Ушел из жизни многолетний автор «Лехаима» Матвей Гейзер. В память о Матвее Моисеевиче мы публикуем подборку его увлекательных статей, в разные годы выходивших на страницах нашего журнала.

ПУТЬ ЖАБОТИНСКОГО

«Галут – это беда и проказа; все попытки исправить его не более, чем иллюзия и самообман… Галут с отсутствием прав, галут с погромами – это галут острый, инфекционный… Галут как на Западе, галут сытый, тучный, галут с почестями, и все же это галут… Наша миссия в России заключается лишь в “нормализации” галута с полным сознанием того, что это не решение проблемы… Национальные права в изгнании – это не что иное как организация Исхода и т.д и т.п.», – чтобы написать эти слова Зееву Жаботинскому пришлось пройти довольно долгий, сложный и яркий путь. Не так уж много подобных судеб – феерических, парадоксальных, героических. Прежде, чем стать выдающимся сионистом, а именно к этому периоду сложилось столь однозначное отношение к галуту, он оставил благородный след в русской поэзии и журналистике. Теперь о нем написана уже не одна книга. Интересно, как и в какую эпоху начался его путь.

Владимир Жаботинский родился в 1880 году в Одессе, городе, в котором еврейство в пору его рождения уже познало влияние Хаскалы. Между тем, исторически сложилось так, что именно Одесса оказалась «родиной» погромов в России. Маленькому Володе еще не было и года, когда в 1881 году в Одессе произошел один из самых страшных. Ему предшествовали погромы 1821, 1859 и 1871 годов. Не удивительно, а скорее естественно, что это отпечаталось в его генетической памяти, ведь предки его жили в Одессе и знали ужасы предыдущих погромов. Не это ли в конце концов привело Жаботинского к сионизму?

Разумеется, не только это. Были в его детстве и другие нестирающиеся впечатления, а в генах – коды, требующие реализации из поколения в поколение. Мать его родилась в Бердичеве, в этом самом «еврейском» из всех городов царской России. «Я побывал в Бердичеве в начале этого столетия и даже тогда застал еще на железнодорожной станции православных грузчиков, которые изъяснялись на гораздо более чистом идиш, чем я сам, а в говоре их звучал настоящий еврейский распев», – писал Жаботинский в «Повести моих дней». И там же: «Однажды я спросил маму: мы хасиды?» – и она ответила не без раздражения: «А ты что думал – миснагдим?» (противники хасидизма – М.Г.). И далее: «С тех пор и поныне я себя причисляю к потомственным хасидам».

Володя остался без отца в шесть лет, и самые яркие впечатления детства связаны с матерью, человеком сильным, неординарным. На свой детский вопрос: «А у нас, евреев, тоже будет свое государство?», он услышал уверенный ответ: «Конечно будет, дурачок!». По признанию Жаботинского, этот ответ никогда не забывался.

Что до отца, то Володя был совсем маленьким, когда тот тяжело, неизлечимо заболел, и мать, не желая мириться с приговором эскулапов, решила везти мужа в Берлин в надежде на немецких врачей. Вместе с родителями поехали и дети. Лечили отца в течение двух лет, но безуспешно. Затем были задействованы медики Киева, – увы, чуда не свершилось и здесь. Тогда было выполнено последнее желание главы семьи: жена отвезла его в Александровск – местечко, где он родился. Там он и дожил последние дни.

Похоронив мужа, женщина с двумя детьми вернулась в Одессу, – там жил ее брат. Город этот, как выяснилось впоследствии, сыграл заметную роль в формировании «печати свободы» в душе Жаботинского. «Одесса того времени – по мягкой веселости и легкому плутовству, витающим в воздухе, без всякого намека на душевное смятение, без тени нравственной трагедии… Я не видел города с такой легкой атмосферой», – вспоминал впоследствии Жаботинский. И хотя в юности и в молодости он подолгу жил в Риме, Берне, бывал в Вене, того Зеева Жаботинского, который в начале XX века уже имел немалую известность, создала именно Одесса: «Из ничего, из нуля возник этот город за сто лет до моего рождения, на десяти языках болтали его жители, и ни одним из них не владели в совершенстве».

Но у самого Жаботинского с языками складывалось иначе. В раннем детстве он начал говорить сразу на трех языках: идиш «ловил» во дворе и на улицах, первые уроки русского языка получил, когда не было еще и восьми – «учителем» была старшая сестра, а иврит ему с сестрой преподавал Иегошуа-Хона Равницкий – один из самых выдающихся знатоков этого языка (позже он вместе с Х.-Н.Бяликом соберет и издаст «Агаду» на русском языке в прекрасных переводах поэта С.Фруга, Жаботинский же встретится с ним уже много лет спустя, в 10-х годах ХХ века, когда будет работать над переводами стихов Х.-Н.Бялика – М.Г.).

По признанию самого Жаботинского, помимо уроков древнееврейского, в ту пору у него не было никакого соприкосновения с еврейством. В библиотеке, куда он бегал каждый день, было много еврейских книг: «Я их не читал. Раз или два попробовал и не нашел в них никакого движения, только печаль и уныние: неинтересно»… Но если бы его тогда спросили об отношении к евреям, он знал, что ответил бы: «люблю», а если бы спросил еврей, высказался бы полнее.

