В 1999 году я, человек принципиально беспартийный, согласилась участвовать в предвыборной борьбе. Сделала я это потому, что многоумные и много раз избиравшиеся на командные посты люди, одобрив мой проект упорядочения социума, говорили, что привести его в исполнение может только глава правительства. Сегодня я понимаю, что такой вердикт означает: «миссия невыполнима». Но тогда я наивно отправилась на встречу с кандидатами в главы правительства.

За эту должность сражались Эхуд Барак от «Аводы» и Биби Нетаньяху от «Ликуда». К тому времени я несколько раз интервьюировала Биби, поэтому отправилась сначала к нему, но там мой проект ко двору не пришелся. Он требовал определенной доли настырного вмешательства правительства в дела рынка, на что либерально‑рыночное сознание Нетаньяху согласиться никак не могло. А вот Барак взял ночь на раздумье и к утру сообщил: «Будем делать!» Я понимала, что его интересовал не столько мой проект, сколько «русский голос», для которого я могла стать приманкой, но рассчитывала это положение со временем изменить. Тем более что мне удалось уговорить Барака произнести на многолюдном митинге слово «мультикультурность», до того напрочь отсутствовавшее в его, да и в общеизраильском политическом лексиконе.

Мы победили, и Барак объявил, что хочет видеть меня в своем министерстве. Что ж, комиссия при Министерстве главы правительства — этого и желали мне мои многомудрые советчики. Но вдруг раздался телефонный звонок из этого самого министерства и незнакомый голос, даже не представившись, повелел не уходить из дома до вечера, поскольку решается вопрос о замещении должности министра абсорбции и мое имя в списке кандидатов. Я опешила.

— Что, по‑вашему, нужно делать в этом министерстве в первую очередь? — спросил голос торопливо и невнимательно.

— Закрыть его.

— Ну‑ну! — усмехнулся голос.

К счастью, выбор пал на другую кандидатуру, а меня назначили советником главы правительства по абсорбции.

— По интеграции! — возмутилась я. — Абсорбция (что означает «поглощение») есть безобразие даже на лингвистическом уровне. «Бс», «бц» и еще «р» посередине!

— Пусть будет «интеграция», — усмех­нулось начальство. — Но заниматься ты будешь репатриантами.

— Иммигрантами, — не согласилась я. — Репатриантов, то есть тех, кто считает Израиль своей родиной, среди них даже не большинство.

Сегодня я бы произносила совсем иные слова и, пожалуй, не стала бы ратовать за роспуск Министерства абсорбции. Его можно переименовать в Министерство интеграции. Пусть занимается столь необходимым Израилю соединением разнородных групп и интересов в единое целое, называемое «народ». Оставим пока в стороне разные иные меньшинства и спросим: сколько одних только этнических общин есть в Израиле? И ответим: около сотни. При этом община выходцев из Китая ратует за одно, а община выходцев из Шанхая — за другое. Бней Исраэль — низкорослые темнокожие индийцы‑евреи из Кочина и Бомбея не имеют ничего общего с тюркообразными верзилами бней Менаше из Манипура и Мизорама. Правда, и те и другие приехали из Индии, но у них разные проблемы и непохожие требования. В других этнических компаниях та же картина.

Однако идея превращения Министерства абсорбции в Министерство интеграции пришла мне в голову не сразу. Поначалу роспуск Министерства абсорбции казался первоочередной необходимостью, и вот почему: к тому времени я уже без малого десять лет работала в русскоязычной журналистике и убедилась, что большая часть профессиональных и бытовых трудностей иммиграции из бывшего СССР возникала из‑за Министерства абсорбции. Не столько по его вине, сколько по причине самого его наличия, позволяющего другим министерствам считать, что их хата с краю. А ведь ранее это министерство служило только посредником между новоприбывшими и государственными структурами. Но алия‑90, только‑только войдя в политику, тут же присвоила Министерство абсорбции, которое, естественно, попыталось присвоить себе весь поток иммиграции. Позже эта политика захвата выразилась в лозунге «МВД под наш контроль!» Министерство абсорбции к тому времени под этим контролем уже задыхалось.

