Материал любезно предоставлен Tablet
С конца XVIII века молодые французы из провинции покоряли Париж, чтобы сделать себе имя и состояние. Лазар Бернар родился в городе Ниме на юге Франции в еврейской семье, но приехал в столицу не для того, чтобы ее покорить, цель его была иная — отринуть родовое имя и состояние. В 1886 году он прибыл на Лионский вокзал, и вскоре после этого молодой человек (ему тогда был 21 год) поменял местами имя и фамилию и с головой окунулся в политику социалистического и анархистского толка.
А вот славу Бернар Лазар никогда отринуть не помышлял. В следующие годы он стал одним из самых известных парижских журналистов и литературных критиков: его уважали и боялись. Щегольские костюмы и изящное пенсне контрастировали с пылким воинственным нравом Лазара. Хотя он был первым защитником Альфреда Дрейфуса и одним из первых французских сионистов — роли, тесно связанные друг с другом, — в наши дни о Лазаре почти забыли. Однако Лазар заслуживает внимания потомков: история его жизни рассказывает о стремлениях и ограниченности французских евреев на заре XX века.
Туристы знают Ним по боям быков, которые до сих пор проводят в здешнем римском амфитеатре. Французам Ним известен большим количеством протестантов — такая же аномалия в этой преимущественно католической стране, как Белфаст в Ирландии. В XIX веке Ним был столицей бурно развивающейся во Франции текстильной промышленности, местом создания знаменитой прочной ткани, денима, названной в честь города. Впрочем, шматами торговали не только местные протестанты, но и евреи. Примечательно, что их небольшая, но влиятельная община (Ним — родина клана Кремье, самый знаменитый представитель которого, Адольф Кремье, служил министром юстиции во времена Второй и Третьей республики) жила там не первое столетие: многие еврейские семьи укоренились в Ниме еще в XIV веке, в эпоху авиньонского пленения пап , а некоторые и вовсе могли потягаться древностью с греко‑римскими развалинами, изобилующими в здешних краях.
Предки Лазара со стороны матери столетиями жили на французской земле, но именно предки отца, иммигрировавшие из Германии, торговали мануфактурой и преуспели. Юный Лазар, как и многие молодые люди из состоятельных семейств, взбунтовался против обычаев среднего класса и вялой веры своих родителей. В лицее Нима он во всеуслышание заявлял о своей ненависти к силе и власти, будь то отца, учителей или республиканского государства. «Я всегда держал в страхе хозяев и правителей любого рода», — писал он в зрелом возрасте. Это было его жизненным кредо.
Впрочем, нельзя сказать, что Лазар бунтовал без причин. Сперва он увлекся символизмом, литературным движением, предвосхитившим нашу эру Водолея. Символисты во главе с поэтом Стефаном Малларме питали отвращение не только к косной набожности буржуазной Франции, но и к рационализму как таковому. Они, как и их последователи, сюрреалисты, настаивали на том, что бессознательное реально, а в мире и в душе человека действуют иррациональные силы.
Но пытливому уму Лазара рамки чистого искусства были тесны. В тепличной атмосфере декадентского Парижа конца XIX столетия его эстетические интересы стремительно переродились в политическую активность: традиционным политическим партиям Лазар бросал вызов столь же охотно, сколь и традиционным художественным школам. И у него для этого, несомненно, была масса возможностей — последние десятилетия XIX века стали в Париже репетицией нашей эры интернета: бурно развивавшаяся желтая пресса наводнила столицу дешевыми массовыми газетенками, которые сокрушали репутации политиков и прочих влиятельных лиц. В этом бедламе парижской журналистики Лазар быстро добился успеха: к 1892 году он писал статьи о театре и литературе для нескольких изданий.
Два фактора побудили Лазара отойти от искусства и обратиться к политике: теракты анархистов и дело Дрейфуса. Лазар полагал, что у этих, на первый взгляд, не связанных друг с другом явлений много общего.
Большинство из нас при слове «анархия» представляет себе либо детскую площадку, выстроенную по методу Монтессори , либо те регионы Судана, где царит беззаконие. В Париже Лазара оно означало волну терактов, ввергшую город в ужас. В 1892–1894 годах террористы по политическим причинам устраивали взрывы в самых разных местах — от популярных кафе до Национального собрания: пиком этой волны террора стало убийство президента Сади Карно . Эти так называемые акты «пропаганды действием» ставили себе целью ни более ни менее как крах Третьей республики: анархисты считали, что гарантируемые государством права сводятся к праву, по меткому выражению Анатоля Франса, голодать, ночуя под мостом.
