В ГМИИ имени А. С. Пушкина до 28 августа проходит юбилейная выставка коллекции Ильи Самойловича Зильберштейна.

110‑летие со дня рождения Ильи Самойловича Зильберштейна (1905–1988) Отдел личных коллекций ГМИИ имени А. С. Пушкина и Российский государственный архив литературы и искусства (РГАЛИ) отмечают выставкой, представляющей его коллекцию. Обе институции обязаны Зильберштейну многим. ГМИИ имени А. С. Пушкина — появлением Музея (теперь — отдел) личных коллекций. РГАЛИ — бесценными находками и приобретениями. Юбилей, как можно заметить, празднуется с опозданием на год. Но встреча с коллекцией Ильи Самойловича — событие в любое время.

Почти 300 листов графики и картин и больше 80 книг, фотографий, рукописей, составивших документальный раздел, разместились на трех этажах. Это лишь часть огромного собрания, насчитывающего более 2300 работ западноевропейского и русского искусства, которые Зильберштейн собирал 66 лет и передал в конце 1980‑х ГМИИ имени Пушкина, положив начало Музею личных коллекций (МЛК).

Собственно, даже один этот сюжет выглядит фантастическим. Дело не только в богатстве коллекции, собранной Зильберштейном, — в ней есть, например, рисунок Рембрандта «Авраам и Исаак на пути к жертвеннику» и автографы Пушкина, шаржи Павла Федотова и рисунок тушью Луки Камбиазо (XVI век), акварели Пьетро ди Готтардо Гонзага и Джакомо Кваренги, портреты кисти Ильи Репина и рисунки Шагала, Бенуа и гуаши Льва Бакста… Речь о том, что Илья Самойлович (разумеется, при деятельнейшей поддержке Ирины Александровны Антоновой, тогда директора ГМИИ) положил начало Музею личных коллекций в стране, где не существовало частной собственности, а власть относилась к коллекционерам с подозрением и недоверием. Зильберштейн, выступив с инициативой создания такого музея, разом менял статус коллекционеров, можно сказать, выводил их из тени, превращая собирателей в уважаемых желанных партнеров государства и музеев. Мало того — при его участии ГМИИ имени А. С. Пушкина удалось добиться передачи для МЛК соседнего здания и отселения из него Автоэкспорта, организации весьма влиятельной. Тогда же вместе с Зильберштейном свои собрания музею передали еще десять коллекционеров.

Но таких сюжетов в жизни Ильи Самойловича было не один и не два. Достаточно вспомнить 96 томов «Литературного наследства», где публиковались неизданные архивные материалы, которые Зильберштейн собирал и издавал с 1931 года на протяжении 57 лет («Мой труд — в 45 книгах “Литературного наследства”», — с достоинством напомнит он в «Краткой автобиографии»). Или, например, то, что именно Зильберштейн впервые упомянул имя Александра Бенуа в советской печати — в некрологе, написанном под псевдонимом. А уже в 1968‑м он сможет издать в СССР воспоминания художника «Александр Бенуа размышляет…». Это Зильберштейн сможет убедить Зиновия Пешкова, приемного сына Горького и брата Якова Свердлова, личного друга Шарля де Голля, завещать 40 писем Горького к нему и автографы повести «Мать» России. Это Зильберштейна могли отправить в 1975‑м в Монте‑Карло — практически без средств и с опозданием на день (!) выдав визу — на аукцион книжной коллекции Сергея Лифаря, ядро которой составляло собрание Дягилева, и он возвращался с редчайшими книгами для Библиотеки имени Ленина. Одну Лифарь снял прямо с аукциона, другую, уже купленную, Зильберштейн получил в дар от Эдуарда Фальц‑Фейна, с которым он познакомился на аукционе. Чтобы оценить пикантность ситуации, достаточно вспомнить, что в 1958‑м, когда вся труппа Гранд‑опера с балетами, поставленными Лифарем, приехала в Москву, единственный, кому отказали в визе, был… Лифарь. Это Зильберштейн подготовит к изданию два тома «Сергей Дягилев и русское искусство», они выйдут в 1982‑м. И только для ЦГАЛИ (сегодня — РГАЛИ) Зильберштейн добудет 18 тысяч (!) документов.

«Он был профессиональный охотник за сокровищами», «из‑за одного клочка ‑ автографа не мог есть и спать, пока не получит». Так аттестовал его очень уважавший Зильберштейна барон Фальц‑Фейн в конце 1980‑х. «И. С. Зильберштейну — неутомимому охотнику в литературных лесах», — напишет Михаил Кольцов в сентябре 1930 года на своей книге, даря ее молодому коллеге. Кстати, именно Кольцов, редактор «Огонька», одним из первых оценит «охотничий» и научный потенциал «Илюши», он сделает его вначале ленинградским представителем журнала, а потом переманит в Москву, получив в 1930 году разрешение на издание «Литературного наследства» при Жургазе (издательском холдинге, как мы бы сейчас сказали, который Кольцов тогда же возглавил).