Семи лет он пошел в еврейскую школу (кстати сказать, в ней многие предметы преподавались на русском). Потом Володя не раз пытался поступить в гимназию, в реальное училище, но «успешно» проваливался: в 1888 году была введена процентная норма приема евреев в государственные гимназии. И все же он поступил в прогимназию, окончив которую в 15 лет, был переведен в 5-й класс Ришельевской гимназии. Интересно, что одноклассником его был Корней Иванович Чуковский – в ту пору Николай Корнейчуков. Они не только были хорошими друзьями, но и «друзьями по несчастью». За совместно сочиненный памфлет, в котором был осмеян директор, обоих в 1898 году исключили. «Должен признать, – впоследствии писал Жаботинский – что я почти не чувствовал антисемитского духа в этих государственных учебных заведениях».

Восемнадцатилетний юноша, похоже, не особенно печалясь из-за происшедшего, уехал в Италию, где продолжил образование в университете Рима. Вскоре, окрыленный здешней атмосферой, он напишет по-юношески преувеличенно пылко: «Если у меня есть духовное отечество, то это Италия…». Прекрасно овладев здешним языком, он переведет на иврит Данте и других итальянских поэтов. Но это позже, а пока способный молодой человек слушает лекции в университетах Рима, Неаполя, Берна и посылает корреспонденции одесским изданиям.

Блистательное восхождение в литературу

Владимиру едва исполнилось 17 лет, когда он перевел на русский стихотворение «Ворон» Эдгара По, и оно было опубликовано за подписью «Altalena» в журнале «Чтец-декламатор». «Этот перевод во много раз лучше брюсовского и лучше перевода Бальмонта, хотя у Бальмонта есть свои достоинства», – писала Нина Берберова. А по мнению видного современного литератора и переводчика Евгения Витковского, «Ворон» Жаботинского – самая популярная из всех русских версий.

Перевод К. Бальмонта пятью годами раньше (1894) был опубликован в журнале «Артист». До него это стихотворение переводили Л.И. Пальмин (1878) и Д. Мережковский (1890). И все же перевод юного Жаботинского не затерялся, а, оказавшись столь впечатляющим, печатался даже в советских изданиях, когда лишь одно упоминание его имени могло повлечь немалые неприятности. Но имя дипломатично умалчивалось, а псевдоним Альталена проблем не вызывал, поскольку перевод, мол, сделан русским итальянского происхождения.

И еще о переводах Жаботинского. Его версия знаменитого творения Франсуа Вийона «Баллада о дамах минувших времен» кажется мне шедевром переводческого искусства. Вот первая строфа:

Куда, скажи мне, унеслись

Царицы были и былины –

Елены, Фрины, Мессалины,

Юдифь, Аспазия, Таис?

И нимфа Эхо, чьи напевы

Хранят холмы и берега,

Где стройный стан ее?

– Но где вы,

Былого талые снега?

А вот перевод Николая Гумилева:

Скажите, где, в какой стране,

Прекрасная римлянка Флора,

Архипиада… где оне,

Те сестры прелестью убора.

Где Эхо гулом разговора,

Тревожащая лона рек,

Чье сердце билось слишком скоро?

Но где же прошлогодний снег!

И для сравнения перевод, сделанный уже в наши дни Ю.Б. Корнеевым:

Где Флора-римлянка сейчас?

Где рок, красу губящий рьяно,

Архипиаду скрыл от нас?

Ушла Таис в какие страны?

Где Эхо, чей ответ так странно

Звучал в безмолвье рощ и рек?

Где эти девы без изъяна? –

Где ныне прошлогодний снег?

Последняя строка: «Где ныне прошлогодний снег?» почти повторяет гумилевскую «Где же прошлогодний снег?». У Жаботинского же она совсем иная, что, как мне кажется, ближе к оригиналу.

Мне вспоминается разговор с замечательным поэтом Моисеем Наумовичем Цейтлиным, который много времени уделял переводам различных поэтов. Однажды я спросил его, почему он не переводит баллады Франсуа Вийона, и он ответил: «Французский язык мне не чужд, я бы с удовольствием перевел балладу Вийона “О дамах былого…” (тема это всегда волновала Моисея Наумовича), если бы не знал гениальный перевод этого стихотворения, сделанный молодым Жаботинским». И он прочел такую строфу:

Где та, исполненная чар

И красоты, и мудрой речи,

За чью любовь позор увечий

Приял страдалец Абеляр?

Где тень французской королевы,

Чьих на заре топил слуга

Ночных любовников?

– Но где вы,

Былого талые снега?

А потом, задумавшись, сказал: «Мне кажется, что Жаботинскому этот перевод нашептал сам Вийон. Такое бывает. Я знаю десяток переводов этой поэмы. Больше всего меня волнует последняя ее строфа». Моисей Наумович продекламировал ее по-французски, пересказал по-русски, потом достал черный томик Вийона в переводе Мендельсона и прочел:

Принц, красота живет мгновенье.

