Как известно, рассказы «касриловского» цикла Шолом‑Алейхема до сих пор не полностью опубликованы по‑русски. К 100‑летию со дня смерти писателя мы предлагаем вниманию читателей очередной перевод рассказа из числа тех, которые не вошли в его советские собрания сочинений (см. предыдущие наши публикации: Не свадьба, а Б-г знает что; Можно только позавидовать!; Тоска по дому; Пасхальная экспроприация). Перевод осуществлен по изданию: Шолом‑Алейхем. СС в 7 тт. Т. 7. Нью‑Йорк: Форвертс, 1944 (идиш).

1

[footnote text=’Леон Мишель Гамбетта (1838–1882), французский политик и государственный деятель. Адвокат. Широкую известность Гамбетте принесла его обличительная речь в 1868 году против Второй империи на процессе республиканца Л. Ш. Делеклюза. В 1881–1882 годах премьер‑министр и министр иностранных дел. В антисемитских кругах было чрезвычайно распространено убеждение в еврейском происхождении отца Гамбетты. По всей видимости, его разделял и Шолом‑Алейхем.’]Гамбетта[/footnote] был евреем — Велвл был евреем, Гамбетта был слеп на один глаз — Велвл был слеп на один глаз, Гамбетта был адвокатом — Велвл был адвокатом. Одно плохо — Гамбетта жил в Париже, а Велвл в Каcриловке. А может, это вовсе и не плохо, а хорошо? Ведь, по правде говоря, что делать парижскому Гамбетте в Касриловке? И что делать касриловскому Гамбетте в Париже? Уж разумнее оставить парижского Гамбетту в Париже, а касриловского Гамбетту в Касриловке, где он, по всей вероятности, живет и доныне.

Почему? А потому что, во‑первых, Велвл в Касриловке слывет умником, у нас говорят: не будь он евреем, мог бы стать министром. И если о человеке говорят, что он мог бы кем‑то стать, а не уже стал, это куда лучше. Потому что, когда он уже кем‑то стал, так уже кем стал, тем и стал, а когда он еще никем не стал, так мало ли кем еще может стать. Словом, у него все впереди… А во‑вторых, он в Касриловке очень хорошо зарабатывает, и — это важно — его все, ну буквально все, уважают. То бишь не все и не всегда, и порой, наоборот, не уважают, а унижают, но кого, я спрашиваю, никогда не унижали? Кто может сказать, что к нему ни разу в жизни не отнеслись неуважительно? Какому мудрецу, какому Б‑жьему творению удалось прожить так, чтобы его никто ни разу не оскорбил? А об оплеухах и говорить нечего: от хорошей затрещины ни один человек на земле не застрахован!..

Почему я вдруг вспомнил о затрещинах? Да потому, что рассказ наш начинается с затрещин, и если бы не затрещины, Велвл не ослеп бы на один глаз, не стал бы адвокатом и не получил бы прозвище Велвл Гамбетта, и мне не о чем было бы писать, типографии нечего было бы печатать, а вам нечего было бы читать. Но Г‑сподь сотворил чудо, затрещины имели место, Велвл лишился глаза и стал адвокатом, ну и мне — хвала Создателю! — есть о чем писать, типографии есть что печатать, а вам есть что читать. Да славится Имя Всевышнего Предвечного, аминь!

2

Понятно, что когда слышишь о затрещинах, и при этом затрещинами обмениваются евреи, сразу представляешь себе синагогу, старост, свары из‑за того, кому оказана честь открывать ковчег в Симхас Тойре. А где еще евреям подраться, как не в святом месте? Когда евреям обменяться затрещинами, как не во время акофес в Симхас Тойре? Проницательный вы человек, дело говорите, но на этот раз все‑таки ошиблись. Впрочем, кто бывает всегда прав? Никто. Так вот, драка случилась не в самой синагоге, а в ее предбаннике, и не в Симхас Тойре, а в хол а‑моэд Пейсах, и не из‑за того, кому открывать ковчег, а из‑за слова, одного‑единственного слова «абонент»…

Есть слово «абонент» и есть слово «абонемент». Абонент это подписчик — на книгу, газету, театральные билеты и всякое такое, — а абонемент это подписка. И вот в хол а‑моэд Пейсаха в синагоге один парнишка, — скорее всего, Эфраим‑Йосл, Мойше‑Бера сын, — возьми да и скажи своим приятелям, что он записался в библиотеку: похвастаться хотел.