Но специфика «охоты в литературных лесах» (не говоря уж о «парках», где водятся раритетные произведения искусства) требует финансов. Оплачивать материалы из личных архивов не мог, разумеется, ни сам молодой исследователь, ни даже редакция «Литературного наследства». Но мог Государственный литературный музей, созданный Владимиром Бонч‑Бруевичем в 1934‑м. В музее был бюджет на покупку экспонатов, а кроме того, при нем работали фотолаборатория и переплетная мастерская, приносившие доход. Великолепный организатор, Бонч‑Бруевич, между прочим, сразу же налаживает издание при музее нескольких сборников («Звенья», «Летописи ГЛМ», «Бюллетени ГЛМ») и даже художественных открыток. Хороший редактор ему тоже был нужен. 25‑летний Зильберштейн и 60‑летний Бонч‑Бруевич не могли не встретиться. Тем более, что зять последнего, Леопольд Авербах (будет арестован и погибнет в 1937‑м) числился ответственным редактором первых томов «Литературного наследства». Сам прекрасный «охотник» за архивами, Бонч‑Бруевич находит в Зильберштейне даже не серебряный слиток, а настоящий золотник.

Причины очевидны. Зильберштейн хорошо знал архивы, старых коллекционеров и букинистов‑антикваров в Ленинграде. Он не просто учился в Ленинградском университете, куда перевелся в 1923‑м с филфака Новороссийского университета (тогда он звался Институт народного образования и был в Одессе) сразу после первого курса. Фактически еще одним его университетом стала работа секретарем у Павла Елисеевича Щеголева, с сыном которого он подружился. У Щеголева он работал в 1926–1930‑х, до отъезда в Москву. Как пишет в своих воспоминаниях Зильберштейн, «у Щеголевых бывали интереснейшие люди той поры, писатели и художники, литературоведы и искусствоведы». Он уточняет, что «с ленинградскими антикварами и владельцами коллекций <…> не терял связи, когда в 1930 <…> переехал в Москву», где у него вскоре появился еще один круг экспертов и знатоков.

Кроме знаний, Зильберштейн отличался невероятной работоспособностью и страстью к поиску. Впечатляет переписка Зильберштейна и Бонч‑Бруевича зимой 1936 года, когда, приехав в командировку, Илья Самойлович оказался в больнице — с кровотечением в легких и очередным приступом диабета, которым страдал с юности. Пока директор Литмузея пытается оградить Зильберштейна от переживаний, тот бомбардирует его письмами с требованием немедленных действий: «Извините за откровенность, — но Вы просто делаете большую ошибку, что сводите на нет ту громадную работу, которую я сделал для музея в январские 10 дней своего пребывания в Питере и в месяц лежания в больнице. Я ведь, имея несколько сот рублей собственных денег, закрепил на 5–6 тысяч изумительных фондов. А Вы их не шлете! Неужели Вы мне не доверяете? Другой причины не пойму?!» Любопытно, что Зильберштейн наотрез отказывается от помощников («Снова прошу — никаких помощников мне не давайте»). Он сетует на медлительность адресата, требует денег на покупку документов, наконец, пишет, что надеется, «материалы, мною найденные и добытые, будут большим приобретением для нашего музея».

Тут надо заметить, что Зильберштейн практически сразу расширяет «охоту в литературных лесах». Речь не только о территориях сопредельных литературе искусств, прежде всего живописи и графики. Но и о том, что он начинает вести поиск в зарубежных архивах. Любопытно, что уже в конце 1934 года молодой сотрудник «Литературного наследства» пытается получить разрешение на поездку в Прагу, Варшаву, Париж для поиска в зарубежных архивах и коллекциях. И в связи с этим заручается несколькими рекомендательными письмами, в том числе от пушкиниста Б. В. Томашевского лингвисту Р. О. Якобсону. Характеризуя Илью Самойловича как человека юного и пылкого, который «жаждет собрать максимальное количество документов, имеющих отношение к литературе, особенно русской, и достойных публикации», Томашевский просит помочь своему протеже, свести с нужными людьми в Праге и уточняет: «Зильберштейн скорее кого бы то ни было сумеет все ценное издать в СССР». В записке о русских историко‑литературных фондах, написанной на имя М. Е. Кольцова, впечатляет, что Зильберштейн не только вычислил местонахождение архива Герцена, который искали полвека, но и рассчитывает попасть в Русский заграничный исторический архив в Праге, надеясь на помощь Томаша Масарика, тогда президента Чехословацкой Республики. Рекомендательное письмо к Масарику написал В. Г. Чертков.