Увы, таков судьбы закон!

Звучит рефреном сожаленье:

Но где снега былых времен?..

«Сегодня Жаботинский забыт, запрещен, – Моисей Наумович глубоко задумался. – Последняя строка у Мендельсона напоминает Жаботинского, но перевод Мендельсона мне тоже очень нравится. Я мог бы вам воспроизвести и другие переводы, например, Гумилева. По-моему, замечательно!». И Моисей Наумович, закрыв от удовольствия глаза, прочел:

О принц, с бегущим веком ссора

Напрасна: жалок человек,

И пусть вам не туманят взора:

Но где же прошлогодний снег!

«Заметьте, у Гумилева это четверостишье заканчивается восклицательным знаком. Замечательный перевод, но все же у Жаботинского…

Принц, не ищи. Восходят севы,

Желтеют, скошены луга;

В одном припеве правда: Где вы,

Былого талые снега?»

Моисей Наумович задумчиво сказал: «“Былого талые снега” – это очень сильно! – И закончил: – Все же я верю, что Жаботинский займет достойное место в русской литературе».

Незаурядные личности нередко разноталанны, необычайно энергоемки, деятельны. В молодости Жаботинский сотрудничал со многими одесскими газетами. Ему легко давались иностранные языки, уже в ранние годы он был полиглотом: свободно владел семью языками. Разве это ни о чем не говорит: восемнадцатилетнего журналиста отправляют в Европу корреспондентом от одесских газет. Жаботинский успевал выполнять задания нескольких редакций, причем не в ущерб изучению права в университетах Рима и Берна. И кроме того, он был чрезвычайно одаренным во всех областях литературы.

В ту пору, казалось, ничто не предвещало его прихода к сионизму. И все же. В 1898 году Владимир Жаботинский написал одно из лучших своих стихотворений «Город Мира».

Над костром моим синеет

ширь ночного небосклона.

Тихо дремлют в отдаленьи

стены скорбного Сиона.

Провожатый мой, потомок

древних шейхов Эбн-Али,

шлет привет пытливым взором

звездам неба от земли.

«Скоро полночь», – говорит он

и смолкает, засыпая.

Спит печальная долина,

неподвижная, немая.

Этот сон меня пугает:

в этой чуткой тишине

словно стоны чьи-то реют

и доносятся ко мне…

Тише – арфа зазвенела.

Там, вдали, где тьма густая,

струны стонут, надрываясь,

разбиваясь и рыдая;

тихий голос где-то плачет

или, может быть, поет, –

над Сионом легкий призрак

белой женщины плывет.

«Шейх, мне страшно!»

Он проснулся,

поднял взоры и мгновенно,

скрыв лицо свое руками,

преклонил одно колено.

Я невольно опустился

рядом с шейхом Эбн-Али,

и рыданья постепенно

где-то замерли вдали.

И, шепча свои молитвы,

встал араб неторопливо.

«Да прославится Всевышний,

нам явивший это диво.

Этот призрак – Город Мира.

Я слыхал, что каждый год

песню скорби над Сионом

эта женщина поет.

Я слыхал среди арабов:

Тот, пред Кем благоговеем,

обещал во дни былые

эту землю иудеям.

Нет владыки кроме Б-га –

Ла Иллаху иль Алла! –

Злоба сильных только глина,

слово Г-спода – скала.

Но столетья проходили,

и в печали непрестанной

скорбно жили иудеи

вне страны обетованной, –

жили, родины и чести

волей рока лишены,

только веру сохранивши

от великой старины.

Этот призрак – Город Мира,

это – Мать того народа.

Каждый год она рыдает

над Сионом с небосвода

и зовет из стран изгнанья

в тихий рай своих полей

Б-жьей карой многолетней

истомленных сыновей»…

Такие стихи написал юноша, никогда не видевший страну праотцев, Святую землю, по которой ходили библейские Пророки, свою историческую родину, свободу которой отстаивали Бар-Кохба, маккавеи… Эти романтические стихи молодого Жаботинского стали прологом к его будущей судьбе, к высоко талантливым переводам из Бялика, которые он сделает много позже.

Литературный дар и талант Жаботинского не вызывал сомнения у его современников. Но вот вопрос, как мы сказали бы сейчас, по поводу «пятого пункта» – можно ли еврея считать русским поэтом, писателем, обсуждался в начале века среди русской интеллигенции довольно горячо. А Жаботинский был не просто евреем, он еще числил себя и потомственным хасидом!

В этой полемике принял участие и Корней Чуковский. В рецензии, посвященной изданию рассказов С. Юшкевича (1908), он писал: «Еврейский же интеллигент, оторвавшийся от своего родного народа, отрывается и от единственно доступной ему правды; приставая к народу русскому, к русскому языку и русскому искусству, он новой правды не обретает; он усваивает, но не творит; он копирует, но не рождает. Это страшная трагедия еврейского интеллигента, очутившегося в духовном плену у пушкинской, у толстовской, у чеховской культуры – и пусть он будет гениален, как десять Шекспиров, он не создаст ничего, он беспомощен и бессилен, потому что русский пафос – не его пафос…».

