В искусстве и в целом в интеллектуальной сфере перемены всегда ощущаются раньше, чем в быту. И открытие 19 июля 1937 года в тесных залах Мюнхенского института археологии выставки, призванной опорочить, высмеять, уничтожить художественный авангард, стало сигналом, который общество должно было воспринять как начало конца.

Тема Бабьего Яра не оставляла художников равнодушными начиная с 1940‑х годов, когда в свете государственного антисемитизма и идеологической концепции «советского народа» в качестве жертвы нацистов это было опасно для профессиональной карьеры. Рискованно это и сегодня, но риск уже другой: риск тривиализации и банализации темы, ее забалтывания. И приурочивание произведений к юбилейным датам служит тут неплохим индикатором.

Еврейский след в авангарде — вклад в это искусство многих молодых талантов, ринувшихся в столицы из местечек, — оказался весьма существенным и заметным... Выставка вытаскивает еврейскую тему из творчества художников, для которых она была, казалось бы, не характерна — Фалька, Лабаса. И напоминает о существовании Еврейского историко‑этнографического общества, учрежденного в 1863 году бароном Гинцбургом.

В Израиле художники «русской алии», так отчетливо выделяющиеся своей интонацией на фоне общей картины израильской художественной жизни, несомненно преображаются. Эмоционально воспринимая сложную палитру древности и современности Израиля, переставая чувствовать границу между прошлым и настоящим, они открывают для себя новые творческие темы и новое художественное пространство.

Симфония глубоких теней, безразличных к хронологии, пересекает композицию — везде вибрируют глаза и головные уборы. Палитра заставляет думать, что немного цвета справа несколько оживляет сепию, царящую слева. Трудно представить такой баланс, но Клионский создал идеальный коллаж прекрасного и жуткого — подобно тому, как на всем протяжении карьеры в искусстве его преследовала амальгама молитвы с необходимостью и долгом вооружаться.

Тинторетто повлиял на Рембрандта (1606–1669), а его связи с еврейской общиной Амстердама и многочисленные иллюстрации к еврейской Библии хорошо известны. В связи с этим возникает вопрос: до какой степени (если это вообще так) Тинторетто предвосхитил Рембрандта; иначе говоря, стал ли он художником, который привнес в свое творчество современные ему культуру и уклад венецианских евреев, как в следующем столетии это сделает Рембрандт с культурой и укладом евреев Амстердама?

Поленов так глубоко погрузился в еврейскую тему, что она стала для него своей — может быть, потому еще, что он был явным филосемитом. Аристократ по происхождению — внук архитектора Львова, потомок Воейковых, состоявший в родстве с Державиным, Василий Поленов был к тому же истинным аристократом духа. Щедрость и благородство были свойствами его натуры — недаром крестьяне защитили барина в революцию, не дав разорить усадьбу. И ксенофобия была чужда Поленову: среди любимейших учеников в его пейзажном классе, помимо Коровина и Головина, были Левитан и Серов.