Илья Самойлович не попал в Прагу ни в 1934‑м, ни в 1945‑м, когда он подробно написал в записке на имя С. И. Вавилова, тогдашнего президента АН СССР, о хранящихся в Чехословакии материалах, связанных с именами Пушкина, Толстого, Репина. В Прагу отправили комиссию из архивистов АН СССР, чекистов и контрразведчиков. Зильберштейна не выпустили, хотя Сергей Иванович Вавилов обратился с письмом непосредственно к Маленкову, одной из влиятельных фигур в Политбюро ЦК ВКП (б). Его не выпустили даже в 1959‑м, когда он просил разрешения на поездку в Париж, чтобы договориться с Александром Бенуа о возвращении его архива на родину. Они переписывались много лет, благодаря чему часть архива Бенуа все же вернулась в СССР после смерти художника, но увидеться им было не суждено. Лишь в 1961 году Зильберштейну впервые разрешили поехать в Прагу, а в 1966‑м — в Париж, без командировочных, по приглашению Андре Мазона, Андре Моруа и Жюльена Кэна. После трех месяцев работы в Париже Илья Самойлович привез в СССР 12 тысяч документов, в том числе дневник Аннет Олениной.

С дистанции сегодняшнего дня ситуация выглядит парадоксальной. Зильберштейн выступал не только как «охотник в литературных лесах», но и как посредник между культурными элитами старой эмиграции, наследниками их коллекций, западными архивами и советскими государственными институциями, будь то музеи, архивы, издательства. Он способствовал возвращению на родину архивов, художественных сокровищ. Но при этом советские власти ему доверяли, похоже, меньше, чем собеседники за рубежом. Возникает ощущение, что чиновники были даже не способны оценить усилия Ильи Самойловича и благородные порывы дарителей‑эмигрантов. Чего стоит история с Сергеем Лифарем, который готов был передать бесплатно письма Пушкина невесте Наталье Гончаровой, при условии, что дадут ему возможность поставить балет в Большом или Мариинке (тогда еще Кировском) театре… Как известно, Лифарю этой возможности не дали, а после его смерти пушкинские письма покупали за миллион долларов на аукционе. На этом фоне усилия Зильберштейна по возвращению и спасению исторического наследия выглядят без преувеличения героическими.

«Он был очень благородный и бесстрашный человек», —эту характеристику, данную Илье Самойловичу бароном Фальц‑Фейном, невольно вспоминаешь, когда читаешь о поведении Зильберштейна и в 1930‑х, после ареста Михаила Кольцова, и в 1949–1952 годах. Художник Борис Ефимов, младший брат Кольцова, описывал, что, когда он в декабре 1938 года, после ареста брата, остался без работы и средств к существованию, Илья уговорил Бонч‑Бруевича заказать ему серию иллюстраций к Салтыкову‑Щедрину. В тяжелейшие послевоенные годы, когда борьба с космополитами набирала обороты, Илья Самойлович поддержал и своего учителя в Новороссийском университете, известного пушкиниста Ю. Г. Оксмана (вслед за которым он, возможно, и отправился после первого курса в Ленинград), и крупного ученого, фольклориста М. К. Азадовского. Он приглашает их к сотрудничеству в «Литнаследстве», публикует их статьи, в том числе — под их собственными именами.

Сегодня исследователи (например, Алек Д. Эпштейн) считают, что война, Холокост и послевоенная кампания борьбы с «космополитами», непременно, как тогда писали, «безродными», способствовали пробуждению национального самосознания у русско‑еврейских интеллектуалов первого советского поколения. С другой стороны, отмечает автор, «это особое, специфическое еврейство определялось не просто традицией “гонимого народа”, иудейским наследием или совокупностью тогдашних элементов культуры на идише и иврите, но в первую очередь — специфически модерным качеством неукорененности, острым чувством пограничности, маргинальности своей социальной ситуации и культурного статуса». Трудно сказать, какой из предложенных вариантов мог бы точнее описать переживания Ильи Самойловича Зильберштейна. Но нельзя не заметить, что чувство пограничности, маргинальности ситуации, если речь идет о нашем герое, еще и усугублялось полулегальным, неопределенным положением коллекционера в советском обществе. В этом свете борьба Зильберштейна за МЛК и решение отдать туда свое собрание обретает дополнительный смысл.

И конечно, вряд ли случайно, что первыми книгами, которые поступили в Библиотеку имени Ленина при посредничестве Зильберштейна, были два альбома графических работ Марка Шагала — с дарственными надписями автора.