Но к той разновидности анархизма, которую исповедовал Лазар, этот террор не имел никакого отношения. Кровавые теракты внушали писателю не меньшее отвращение, чем репрессивные законы, принятые по их следам. Лазар полагал, что рабочие неизбежно проиграют и при социалистах, и при консерваторах. Правительства меняются, а эксплуатация и пренебрежение к бедным и обездоленным не исчезают. Он верил, что лишь демократические и децентрализованные сообщества рабочих способны удовлетворить материальные и эмоциональные потребности граждан. Если бы участнице Движения чаепития суждено было выйти замуж за коммуниста, этот союз произвел бы на свет идеологическое детище, похожее на Лазара.
Однако в 1894 году карьера Лазара под влиянием мощной силы притяжения дела Дрейфуса отклонилась от прежней траектории. Задолго до того как известные писатели и политики, такие как Эмиль Золя, Жан Жорес , Жорж Клемансо и Шарль Пеги , выступили единым фронтом в защиту Дрейфуса, Лазар очертя голову ринулся в бой. Анархистские убеждения объясняли его решение — в конце концов, как бы сурово Лазар ни критиковал республику, он неизменно оставался республиканцем. Революция 1789 года, в результате которой возникла Первая республика, олицетворяла для Лазара все великое и благое для человечества. Евреи Нима, исконное меньшинство, обитавшее в городе, который и сам с религиозной точки зрения был в меньшинстве во Франции в целом, отличались особенной преданностью трояким революционным идеалам — свободе, равенству, братству. Арест Дрейфуса ясно дал понять: защита этих ценностей требует вечной бдительности от всех французских граждан, и евреев, и анархистов, и католиков, и консерваторов.
Когда после суда над Дрейфусом Францию охватили антисемитские настроения, политические убеждения Лазара направили его неожиданным путем: назад к своим еврейским корням. В 1896 году он выпустил провокационную брошюру «Судебная ошибка: правда о деле Дрейфуса». И язвительный стиль, и беспощадный анализ брошюры предвосхитили куда более известную статью Золя «Я обвиняю», которая появилась лишь двумя годами позже. Лазар заявил, что капитан Дрейфус пал жертвой лжи и махинаций высшего руководства армии и правительства. Кстати, в отличие от Золя, Лазар привлекает внимание к вероисповеданию Дрейфуса. «Его арестовали потому, что он еврей, — ярился Лазар, — и судили его потому, что он еврей, и приговор ему вынесли потому, что он еврей, и голоса правды и справедливости утихли потому, что он еврей».
Молчание, встретившее публикацию брошюры, глубоко впечатлило Лазара. Лишь немногие друзья и коллеги из числа левых откликнулись на его призыв, антисемитские же газеты обрушились на него. К 1898 году, когда Дрейфуса вернули с Чертова острова во Францию для пересмотра дела, Лазар уже склонен был считать «символом гонений на евреев» не только капитана, но и себя самого. Та же антисемитская истерия, которая побудила Теодора Герцля (он писал о публичном разжаловании Дрейфуса для одной венской газеты) увлечься идеями сионизма, способствовала и обращению Лазара. Под глубоким впечатлением от книги Герцля «Еврейское государство» Лазар пришел практически к такому же выводу, что и его австрийский коллега: несмотря на все усилия евреев ассимилироваться, им всегда будут напоминать, что они остаются евреями. Это далеко уводило Лазара от его прежних анархистских воззрений.
Он, как и Герцль, отказался от мысли, будто бы в светской республике наподобие Франции евреи могут ассимилироваться. Однако вскоре выяснилось, что Герцль и Лазар сходятся только в этом: Лазар так и не отказался от своих радикально эгалитарных идеалов — просто приспособил их к собственному пониманию сионизма. По замечанию Нелли Уилсон, биографа Лазара, он верил: подобно тому как еврей никогда не будет принят французским обществом, ему, Лазару, нельзя принять его социальную и экономическую несправедливость.
В конечном счете победили более консервативные взгляды Герцля — пожалуй, отчасти потому, что безвременная смерть Лазара помешала ему продолжить борьбу. Он умер в 1903‑м — скорее всего, от рака. У его могилы на кладбище Монпарнас собралось 200 скорбящих: горстка анархистов и множество евреев‑эмигрантов из Восточной Европы. Пять лет спустя в центральном парке Нима, jardin de la fontaine , поставили памятник Лазару — в знак признания его заслуг. Через 30 лет при пособничестве режима Виши памятник снесли.
Если вам случится оказаться в этом парке, отвлекитесь от развалин храма Дианы и дойдите до восточных ворот, это займет всего несколько минут. У каменной стены за листвой и ветвями вы найдете табличку: прежде там стоял памятник. Надпись на табличке не заставила бы Лазара краснеть: «Здесь некогда стоял памятник, — гласит она, — человеку, который в опасное время заступился в лице Дрейфуса за всех, чьи права попрали».
Оригинальная публикация: Disorderly Conduct
Дом, где все непрочно
Легенда о невиновности