Поток иммиграции был чрезмерным, ситуация авральной, поэтому другим министерствам удобно было свалить эту проблему на Министерство абсорбции. Правда, никак не получалось отделить профессионалов‑иммигрантов от всех остальных профессионалов в плане создания рабочих мест и их бюджетирования. Так получилось, что вместо общегосударственного аврала и массивных инвестиций в строительство, промышленность, здравоохранение, образование и т. п. стали создаваться спецпроекты, инициируемые Министерством абсорбции. А на финансовые крохи, какие этому министерству удавалось организовать, оперные певцы были вынуждены переквалифицироваться в мусорщиков, а кандидатки наук в домработниц.

Я не хочу сказать, что вина целиком лежит на Министерстве абсорбции и его руководителях. В первую очередь виновато руководство страны, не сумевшее превратить столь массовый приток иммигрантов в рычаг для подъема экономики и общественного благосостояния. Но пока неконтролируемый приток иммигрантов из бывшего СССР продолжался, в мою газету (я работала тогда в «Вестях») шел поток жалоб, предложений, угроз и слезных молений. Складывалось тяжелое впечатление все более запутывающейся в самой себе реальности. Кроме того, пришлось признать, что немалая часть проблем алии 1990‑х возникла в связи с общественными успехами алии 1970‑х, с которой я приехала в страну. В частности, кляли прямую абсорбцию, которой мы добивались с таким жаром. Но для алии 1990‑х этот способ приема иммигрантов оказался чуть ли не издевательством.

Скажу сразу: у меня нет воспоминаний о собственной абсорбции в рамках Министерства абсорбции. В качестве новоприбывшей я даже ни разу не была в его стенах. Не помню, кто был министром абсорбции в 1971–1975 годах. Никогда его не видела и не слышала. Вышесказанное вовсе не означает, что моя абсорбция проходила гладко, что новоприбывшие не скандалили, не пытались изменить существующие порядки и не объединялись для совместных действий. Но действовать против Министерства абсорбции у нас не было никакой причины, поскольку это министерство считалось и оставалось тогда на деле придатком «Сохнута».

Министерство алии было создано 14 мая 1948 года, в день объявления Государства Израиль, поскольку Хаим‑Моше Шапира, выдающийся религиозный сионистский деятель, был до этой даты главой отдела алии в «Сохнуте». С объявлением государства он вошел в правительство и стал министром здравоохранения, сохранив при этом свой прежний сохнутовский пост и чин. Только теперь Шапира назывался уже не главой отдела, а министром алии. В 1949 году он получил также должность министра внутренних дел, а в 1951 году в его ведение отдали и Министерство религий. Тогда же Министерство алии было упразднено. Очевидно, у министра просто не стало времени его обслуживать. Между тем алия шла полным ходом, и к концу 1951 года население страны увеличилось вдвое. Несмотря на это, с 1951 по 1968 год Израиль обходился без Министерства абсорбции.

Репатриантами и иммигрантами (первых можно считать сионистами, вторых — не обязательно) в этот период занимались «Сохнут» и министерства по соответствующим профилям. А в 1968‑м Игаль Алон стал заместителем премьер‑министра. Должность, надо сказать, неопределенная и не слишком обременительная. Возможно, поэтому ему предписали заняться алией, которая после победы в Шести­дневной войне усилилась. Алон возглавлял Министерство алии примерно полгода, за ним еще полгода в этом кресле готовился к грядущим свершениям Шимон Перес. После него кресло прочно занял Натан Пелед, который и должен был по долгу службы заботиться обо мне. Но я его заботу не ощущала.

В спорах алии 1970‑х с государством главным обвиняемым считался «Сохнут», которому было поручено довозить алию до границ государства и там передавать Министерству алии. Но «Сохнут» продолжал свою деятельность и внутри страны. Долги мы выплачивали «Сохнуту», просьбы о ссудах посылали ему же и с ним же спорили по остальным поводам. Он устраивал нам конференции и семинары, а также строил для нас «олимовки» — микрорайоны, за десятилетие превратившиеся в то, что американцы называют «сламс» (трущобы). Под прикрытием других наименований или в открытую, но именно «Сох­нут» выдавал ссуды на покупку квартир, настаивая на том, чтобы эти ссуды использовались исключительно на его же новостройки.