Иллюстрация к рассказу Шолом‑Алейхема «День в Касриловке». Художник Е. Шлосс. «Sholom Aleichem Panorama». London, Ontario, Canada: Jewish Observer, 1948

— Могу сообщить вам, детки, что я уже абонемент, — так он им сказал.

— Как это ты «уже абонемент»? — спросил его кто‑то из приятелей.

— А так: я записался в городскую библиотеку, — отвечает Эфраим‑Йосл.

— Значит, ты не абонемент, а абонент! — поправляет его приятель.

— Абонент или абонемент — что в лоб, что по лбу!

— Скажешь тоже! Разница, и огромная. Все равно, как между «индюком» и «индейцем», между «лень» и «пень»! Абонент это абонент, а абонемент это абонемент.

И приятель жестом показал, какая разница между «абонентом» и «абонементом». То бишь показать он, конечно, ничего не показал, а поступил так, как поступают, например, когда хотят разъяснить, что означает слово «массив»: говорят, что массив он и есть массив, а потом крепко жмут друг другу руки.

Но разницы между «абонентом» и «абонементом» Эфраим‑Йосл не понял и стоял на своем:

— Тебе бы только вставить свои пять копеек! А я знаю, что я абонемент, и точка!

— Абонент! — снова поправил его приятель.

— Что в лоб, что по лбу!

— Ну что ты заладил: «что в лоб, что по лбу»?

— А я просил меня поправлять?

— Если ты говоришь неправильно, тебя поправляют.

— Почему ты уверен, что я ошибся? А может, как раз ты ошибаешься?

— Да потому, что знаю.

— А я говорю, что не знаешь.

— А я говорю, что ты невежда.

— А я говорю, что ты наглец.

— А я говорю, что ты недоносок, папаша твой — шмаровоз, а дядя — ворюга!

— А ты…

Дальше уже и не понять стало, кто что говорит: так они сцепились. Но не вмешайся в драку люди, они бы расквасили друг другу носы — только и всего. А тут приятель оторвал Эфраиму‑Йослу пол‑лапсердака, а Эфраим‑Йосл — ненароком — заехал приятелю локтем в глаз, тот как взвоет — и потерял сознание. А когда его попытались привести в чувство, увидели, что у него вытекает глаз. Поднялся крик, послали за доктором. Дело швах, сказал доктор, глаз не сохранить. Тут все загалдели так, что и оглохнуть можно. Шутка ли, человеку выбили глаз! Кричи не кричи, а человек лишился глаза. И человеком этим был Велвл.

3

Вы уже поняли, что случилась эта история в те времена, когда Просвещение зашло в Касриловке так далеко, что о библиотеках уже можно было говорить открыто. Баста! Чтобы читать тайком Ицхока‑Бера Левинзона, Мапу и Смоленскина — это ж грех какой, — больше не нужно было прятаться по подвалам, кладовкам и за печкой. В открытую, ребятки! Не прячась! Касриловская молодежь, ликуй! Вот он, весь Б‑жий мир, перед тобой! Мазл тов — для вас распахнулись двери и ворота! Торопитесь, шаромыжники, занять места, да поскорее, детушки: не ровен час небо затянут тучи, и двери школ перед вами захлопнут. Будете стучаться, но вам не откроют. Будете кричать, но вас не услышат. Будете рвать на себе волосы и причитать: вот это было времечко, но было да сплыло!

И в это самое времечко наш реб Велвл вкусил плоды цивилизации — прочел много книг, узнал много иностранных слов, можно сказать, чуть не весь словарь назубок знал, и если б не несчастье с глазом, он, как и многие наши парни, отправился бы учиться, стал бы врачом или юристом, а там, глядишь, и прославился. А из‑за несчастья с глазом ему пришлось остаться в Касриловке. И он — как‑никак книгочей, знаток иностранных слов, и руки у него росли откуда надо, да и голову на плечах имел — занялся «адвокатурой»: просмотрел новый «Шулхан орух» — выучил от корки до корки «Свод законов» — и повесил на дверь листок, написал на нем ПОВЕРЕННЫЙ ПО ДЕЛАМ, а внизу пририсовал чернильницу с пером в знак того, что здесь умеют писать. И что правда, то правда, — разговоры тут не разговаривали, только писали и переписывали.

