В Петах‑Тикве жила семейная пара — Роза и Миша Динерштейн, которых я хорошо знал еще по «алтэ хейм» (старому дому), из Винницы. В их доме было тепло и уютно. У них можно было учиться оптимизму и жизнестойкости. Я всегда находил их в добродушном, веселом настроении, всегда с улыбкой.

Вместе с двумя своими сыновьями они переехали в Израиль в 1990 году, во время большой алии из бывшего Советского Союза. Семья сразу поселилась в Петах‑Тикве, несколько лет они жили на съемной квартире в центре города. Обоим — и Мише, и Розе — было тогда около сорока. Они решили не тратить время на ульпан и сразу начали работать. Он устроился на мебельную фабрику, она ухаживала за пожилыми людьми. Иврит выучили уже на работе и свободно говорили. Оба много работали, откладывали каждый шекель и через несколько лет смогли купить четырехкомнатную квартиру в старом петах‑тиквенском районе Амишав.

Оба сына отслужили в армии, получили образование. Макс, старший, стал хорошим программистом, устроился в крупную компьютерную компанию. Много ездит по миру, женился на девушке, родители которой буквально ни с чем бежали из Ирана в начале 1980‑х, а здесь, в Израиле, преуспели, открыв несколько магазинов. У Макса уже есть двое собственных детей — мальчик Шахар и девочка Наама.

Младший сын Динерштейнов Игорь, ставший в Израиле Игалем, после службы в армии более двух лет провел в Индии, как это принято у многих молодых израильтян. Там он занимался духовными практиками, медитациями и тому подобным, отрастил длинные волосы, стал убежденным вегетарианцем, изучил аюрведу. Вернувшись в Израиль, окончил колледж и открыл клинику альтернативной медицины в Тель‑Авиве. Родители очень бы им гордились, простили бы все его «мешугасы» (странности), но их расстраивал тот факт, что Игаль с головой погрузился в работу и совсем забыл, что ему вот‑вот исполнится сорок, а он даже не помышляет о женитьбе. Как только затрагивалась эта тема, он отмахивался от вопросов родителей и сердито просил их не возвращаться к этим «глупым» разговорам.

Все эти годы я поддерживал дружеские отношения с Мишей и Розой. Время от времени встречался с ними на различных торжествах: днях рождения, свадьбах, был частым гостем в их доме. На моих глазах они состарились (конечно, никто не молодеет, но на ком‑то признаки старости распознаются скорее). В последнее время у них возникли проблемы со здоровьем, они стали редко выходить из дому, но сыновья и внуки доставляли им много радости и «нахес» (удовольствия), поэтому они благодарили Б‑га за то, что в общем и целом жизнь удалась.

Со временем я заметил, что Миша становился все больше молчуном, редко когда слово скажет, а Роза, наоборот, все более разговорчивой, говорила за обоих, все чаще вспоминала прошедшие годы, грустно вздыхала тут и там с оттенком сожаления. Она буквально просила меня делать мицву и не избегать лишний раз посетить их. Знала мою слабость и шутила: «Я хорошо помню, чем тебя можно заманить. Ты только скажи за день до приезда, и вареники с вишней и красным соусом будут ждать тебя».

Раз от разу я замечал, как дом Динерштейнов все больше наполнялся вещами, становился по‑настоящему захламленным. Это создавало ощущение удушливой переполненности. Большой буфет и все тумбы в гостиной были заставлены бесчисленными вазами, статуэтками, шкатулками, сувенирами. Буквально не оставалось живого места, как говорят по‑еврейски: «Ву а нодл арайнцуварфн» («Некуда иголку было воткнуть»). Всю стену в коридоре, ведущем в три спальни, занимали книжные полки, на которых за стеклом, помимо книг, были выставлены семейные фотографии. Каждый угол в доме использовался для хранения вещей, даже балкон застеклили и, разместив пару пластиковых шкафов, превратили в кладовую.