Эту мысль Чуковского, разумеется, разделяли не все. К тому же, что касается Жаботинского (справедливости ради надо заметить, что вряд ли Чуковский имел в виду его), то «оторванным» его считать совершенно невозможно. Откуда «оторванность» у считающего себя «потомственным хасидом»? В том-то и дело, что евреем он был коренным, и Б-жье благословение, которое на нем лежало, щедро изливалось на все, с чем он имел дело.

А среди тех, кто был солидарен с Чуковским, – В.В. Розанов, выдающийся русский литератор и философ: «Евреи в русской литературе поджидают именно Гейне, который не одною властью, но и талантом даст им наступать на горло русской литературе… Вся литература теперь “захватана” евреями. Им мало кошелька: они пришли по душу русскую». В письме М.О. Гершензону – литератору, которого уважал, В.В. Розанов в январе 1913 года пишет: «Мне кажется, евреи делают великую ошибку, ошибку для своего счастья, ошибку для своего развития, затормозившись в русскую журналистику…».

Быть или не быть русским журналистом – едва ли вопрос этот когда-либо стоял перед молодым Жаботинским. Журналистика стала не только его уделом, но и самой жизнью. Его публиковали в «Одесских новостях» и «Одесском листке», в «Русской мысли» и «Вестнике Европы»…

Любопытна запись из дневников К.И. Чуковского, сделанная 19 июня 1965 года: «Получил из Иерусалима письмо… Автор письма Рахиль Павловна Марголина прислала мне портрет пожилого Жаботинского, в котором уже нет ни одной черты того Альталены, которого я любил. Тот был легкомысленный, жизнелюбивый, веселый: черный чуб, смеющийся рот». Вот такого и любил Чуковский. Что до их отношений, то, как справедливо заметил литератор Михаил Вайскопф: «Корней Чуковский, которого Жаботинский приобщил к русской словесности, сравнивал его с пушкинским Моцартом и даже с самим Пушкиным».

Снова Одесса: «Сионистом я стал еще до того»…

В конце 90-х годов ХIХ-го века Зеев Жаботинский из Италии «заваливал» одесские газеты статьями, фельетонами, очерками. Работалось ему там легко. Там же написаны и драматические произведения. И все же, при всей влюбленности в Италию, ему снилось Черное море, родной город, где на Приморском бульваре такие же чинары, как в Неаполе.

Наконец в 1901 году Жаботинский вернулся в город своего детства, и не с пустыми руками, а с двумя собственными драмами: «Кровь» и «Ладно». Обе были поставлены в одесском городском театре, имели успех у зрителей и прессы, однако в репертуаре стояли относительно короткое время.

Теперь Жаботинский работает в «Одесских новостях» фельетонистом. Писатель Дон Аминадо (Аминодав Шполянский) вспоминал: «В “Одесских новостях” начинали свою литературную карьеру Корней Чуковский, К.В.Мочульский, Петр Пильский, В.Е.Жаботинский, явивший весь свой искрометный и иронический блеск в легких, в совершенно новой манере поданных фельетонах, за подписью Altalena».

Увы, «легкость и веселость» Жаботинского после возвращения в Одессу сохранялись недолго. «Между тем приближались дни Пасхи, Пасхи 1903 года. От некоторых знакомых я слышал странные, тревожные речи, что в городе и во всей округе, во всей губернии витает опасность еврейских погромов; ничего подобного не происходило более 20-ти лет…». Жаботинский обращается с письмами ко многим еврейским деятелям, предлагая упорядочить самооборону в городе. Но слухи о предстоящей «пасхальной» расправе оказываются ошибочными, к несчастью, только в отношении Одессы. В то самое время жесточайший погром обрушился на Кишинев – совсем неподалеку…

Это трагическое событие резко изменило отношение Жаботинского к решению еврейского вопроса в России. Вскоре он напишет: «Сионистом я стал еще до того, до того я уже думал об обороне, как о еврейской трусости, которая проявилась в Кишиневе», и с того времени превратится в сиониста деятельного, «воинствующего». Тогда же, в 1903-м, он вернулся к ивриту и уже в 1904 году перевел на русский «Сказание о погроме» Бялика.

И все разрушено…

И выйдешь на дорогу –

Цветут акации и льют свой аромат,

И цвет их – словно пух,

и пахнут словно кровью;

И на зло в грудь твою войдет

их сладкий чад,

Маня тебя к весне, и жизни,

и здоровью;

И греет солнышко,

и, скорбь твою дразня,

Осколки битого стекла горят алмазом –

Все сразу Б-г послал,

все пировали разом:

И солнце, и весна, и красная резня!..

После публикации в 1906 году перевода этой поэмы, кто-то из русских литераторов сказал: «Как жаль, что сионисты украли Жаботинского у русской литературы».

