Материал любезно предоставлен Tablet

Во второй половине XIX века американские евреи жаждали общения, и их досуг был расписан чуть ли не по часам: тут и благотворительные базары, и фестивали клубники, и парадные ужины, партии в карты, «дамские вечера» и бильярдные турниры в клубах, ханукальные «живые картины», а когда приближался Пурим — маскарады, кочующие из дома в дом, а также грандиозное ежегодное публичное суаре. «О, пуримский бал, — вспоминал один из его посетителей. — Там царили жизнь, воодушевление, жажда общения и эйфория».

Для евреев Нью‑Йорка и других крупных городов по всей стране, таких как Балтимор, Филадельфия, Сент‑Луис, Чикаго, Чарльстон и Сан‑Франциско, то была кульминация сезона, самое веселое, увлекательное и бесшабашное событие года. И на бал каждый раз слетались целые толпы: например, в Большом яблоке — до 2,5 тыс. человек. Дамы и кавалеры стремились покрасоваться, а заодно собрать пожертвования на нужды малоимущих. Пуримский бал давал гостям шанс, надев карнавальную маску и затейливый костюм, флиртовать, болтать и танцевать всю ночь напролет. «Там очень весело» — так на удивление часто отзывались о пуримском бале современники.

Веселью способствовал эффектный антураж ежегодного пуримского бала — «феерия света и цвета». В 1860‑х оргкомитет превратил чопорную нью‑йоркскую Музыкальную академию в «дворец в Персеполе», украшенный всевозможными «восточными изысками»: ковры, драпировки цвета радуги, кисти, шнуры, малиновые флажки, алые пальмовые листья, позолоченные колонны. Декор хоть и отсылал к древности, но не обходился без новомодных штучек‑дрючек. «Ослепительные» газовые рожки обрамляли свисающий с потолка транспарант «Веселого Пурима!», и подсвеченная надпись словно бы парила в воздухе.

Столь же экстравагантные, причудливые костюмы довершали впечатление. Некоторые дамы наряжались царицей Эстер, но куда больше было тех, кто подражал стилю мадам Помпадур. Арлекины, домино самых невероятных расцветок, клоуны, Коломбины — зрелище хоть куда, как и «демократичное» смешение лордов и леди, ирландцев и «арапов», мужчин в женских платьях и женщин в «утрированно мужской одежде», — последняя, уверял некий репортер, подписавшийся «Дамоклом», символизировала «“женщину будущего”, чье появление в один прекрасный день ошеломит человечество».

Приличествующее случаю игривое настроение преобладало и на торжественном шествии, которым в десять вечера открывался бал. Например, в 1865 году во главе кавалькады поваров шел человек, отвечавший за организацию банкета. Он‑то, одетый в фартук с ивритской надписью «кошер», потрясая гигантской вилкой, и возвестил о начале праздника. На следующий год эту почетную обязанность возложили на богиню Свободы, что знаменовало «победу духа прогресса над предубеждением». Царица Эстер тоже не заставила себя долго ждать. На колеснице царица во всем своем великолепии (она была «на редкость хороша для своих лет») и ее консорт — царевич Пурим — соединили руки и сердца на глазах у умиленной — более тысячи человек — толпы.

Год от года очередной праздник затмевал предыдущий, становился все роскошнее и вызывал огромный интерес у любителей повеселиться за пределами еврейской общины. Поскольку неевреев, стремившихся попасть на откровенно еврейское мероприятие, становилось все больше, журнал Littell’s Living Age в 1868 году отметил с нескрываемым удивлением: даже «потомки пуритан гоняются за билетами на пуримский бал‑маскарад». Еженедельник American Hebrew, в свою очередь, находил, что присутствие неевреев воодушевляет. Тот факт, что «двери широко распахнуты для добропорядочных представителей христианского общества», наверняка положит конец «глупым толкам» о том, что «евреи замкнуты в своем кругу».

Пресса уделяла много внимания пуримскому балу — этому празднику всем на зависть — и щедро отводила целые полосы под отчеты о том, кто и в чем пришел, кто где сидел и с кем танцевал. В таких разноплановых изданиях, как The New York Times и New York Evangelist, бал освещали доброжелательно, хвалили американских евреев — и воображение у них богатое, и на ногу они легки: по‑видимому, они отличались как в кадрили, так и в вальсе.

Подверглось пересмотру даже отношение к «восточным изыскам», над которыми столько трунили. То, что прежде презирали, теперь высоко оценили. Кажущуюся чужеродность евреев переосмыслили, сочтя не сущностью, а оберткой, и она из пугающего отклонения от нормы обернулась заманчивой экзотичностью.