Бумаги, написанные Велвлом, были так хороши, что обойдите хоть весь свет, красивее написанной бумаги вам не найти — так говорил сам Велвл, и так же говорили все наши, кто хоть мало‑мальски разбирался в писарском искусстве. Когда Велвл писал, люди испытывали трепет: он, как возьмет перо в руку, остановиться не может — бумаги сыплются, как из рога изобилия. Своими прошениями он — ей‑ей — до кого хочешь мог дойти: хоть до губернатора, хоть до министра. Но вы, может, подумали, что мой Велвл был доносчиком или кляузником? Ни Б‑же мой! И без него доносчиков и кляузников хватает, и чаще всего они — не к ночи будь помянуты — встречаются среди нас, евреев. А в чем причина? Этот кляузничает на того, потому что тот отобрал у него кусок хлеба, тот кляузничает на этого, чтобы отобрать у него кусок хлеба… Этот кляузничает на того, потому что тому слишком хорошо живется, тот кляузничает на этого, потому что ему, бедолаге, слишком плохо живется… Ну а есть и такие, которые строчат на соседа кляузы просто так, без причины и без выгоды. Из чистого интереса. Ему, видите ли, смерть как любопытно посмотреть, что из его доноса выйдет… И все эти доносчики никогда не подписываются своим именем. И не отстанут от тебя — точь‑в‑точь, как злобный пес, который кидается, хватает за ляжку и не уймется, пока не пустит кровь или не порвет штанину. Вот тогда он доволен — день удался!

4

Но Велвл Гамбетта кляузником не был.

А стал он адвокатом и в адвокатском деле разработал собственную систему. И вот какая у него была система: втянуть, затянуть, протянуть, вытянуть, и чем больше втянуто, затянуто, протянуто и вытянуто — тем лучше… Для него — для кого же еще? Поэтому он плодил — одну за другой — множество бумаг. И столько их, бывало, наплодит, что за бумагами и дела не видать. Одни бумаги. Горы бумаг.

— Ну как мое дело продвигается, реб Велвл, что слышно?

— А что должно быть слышно? Вот составлю еще одну бумагу, тогда все и решится.

— Раз так, почему бы вам не составить эту бумагу?

— Я не могу составить эту бумагу, пока не подам бумагу, подтверждающую, что я подал бумагу.

— Тогда почему же вы не подаете эту бумагу?

— Я же сказал: мне надо подать бумагу. И, подав эту бумагу, я подам бумагу, подтверждающую, что я подал эту бумагу.

— Ну как же так, реб Велвл: ведь этой истории конца нет?

— Ах, значит, я вам не подхожу? Раз так, поищите себе другого адвоката, получше.

И все — клиент увяз в трясине. Другого адвоката он искать не станет, и Велвл будет подавать бумагу за бумагой, и тянуть, и канителить: ведь лучше него таки адвоката в Касриловке нет. Йося‑адвокат, ничего не скажешь, за словом в карман не лезет, но лишь у себя дома. А этого мало. О Мендле Крапуне и вовсе ничего хорошего не скажешь: такой невежда — стыд и позор для суда. Случалось, его прошения швыряли ему в лицо со словами: «Тебе бы штиблеты чистить, а не прошения писать!» Соловейчик, тот и правда кое в чем разбирается (если верить ему, он закончил три класса), но он просто жулик и ворюга. Йерахмиэл человек порядочный, но уж очень чванится, и вдобавок слова из него не вытянешь, а люди хотят, чтобы с ними поговорили, так что адвокату молчуном быть не пристало. И не только адвокату — но и доктору. Иначе — зачем доктору язык дан? А раз так, значит и доктор должен уметь поговорить. Докторов у нас хватает, но ни у одного нет такой практики, как у чернявого доктора. А почему? Да потому что чернявый доктор, когда приходит к больному, не ограничивается вопросом о том, хороший ли у того аппетит. Нет, он с ним поговорит по душам: расспросит, откуда он родом да сколько ему лет, женат ли, сколько у него детей, мальчики или девочки, сколько он платит за квартиру, и почему лампа такая тусклая, и отчего у младшенького такой большой пупок. Как хотите, а визит такого доктора — это ж праздник! После его визита и в доме светлее, и на сердце веселее, и больной поправляется быстрее, чем от прописанного лекарства. Зачем ему, скажите на милость, лекарство, если наш доктор сам лучше любого лекарства? Нашему доктору и в подметки не годится тот — не к ночи будь помянут — егупецкий доктор, к которому я пошел с моей женой, чтоб она была здорова. Надо вам сказать, что моя Хая‑Этл и без того вся на нервах, а этот умник будто язык проглотил, носом поведет, там‑сям пощупает и опять носом поводит. Сидит, точно жених на свадьбе. И вдруг, похоже, решил, что не все ему молчать, возьми да и ляпни:

— Ну и где вы собираетесь летом отдохнуть?