Одесса Жаботинского. Наверное, при желании можно приблизительно исчислить, сколько света и сколько тени пришлось здесь на его судьбу, если бы хоть что-то в жизни можно было определить настолько однозначно. Здесь уместно вспомнить, что в родном городе Жаботинский познал и первый арест: в 1902 году его отправили в одесскую крепостную тюрьму. Из-за того, что при обыске обнаружили «запрещенную» брошюру (как оказалось позже, это была памятная записка министра Витте «Земство и самодержавие» с предисловием Плеханова). Неискушенный в посещении таких заведений, все же Зеев догадался вскоре, что находится среди политзаключенных, о чем свидетельствовали прозвища: Желябов, Гарибальди, Лабори (адвокат Дрейфуса – М.Г.). Самому Жаботинскому дали кличку «Лавров», наверное в память об одном из основателей русского социализма. «Гарибальди» оказался столяром с Молдаванки, которого арестовали и избили за то, что во время демонстрации рабочих на Дерибасовской шел во главе колонны с красным знаменем.

Эта «отсидка» Жаботинского оказалась не длительной – всего семь недель, и оставила она в его памяти, как ни парадоксально, светлые воспоминания: «Я полюбил своих соседей, хотя и не видел их лиц. Я поднаторел в “телефоне”. И даже начальника тюрьмы я полюбил, жандармов и стражников: они были вежливы и очень предупредительны».

Но и «сладкий» первый арест, и «вхождение в сионизм», и увлечение идеями социал-демократии (до 1903 года был членом Одесского комитета РСДРП), и многое другое, – всю эту часть жизни смял, едва ли не отрезав, кишиневский погром. Теперь, после неизбежной переоценки ценностей, очень четко обозначились приоритеты и цели. В 1903 году Жаботинский получает приглашение на VI сионистский Конгресс: он едет в Базель делегатом от евреев Одессы. «Но ведь я совершенный профан во всех вопросах движения!» – неуверенно попытался возразить он. На что г-н Зальцман, видный одесский сионист, прозорливо ответил: «Научитесь». На том конгрессе Жаботинского представили «худому и высокому молодому человеку с черной бородкой клинышком и блестящей лысиной», как оказалось, доктору Хаиму Вейцману, одному из лидеров сионизма, в будущем первому президенту государства Израиль.

Из воспоминаний: «Никакой романтической любви к Палестине у меня тогда не было… Я был в числе меньшинства Конгресса, которое голосовало против Уганды и вместе с остальными, сказавшими “нет”, вышел из зала… Подавляющее большинство, в том числе многие из тех, кто прибыли из России, голосовали “за”. Никто не уговаривал меня голосовать так, а не иначе. Герцль произвел на меня колоссальное впечатление… А я вообще-то нелегко поклоняюсь личности… Я почувствовал, что стою перед истинным избранником судьбы, пророком и вождем милостью Б-жей…»

Теперь, оказавшись как бы в иной реальности – в ином кругу, на новом поприще, которое становилось неотъемлемой, главной частью жизни, зрелый Жаботинский старался постичь свое прошлое: «Быть может, я мечтал, как это водится у молодежи, завоевать оба мира, на пороге которых я стоял: обрести лавровый венок русского писателя и фуражку рулевого сионистского корабля; но скорее всего у меня не было никакого твердого плана… Но за меня решила судьба… Точнее – не судьба, а случай: антисемитская выходка русского хама из центрального околотка Одессы. Звали его Понасюк». Этот пристав спровоцировал в городском театре скандал, и вскоре Жаботинский был вызван на допрос к градоначальнику графу Шувалову. Видимо, из беседы с ним Владимир понял, что скандал с Понасюком – лишь повод для очередного ареста по куда более существенным причинам, чем при первом: Жаботинский, как и Меир Дизенгоф, будущий мэр Тель-Авива, один из создателей государства Израиль, числился среди руководителей отрядов еврейской самообороны в Одессе. «Вдохновленный» беседой с градоначальником, не заезжая домой, Жаботинский отправился в Петербург.

Похороны свитков Торы, оскверненных во время кишиневского погрома

Плодородные семь лет

Приехав в Петербург, Вл.Жаботинский поспешил встретиться с известным адвокатом Сориным, и тот помог ему устроиться в заброшенной гостинице, «которая платила постоянную дань полиции, чтобы та не проверяла паспортов у сынов Израиля, нашедших убежища под ее сенью». Вскоре вместе с Сориным он приступил к изданию ежемесячного журнала «Еврейская жизнь». Издание это познало успех и гонение. Типография, печатавшая его, вынужденно «переселялась» из Петербурга в Москву, оттуда в Берлин, позже в Париж. Пришлось даже менять название журнала, чтобы исключить слово «еврейский», на «Рассвет». Сама же редакция оставалась в Петербурге, в квартире Сорина.

Во всех еврейских общинах подписывались на журнал. Среди его сотрудников были Макс Соловейчик, Моисей Цейтлин (покинувший спокойную, отлаженную жизнь в Баку и переехавший в Петербург, чтобы работать в первом русском сионистском журнале). Заметим, сионизм среди еврейской элиты в ту пору особо почитаем не был. В начале века даже появилась поговорка: «У одного еврея было два сына: один умный, а другой сионист».