Тем не менее, когда спустя полтора века я читаю эти репортажи, у меня возникает ощущение, что нееврейская пресса просто не могла не воспринимать пуримский бал иначе, как диковинку — бесспорно завлекательную, но все же диковинку. Нееврейский мир, привыкший приписывать евреям меланхолию, угрюмость и чинность, опешил, когда зрелище беззаботно резвящихся иудеев развеяло прежние непоколебимые представления. Некоторые репортеры, пытаясь примирить свои косные представления с присутствием целого сонма «ярых поклонников Терпсихоры» в бальном зале, предположили, что Америка породила новый тип еврея — поборника «общественного инстинкта».

С этим выводом как нельзя более охотно соглашались американские еврейские газеты. Они освещали мероприятие так же пространно, как и их нееврейские коллеги: тоже придавали пуримскому балу огромное значение, с восторгом сообщали, какие бешеные деньги удалось собрать для Еврейского сиротского приюта или Объединения еврейских благотворительных организаций, а заодно каким привлекательным представляется этот бал внешнему миру. «В этом развеселом карнавале было что‑то на редкость задушевное и добросердечное, что‑то решительно острохарактерное», — заметил в 1866 году Jewish Messenger, намекая на появление нового типа принадлежности к еврейству, новаторского способа единения с общиной — «общежительного иудаизма».

Однако эта перспектива, особенно когда речь шла о вековых традициях и религиозных обрядах, восхищала далеко не всех. Кое‑кого — были и такие — тревожило, что чрезмерное веселье и развлечения могут отвлечь внимание от подлинного смысла Пурима. «Стоит опасаться того, что слишком многие участники пуримского веселья напрочь не понимают и не могут оценить его историческую значимость», — сетовала в 1891 году одна традиционалистского толка нью‑йоркская еврейская газета. Но тут же добавляла: «Это ни в коей мере не призыв отказаться от веселья. Ничего подобного. И все же это трезвый призыв к патриотическому чувству нашего народа: пусть люди лучше ознакомятся с подробностями великих событий, которые так упоенно празднуют».

Еще дальше заходили другие представители американской еврейской общины. В придачу к невежеству по части собственной культуры, а в таком невежестве постоянно упрекали всю общину, их беспокоило, что приверженцы «общежительного иудаизма», неровен час, сделают упор на общежительности в ущерб иудаизму и будут верны своему народу лишь время от времени, а не постоянно; либо (перспектива пострашнее), отринув ответственность и долг, а на благоговении перед ними держалась община, предпочтут облегченную, разжиженную форму лояльности.

Американские евреи, особенно молодые мужчины, слишком хорошо проводят время, комментировал Jewish Messenger. «Чем бы они ни занимались, это не иудаизм. Вечерами вместо того, чтобы изучать Тору или по крайней мере читать хорошую книгу, они предаются “череде беспутств”». Нужно ли напоминать читателям, продолжало издание (тем не менее напомнив им), что «слово “еврейский” означает именно “еврейский”, а не спортивный, терпсихорианский, драматический и т. д.»?

Слова, безусловно, хлесткие, но увлечение общины пуримскими балами они вряд ли охладили. Эти балы худо‑бедно дожили до последних лет XIX века и лишь позднее отошли в прошлое. Их дни сократили сразу несколько внешних факторов. Во‑первых, в 1870‑х американская экономика переживала тяжелые времена и сложилось мнение, что тратить несусветные суммы на убранство и милые пустяки неблаговидно и неблагоразумно. Во‑вторых, Пуримская ассоциация (в нее входили исключительно мужчины), со своего основания в начале 1860‑х год за годом успешно проводившая пуримские балы, обнаружила, что ей все труднее привлекать в свои ряды новых членов и пополнять список приверженцев, а значит, ее охват и тем паче престиж умалились.

Наконец, в‑третьих: полицейское управление Нью‑Йорка в 1876 году решило пожестче применять давнишнее постановление, воспрещавшее и объявлявшее преступным присутствие в злачных местах трех или более лиц, «замаскированных так, чтобы опознать их было невозможно». В результате стало все сложнее проводить развеселые маскарады вроде пуримского бала, поскольку на них непременно должна была присутствовать полиция. Как написала в январе того же года New York Times: «“В масках или без” — вот вопрос, будоражащий сейчас умы львиной доли бальных завсегдатаев, обитающих в нашем метрополисе».

Пока приличное общество взбудораженно размышляло, пуримский бал мало‑помалу утрачивал свой блеск. Когда‑то его нетерпеливо ждали, но этот оазис легкомыслия и бесшабашности со временем, как и любые модные увлечения, необратимо устарел, сделался пережитком XIX века, а меж тем ХХ век уже наступил.

Несколько лет назад Еврейский музей в Нью‑Йорке возродил этот обычай, и затейливые маски приглашенных — а их список походил на справочник знаменитостей — наряду с пуримшпилями, вышедшими из‑под пера наших выдающихся культурных деятелей, попали в колонки местной светской хроники. Тем не менее этот бал в подметки не годился пуримским балам прежних лет, столь же легендарным в свое время, как и сама история царицы Эстер.

Оригинальная публикация: Having a Ball on Purim