А моей Хае‑Этл только того и надо: она давай мне на мозги капать: мол, мы должны как можно скорее поехать заграницу, «на воды». Я ее и спроси: к чему такая спешка, тут она как взовьется: она, мол, всегда знала, что мне на ее здоровье плевать, что я хочу, чтобы она поскорее — не дай Б‑г! — умерла, и так далее и тому подобное. Да вы знаете, что жены, которым бы только пить кровь мужа, говорят. А кто причиной — этот егупецкий доктор, кто ж еще!

Но что‑то я отвлекся: перескочил с адвокатов на докто‑ров. Пора вернуться к нашему адвокату Велвлу Гамбетте!

5

В системе Велвла имелась еще одна важная составляющая — свидетельства. В каждом деле он повадился требовать свидетельство о свидетельстве на свидетельство. В свидетельствах был большой смысл. Во‑первых, посредством свидетельств можно было втягивать, затягивать, протягивать и вытягивать, пока не надоест: ведь если вызывать много свидетелей, непременно окажется, что кто‑то нездоров, кто‑то уехал, а кто‑то просто‑напросто забыл, что его вызвали давать показания. Во‑вторых, для опроса свидетелей у него были свои приемы, у нас эти его приемчики называли «политикой Велвла».

Но тут я должен ненадолго отвлечься и открыть вам один секрет. Я ведь могу быть уверен, что это останется между нами? Дело в том, что наш Велвл частенько представлял интересы обеих сторон. То есть он умудрялся быть адвокатом обеих сторон разом! Само собой, ни та, ни другая сторона ничего не подозревала, каждая была уверена, что Велвл представляет ее, и только ее.

Хотите знать, как Велвлу это удавалось? Да элементарно! Представьте себе: вы просите Велвла составить кляузу на меня: я вам причинил такой‑то и такой‑то вред. Он перво‑наперво заверяет вас: он мне такое устроит, что мне Сибирь покажется курортом, что мне жизнь станет немила!

Честит меня, на чем свет стоит, грозится: «Я ему задам! Попадись он мне на глаза, я ему все выскажу начистоту!»

А потом и говорит:

— Надо бы мне с ним увидеться. Знаете что? Я прямо сейчас пошлю за этим подлецом!

Велвл посылает за мной, и вот что он говорит мне:

— Как вам этот стервец? (Это не я, это Велвл так говорит.)Мало того, что он с вами поступил хуже некуда, он еще готовит на вас кляузу! Он у меня был, но я ему сказал напрямик, что он не прав. А как же иначе? Вы ведь меня знаете и, следовательно, понимаете, что я такими делами не промышляю! И, уж конечно, за это дело я ни за что не возьмусь.

Тут я его перебиваю.

— Это почему же? — спрашиваю.

— Не возьмусь, и все! Как я могу: он же ко мне обращался.

Я давай его уговаривать:

— Ну и что с того, что он к вам обращался, сейчас‑то я прошу вас заняться моим делом.

Наконец мне удается его уломать, и он соглашается быть моим адвокатом.

А вот тут и начинается свистопляска со свидетельствами. Он сам опрашивает свидетелей обеих сторон, отбирает показания и ведет дело так ловко, так искусно, что свидетели, в конце концов, просто не могут не вступить в конфликт. Ну а где конфликт, там и оскорбления, а где оскорбления, там и оплеухи. А Велвлу того и надо — дело в шляпе. Потому что у свидетелей тоже были свидетели, и они видели, как тех поносили и колотили. А кто, как не знаток «Свода законов» Велвл, опрашивал эти стороны, дававшие противоречащие друг другу показания и обменивавшиеся взаимными оскорблениями и оплеухами, так что снова у Велвла клиенты, снова практика!

6

Но был у Велвла Гамбетты один изъян (а вы встречали людей без изъянов?): он не мог ужиться ни с одной женой. Жена терпела его год, от силы — полтора.

Вы уже поняли, что у Велвла была не одна жена, а несколько. Но вы, небось, решили, что у него было несколько жен сразу? Упаси Г‑сподь! Касриловка по части культуры сильно отстает от больших городов, это там еврей может позволить себе иметь жену, еще одну жену, и еще одну. А касриловцам, дай Б‑г, и одну‑то жену выдержать! Они говорят, что и от одной жены, если она дамочка со вкусом и у модисток да у портных торчит, можно постареть раньше времени. А если она еще бренчит на пианинах, прочитала одну книжку, побывала разок‑другой в театре, играет в стукалку или в подкидного — все, туши свет, тут уж несчастному муженьку не позавидуешь! Жена требует хоть раз в неделю устраивать в доме «салон», летом требует — вынь да положь — дачу, сына требует определить в гимназию, дочке выписать в репетиторы студента — короче говоря, бедняге мужу, да смилуется над ним Г‑сподь, несладко приходится, однако помочь ему невозможно, так что нам остается только вздыхать.