Здесь, в Петербурге, Жаботинского застала и потрясла весть о внезапной кончине доктора Герцля 3 июля 1904 года. Ему посвятил он одно из самых сильных своих стихотворений:

Он не угас, как древле Моисей,

на берегу земли обетованной;

он не довел до родины желанной

ее вдали тоскующих детей;

он сжег себя и отдал жизнь святыне

и «не забыл тебя, Иерусалим» –

но не дошел и пал еще в пустыне,

и в лучший день родимой Палестине

мы только прах трибуна предадим.

…Спи, наш орел,

наш царственный трибун.

Настанет день –

услышишь гул похода,

и скрип телег, и гром шагов народа,

и шум знамен, и звон веселых струн.

И в этот день от Дана до Бер-Шевы

благословит спасителя народ,

и запоют свободные напевы,

и поведут в Сионе наши девы

перед твоей гробницей хоровод.

Петербургский период жизни Зеева Жаботинского, длившийся почти семь лет, стоит книги. Как журналист он тогда достиг апогея. На его выступления как деятеля национального движения в больших залах Петербурга собирались сотни, тысячи людей (позже кто-то назвал его Троцким среди сионистов). Напомним, что на Базельском сионистском конгрессе он не поддержал д-ра Герцля, ибо считал, что еврейское государство может быть создано только в Палестине. Но это в будущем, далеком будущем. А в настоящем надо развивать сионистское движение в странах проживания евреев, в России – в особенности. Эту мысль он последовательно и уверенно внушал на Всероссийской конференции сионистов, состоявшейся в ноябре 1906 года в Гельсингфорсе. По предложению Зеева Жаботинского была принята программа борьбы за национальное возрождение и равноправие евреев в России.

Среди солдат еврейского легиона. 1919 год

Активность Жаботинского была воистину неуемной: 1908 год – он провел в Палестине, 1909-й – в Вене, потом в Константинополе. И повсюду издает газеты на разных языках: на идише, иврите, французском, испанском. Независимо от языка, издания эти были сионистского толка. Тогда же он пришел к выводу, что для возрождения еврейского государства необходим единый язык – иврит. Мысль, что евреи могут оставаться евреями в диаспоре, он начисто отвергает: «Галут – это беда и проказа…» – писал Жаботинский в «Повести моих дней».

В 1910 году Жаботинский со свойственным ему рвением приступил к решению вопроса о внедрении иврита в еврейские школы России. В истории еврейской культуры ему принадлежит еще одна заметная роль: в 1911 году он создал в Одессе издательство «Тургеман» («Переводчик»), поставившее целью издавать на иврите мировую классику. Эти начинания и идеи Жаботинского оказались вечными. Тому, что в Израиле есть русская классика на иврите, израильтяне обязаны Жаботинскому.

В. Жаботинский (слева) – офицер еврейского легиона. 1918 год

«Моя вера говорит мне»

При всей любви к литературе – русской, мировой, еврейской, при всем интересе к социально-философским идеям, смыслом жизни Зеева Жаботинского стало воссоздание еврейского государства. Поездка в 1908 году в Палестину убедила его в верности собственных идей. Он встретил там людей, не покладая рук работающих во имя возрождения своей страны. Он узрел и опасность, постоянно угрожающую евреям-поселенцам, и, наверное, тогда уже понял неизбежность конфликта между евреями и арабами, сделав вывод: необходимо создание еврейского легиона. Опыт руководителя отряда самообороны у него уже был.

К его чести он никогда не одобрял участия евреев в революционных событиях России и был «воинствующим» противником ассимиляции. «Всякое “спасение мира” – позорная ложь, пока у евреев нет своей страны, как у других народов», – эту мысль он не раз повторял в выступлениях, статьях в период процесса над Бейлисом (1911–1913), четко показавшем, кто есть кто в России. Некоторые поверили в виновность Бейлиса (среди них и В. Розанов). В защиту врача выступили: В. Короленко, Л. Толстой, М. Горький, А. Блок… Но Жаботинскому ясно то, что скрыто от большинства: даже такие выдающиеся люди не могут спасти евреев России от погромов, униженности и бесправия. И он написал в 1912 году: «История еврейского народа не должна больше быть тем, чем была до сих пор, т.е. “историей того, что другие делали с евреями”: новые евреи хотят отныне сами делать свою историю, наложить печать своей воли и на свою судьбу, и – в справедливой мере – также на судьбу страны, где они живут».

Первая мировая война многое изменила в судьбе человечества. Под влиянием увиденного на фронтах, где он был военным корреспондентом «Русских ведомостей», впечатленный встречами с евреями-воинами, среди которых было немало награжденных царскими орденами, встречались и кавалеры Георгиевских крестов, Жаботинский пришел к выводу: бесстрашие маккавеев, Бар-Кохбы живо в сердцах его соплеменников, и в этом залог создания будущего еврейского государства в Палестине. «Моя вера говорит мне, что придет день, и мой народ вновь будет великим и свободным…».