Я счастливо продала вовремя еще не совсем рассыпавшуюся сохнутовскую квартиру. При ее покупке в документах значилась площадь 71 метр. При продаже оказалось, что метров всего 51, но даже не в этом суть. В момент покупки рядом с больницей «Тель‑а‑Шомер», где я тогда работала, строился район вилл. Площади в такой вилле было втрое больше, да еще придавался участок земли. Стоила она всего на пару тысяч дороже. Коллеги в больнице были готовы одолжить мне недостающую сумму, поскольку считали, что цена, заломленная за мою «олимовку», несуразна. Но основную ссуду выдавали только на квартиру в «олимовке», да и там количество метров, приходившихся на человека, было расписано в соответствии с профессией, академическими заслугами и еще какими‑то негласными характеристиками. Вот тогда и встал вопрос о прямой абсорбции, той самой, на которую так жаловалась алия 1990‑х.

Мы отправили кучу писем‑требований в разные инстанции, включая Всемирный еврейский конгресс. Давали интервью. И снова писали. А после махнули рукой и каждый занялся своим делом. И только с началом алии 1990‑х узнали, что идея прямой абсорбции — то есть выделения энной суммы на устройство, которой каждый иммигрант может (в разумных пределах) распоряжаться по своему усмотрению, — победила. Но в новых экономических условиях идея эта уже не годилась. Лучше бы обязали Министерство строительства строить новые «олимовки», но улучшенного качества. Возможно, сегодняшний жилищный кризис тогда бы и не разразился.

Впрочем, исторические шарады, основанные на сослагательном наклонении, не имеют правильного ответа. А мой забытый проект вовсе не ставил основной целью отмену Министерства абсорбции. Суть была в создании контрольной комиссии, которая могла бы заставить все министерства решать олимовские проблемы наряду с такими же проблемами остального населения и в соответствии с теми же принципами. А это означало отмену многих секторальных привилегий, обеспечивающих по сей день приоритет одной час­ти населения над другой. Возьмем хотя бы проблему аттестационных комиссий. В алию 1970‑х, например, пере­аттестация врачей была всеобщей. Поэтому требования были резонными. Не станут же господа из профсоюза врачей задавать самим себе заумные вопросы! Над учителями, правда, малость покуражились, но в меру. А инженерам тогда и вовсе удалось добиться того, чтобы техники, занимавшие инженерные должности, эти должности освободили.

При создании проекта мне казалось, что стоит только позаботиться о максимальной прозрачности административных действий и убрать все привилегии и неправомочные поправки к законам, «выбитым» интересантами, — и проблемы иммигрантов и прочих меньшинств решатся сами собой. Неудивительно, что мои многоумные и многоопытные референты отнеслись к этому проекту как к красивой фантазии. Правда, сегодня «прозрачность» и «законность» — мантры движений общественного протеста. Но к моему проекту ни эти мантры, ни само движение отношения не имеют.

Правительство Барака ушло в преждевременную отставку по другой причине. Комиссия по интеграции была к тому времени уже почти создана. Но, обозрев поле боя с государственно‑административной точки зрения, я решила ретироваться. Для выполнения придуманной мной программы требовался не просто премьер‑министр, а Наполеон или Бисмарк с полномочиями, полученными напрямую из небесной канцелярии. Кроме того, на изменение существующего положения вещей, отмену вредоносных привилегий и принятие необходимых законоположений должны уйти годы. Как будет выглядеть страна к тому времени и что окажется правильным для тех, кто захочет переехать тогда в Израиль, знать наперед нельзя. Но я по‑прежнему убеждена, что новыми гражданами должны заниматься многоопытные министерства соответствующих профилей, а не Министерство абсорбции, которое все же лучше перепрофилировать в Министерство интеграции. Хотя бы потому, что спасение утопающих не есть занятие для самих утопающих.