Но мне пора вернуться к нашему Велвлу и его женам. Первая его жена была‑таки из наших, касриловская, Йоськи Свечника дочка, девушка, ничего не скажешь, достойная, из хорошего дома. Касриловцы обзавидовались Йоське — вот повезло так повезло: это ж надо, с таким плевым приданым заполучить в женихи самого знатока «Свода законов»! Однако вскоре после свадьбы Йоськина дочка объявила, что с Велвлом жить не станет, — вот это был сюрприз. Спрашивается, по какой такой причине? Она боится! И чего она боится?! Она боится, что он засудит все до последней лавки. Что за лавки? Чьи лавки? Ей‑то до этих лавок какое дело? Но что толку спорить с бабой! Втемяшилось ей: засудит да засудит лавки, и хоть кол ей на голове теши. Но как бы там ни было, а с Велвлом она жить отказалась!

Вы, наверное, догадываетесь, что Касриловку ее объяснения не устроили. Ну, засудит он лавки, и что с того? Не иначе, как за этим что‑то кроется, что‑то такое, о чем вслух не говорят. И пошли по городу слухи о слухах про слухи. Передавались они из уст в уста по строжайшему секрету и только, если поблизости не было дам. Рассказчики просто‑таки катались от смеха.

— Что это вы хохочете? — спрашивали женщины. — Расскажите, мы тоже хотим посмеяться.

Но заговорщики смеялись еще пуще.

— Посмотрите только, как эти дурни животики надрывают! Хватит, не томите, рассказывайте уже! Что это вы так развеселились?

Тут уж мужья просто помирали со смеху!

7

Короче говоря, Велвл развелся с Йоськиной дочкой (Брейндл ее звать, она потом снова вышла замуж и живет теперь в Америке), но долго в холостяках не проходил, привез себе жену из местечка, тоже девушку, прожил с ней примерно год, по‑тихому развелся и отправился в Бердичев. А оттуда вернулся с настоящей «мадам при шляпке». Наносил с ней визиты, дом обставил всякой мебелью, устраивал приемы, приглашал на них молодежь, на приемах этих играли в стукалку и подкидного, и тем не менее в одно прекрасное утро Велвл и «мадам при шляпке» предстали перед раввином, развелись, и «мадам» укатила в Бердичев.

На этот раз, когда Велвл собрался ехать за новой невестой, касриловские насмешники, из тех, которым только бы кого вышутить, дали ему толковый совет: зачем, мол, куда‑то ехать, справлять свадьбу, привозить жену, а потом разводиться? Лучше уж там жениться и развестись разом!

Велвл тоже за словом в карман не полез, сказал: если вы такие умные, почему вы такие бедные… И все в этом роде. Так что они уж и не чаяли от него отвязаться. Словом, он отправился в Варшаву и привез оттуда ну чисто ведьму: зубы у нее вставные, на голове не прическа, а вавилонская башня. И речь у нее до того странная, что в Касриловке только диву давались. Интересуетесь, почему? Во‑первых, потому что она выпаливала сто слов в минуту. Скажете: ну и что, бывает. Так это бы еще ладно, но не успеет она произнести первое слово, как за него цепляется пятое, а предыдущие четыре бегут наперегонки, чтобы не припоздниться, и, пока эта компания пробивается на выход, их уже догоняют еще слов десять.

Это раз. А во‑вторых, она слова не произносила, а выпевала — ну прямо как кантор, второпях сбившийся с одной мелодии на другую, — и к тому же все время приправляла свою, с позволения сказать, речь словечками типа «так сказать» или «ну‑у?». Но и этого мало: она еще трещала, как сорока, хихикала, скалила вставные зубы и трясла своей вавилонской башней — красота, что и говорить.

Касриловка умирала со смеху, глядя на эту варшавскую цацу, и обожала слушать, как она кудахчет. Пока она здесь, говорили наши, театр Касриловке не нужен. И я так думаю, в Касриловке жалели, что она у нас недолго — всего одно лето — задержалась. Как только наступили праздники, она с Велвлом развелась и укатила в Варшаву. После этого Велвл Гамбетта не женился и так до сего дня и не женат.

А может, у вас есть кто на примете для него?