Находясь в Лондоне, Жаботинский предпринимает попытку создать еврейское воинское объединение в составе войск Антанты. С ведома и «тихого» одобрения некоторых политических деятелей Великобритании, что стоило ему больших усилий, поскольку было немало противников этой идеи, причем и среди евреев, он все же добился создания еврейского легиона в составе английской армии, который был отправлен в Палестину для ее освобождения от турецкого владычества. Сам Жаботинский записался в этот легион в качестве рядового солдата, а звание офицера ему присвоили позже.

В 1918 году, по окончании войны, с верой в то, что «…страна Израиля будет светиться всеми цветами радуги, благодаря усилиям и труду своих сыновей», Жаботинский остается в Палестине, зная, что путь к Возрождению не легок и не прост.

Уже в начале 20-х годов XX века на территории Палестины начинается активное еврейско-арабское противостояние. И Жаботинский создает отряды самообороны. Но это не нравится местному военному руководству Великобритании, и в очередной раз он оказывается в тюрьме.. Прокурор на этот раз требует смертной казни, но приговор смягчен: 15 лет каторжных работ… В защиту Зеева Жаботинского поднялся едва ли не весь мир! Митинги проходят у посольств Великобритании во всех странах. Англичане вынуждены летом 1920 года освободить Жаботинского.

В. Жаботинский (второй слева) в тюрьме Акре. 1920 год

Выросший в тонкого, расчетливого политика, Жаботинский не разделял мнения сионистских идеологов социалистического толка, уверовавших, что арабы Палестины оценят и воспримут те блага, которые несут им евреи, приехавшие из Европы. Не то и не другое. Потому что неизбывны среди арабских вождей экстремисты, для которых война не только важнее мира и всяческих благ, но составляет суть и цель их жизни. «Покуда есть у арабов хоть искра надежды избавиться от нас, они эту надежду не продадут ни за какие сладкие слова», – жестокое и правдивое предсказание.

В 20-х – 30-х годах Зеев Жаботинский прилагает немало усилий для расширения «еврейских территорий» в Палестине, создания новых ишувов, кибуцов. В 1921 году его избирают в состав правления Всемирной сионистской организации, но уже в январе 1923-го он демонстративно из него выходит, посольку не разделяет «мирные» взгляды своих коллег. Он считает, что британские власти несправедливы в отношении евреев, столько сделавших вместе с англичанами для освобождения этих земель от турецкого ига. Англичане вели двойную игру, но по сути все же антиеврейскую.

Жаботинский придерживается мнения, что на территории Палестины должно быть создано сильное еврейское государство, допуская при этом наличие в нем арабской автономии, но напрочь отвергая мысль о социалистическом будущем. Влияние в стране сионистов-социалистов оставалось весьма сильным, и, наверное, это побудило Жаботинского создать новую партию – «Союз сионистов-ревизионистов». Главным же его достижением, исходящим из сознания того, что только сами евреи могут себе помочь, стало создание еврейской молодежной организации «Бейтар».

Когда гитлеровский фашизм навис над евреями всей Европы, Жаботинский наметил реальный план их спасения. Не только план – стратегию предстоящей эвакуации евреев Восточной Европы в Палестину. В 1937 году он создал в Палестине подпольную военную организацию, защищавшую еврейских поселенцев от арабских эсктремистов, и в конце 30-х неустанно разъезжал по странам Европы и США, преисполненный желанием создать всемирный еврейский легион или армию для борьбы с Гитлером. По его замыслу, это должна была быть мощная военная группировка, которая вела бы военные действия против фашистов, находясь под командованием союзников.

Церемония перезахоронения останков В. Жаботинского

В одном из выступлений в 1937 году он сказал: «Я надеюсь всегда, я желаю многого, я ожидаю малого…» Но, увы, и малого не вышло. Его план спасения был отвергнут не только правительством Великобритании и других стран, но и лидерами многих еврейских организаций. Быть может, это ускорило зародившуюся в конце 30-х Катастрофу. Если бы план Жаботинского был воспринят по-иному, не сомневаюсь, судьбы евреев Европы не были бы так трагичны. Правда, сегодня говорить об этом и печально, и бессмысленно.

Борьбу за возрождение государства Израиль Жаботинский не оставлял ни на мгновение. Верность своему народу, его истории свято хранил и, без преувеличения сказать, пронес через всю жизнь. Он умер легко, скоропостижно, как истинный праведник. И как принято говорить, «на боевом посту». Замысел его о создании еврейской армии был уже близок к цели. В феврале 1940 года в связи с этим Жаботинский отправился в США. Однако 4 августа 1940 года он умер в пригороде Нью-Йорка от разрыва сердца.

За пять лет до этого он завещал, где бы ни застала его смерть, при возможности обязательно перевезти прах в Эрец Исраэль. Это завещание было исполнено лишь спустя 24 года: прах его с тех пор покоится в Иерусалиме на горе Герцля, а во всех городах возрожденного государства Израиль есть улицы, названные в его честь.

Возродившийся в 120

Уже оставив статью о В. Жаботинском в редакции, я совершенно неожиданно получил приглашение в Одессу – на международную конференцию «Жаботинский – 120», которая и состоялась 8 ноября. Уговорить меня поехать в Одессу не трудно. Но здесь даже захватило дух, настолько я не ожидал такого замечательного повода. В течение семидесяти с лишним лет одно лишь упоминание имени Жаботинского могло привести в серые, как правило, здания КГБ (в Одессе, возможно, по иронии судьбы такое здание расположено на Еврейской улице).

Форум в честь Жаботинского собрался в литературном музее, где в начале века размещался клуб литераторов и актеров. В этом особняке князя Голицына в юности и молодости часто бывал Альталена. «Помещение… занимало целый особняк… Он находился в лучшем месте города, на самой границе двух его миров – верхнего и нижнего… В то подцензурное время “Литературка” (так называли клуб его завсегдатаи – М.Г.) была оазисом свободного слова; мы все, ее участники, сами не понимали, почему ее разрешило начальство и почему не закрыло…», – напишет он в книге «Пятеро».

Итак, в знаменитом одесском особняке, где до сих пор витает дух Бялика, Бабеля, Бунина, Горького, Маяковского, Чуковского, Ильфа, Катаева, исполнительный директор отделения «Джойнт» Алекс Герштейн вместе с представителями одесской областной администрации открыл конференцию, а научному работнику литературного музея Анне Мисюк поручили открыть выставку, посвященную одесскому периоду жизни и творчества Жаботинского. О нем как о романисте подробно говорил профессор М. Соколянский (Германия). Интересны были доклады доктора М. Вайскопфа (Израиль) о женской теме в творчестве Жаботинского, профессора М. Фелера (Киев) «Жаботинский и украинский вопрос», ученого М. Кальницкого (Киев, Институт иудаики) «Киевские выступления Жаботинского». О роли Жаботинского в сионистском движении Одессы рассказал И. Котлер (Молдова). Выступили и сотрудники одесского Литературного музея Ф. Содомская («Портрет города в творчестве Жаботинского») и Е. Каракина («Жаботинский и Бабель – драма поколения»). О. Куникова, сотрудник музея К.И. Чуковского в Переделкино (Москва) подробно рассказала о бывших одноклассниках – Чуковском и Жаботинском. Полемику и многочисленные вопросы вызвал доклад профессора Л. Кациса (Москва, центр «Сефер») «Жаботинский и Розанов». Я также (представляя центр «Сефер») на этой конференции выступил с докладом о поэзии Жаботинского.

Замечательно, что к открытию конференции в Одессе вышли две книги: роман Владимира Жаботинского «Пятеро» (два издания, одно из них коллекционное, издательства «Оптиум», элитарный тираж), и книга песен и поэм Х.-Н. Бялика. В предисловии к этой книге, написанном руководителем Всемирного клуба одесситов Е. Голубовским, справедливо сказано: «До революции этот сборник стихов выходил как книга Бялика, переведенная Жаботинским. Спустя годы, зная жизненный путь, подвиг Жаботинского, можно смело сказать – это книга Владимира Жаботинского. Его переводов стихов и поэм великого еврейского поэта Хаима-Нахмана Бялика. Ибо так, как Жаботинский прочел и перевел Бялика, это не смогли сделать ни Вячеслав Иванов, ни Юрий Балтрушайтис, ни Федор Сологуб, ни Валерий Брюсов. И дело тут не в мере таланта, а в мере сопереживания, соавторства».

Вот и снова вернулся Вл. Жаботинский в свой родной город, о котором в романе «Пятеро» писал: «Глупая вещь жизнь… только чудесная: предложите мне повторить – повторю, как бы точь-в-точь, со всеми горестями и гадостями, если можно будет опять начать с Одессы…». И еще: «Подъезжая к Раздельной (Железнодорожная станция вблизи Одессы – М.Г.), я уже начинал ликующе волноваться. Если бы сегодня подъезжал, вероятно, и руки бы дрожали». Если б он сегодня подъезжал…

А в ту пору он знал (книга «Пятеро» написана в 1936 году – М.Г.), что пути в родной город для него навсегда отрезаны, и, быть может, книга эта стала для него прощанием и с молодостью, и с Одессой, и одновременно памятником городу, который в пору молодости Жаботинского был великим.

Сегодня около Литературного музея Одессы сад скульптур. В нем памятник Рабиновичу – известному герою одесских анекдотов, посвященный Менделе Мойхер-Сфориму. «Ты одессит, Миша» – называется скульптурный шарж на Жванецкого. Есть памятник-символ в память об Остапе Бендере. А недалеко от музея на Дерибасовской установлен замечательный, на мой взгляд, памятник Леониду Утесову… Хочется верить, что в этом неповторимом городе, подарившем миру так много выдающихся людей, когда-нибудь будет установлен и памятник Владимиру (Зееву) Жаботинскому.

Когда в глазах темно от горя,

я вспоминаю край отцов,

простор бушующего моря

и лодки полные гребцов.

…Давно в печальное изгнанье

ушли Иакова сыны, –

но древних дней очарованье

хранят кочевники страны.

Они – как прошлого виденья

средь пришлых чуждых горожан.

И ты не можешь без волненья

Смотреть на стройный караван.

(Опубликовано в №104, декабрь 2000)