Однажды приятным весенним днем, возвращаясь с работы, я вновь решил навестить их. Заранее обсудил нашу встречу. Конечно, меня уже ждала тарелка вареников с вишнями к ужину, и они были действительно «молэ‑там» (очень вкусными). Сидя за столом и разговаривая с Мишей и Розой, я оглядывался вокруг и, видимо, взгляд мой выдавал мои мысли. Роза это заметила и сказала:

— Ты, наверное, думаешь: зачем они так набили дом вещами? Свободного уголка уже не осталось…

— Это правда, вы угадали, — ответил я с некоторым чувством смущения. — Я действительно думаю, что дом ваш переполнен. Зачем вам столько вещей? Тяжело ведь убирать. И когда дом настолько полон, не остается воздуха, тяжелее дышать, оседает много пыли. Не лучше ли было бы немного освободить квартиру, выкинуть все лишнее?

— Ой, дорогой мой, — глубоко вздохнула Роза, — это наболевшая проблема. Дети уже сделали нам дырку в голове, требуют избавиться от старья. Игорь пришел как‑то, рассердился на нас, вошел в раж и начал выкидывать вещи. Мы еле остановили его. И мы понимаем, что они правы, и ты прав, но это сильнее нас. Вы‑то моложе, вам легко говорить, а в нашем возрасте много свободного времени, в голову лезут мысли и воспоминания. И каждая вещь что‑то напоминает, связана с кусочком жизни, поэтому рука не поднимается взять и выбросить. После нас дети и внуки пусть делают что хотят. Но пока человек жив, дышит, он тащит за собой память, и каждая вещь становится немым свидетелем прошлой жизни.

— Ты ведь уехал раньше, может быть, этого не помнишь, — поддержал жену Миша. — Мы перед отъездом продали дом в Виннице, а деньги вывезти было невозможно. Магазины были пусты, тысячи евреев уезжали. Приходилось покупать вещи, вкладывать деньги во всякую ерунду. Какой выбор был у нас? Тогда люди думали, что приедут в Израиль, все это продадут и обратят барахло обратно в деньги. Поди знай, что в Израиле это ничего не стоит… А ведь каждую мелочь приходилось отвоевывать.

Я заметил, как оба разволновались. Их лица говорили о том, до чего тяжело им расставаться со старыми ненужными вещами. Взгляд Миши выражал какую‑то вину и в то же время желание оправдаться. Роза в растерянности развела руками и, указывая пальцем, сказала:

— Видишь на столе коричневую вазу из чешского стекла? Может, она и впрямь лишняя здесь в доме, но, когда я вспоминаю, как ее покупала, у меня и сегодня, пятьдесят лет спустя, внутри все холодеет, даже при хамсине.

Ты же помнишь, у нас были родственники в Ленинграде, и мы время от времени к ним ездили. Жили они в самом центре, недалеко от Невского проспекта. Это было, наверное, в 1972 году, тогда все было в дефиците, все доставалось «мит гринэ вэрэм» («с зелеными червями», то есть с муками ада). Я гостила у них, встала около четырех часов утра и пошла в большой магазин «Фарфор‑Стекло‑Хрусталь» на Невском. Когда я пришла, там уже была очередь, один человек химическим карандашом писал на руках номера, другой составлял список имен. Когда магазин открылся, толпа ринулась внутрь, потому что, простояв на улице три‑четыре часа, люди замерзли. Я подумала: еще минута, и меня задушат в этой толпе. Хватали всё, что могли.

Разумеется, первые в очереди расхватали хрустальные вазы. Когда моя очередь подошла, этих ваз и в помине не было. Я смогла купить лишь эту вазу из чешского стекла и шесть хрустальных фужеров. Вот они, стоят в буфете. Помню, в тот момент не было человека счастливее меня. И теперь скажи мне: как я могу расстаться с этой вазой? Ведь это часть моей жизни, меня самой…

— Я вас прекрасно понимаю. Я моложе, но тоже хорошо помню те времена. Как бы то ни было, трудно так жить, постоянно окунаясь в прошлое, в воспоминания. Почему бы вам не заглянуть в сегодняшний день? Слава Б‑гу, всё есть, изобилие. Наслаждайтесь этим и избавьтесь от того, что захламляет квартиру. Поверьте, вам станет легче дышать, — попытался я возразить.

Миша улыбнулся и сказал мне:

— Тебе я могу признаться: после мучительной гонки за каждой мелочью, которая у нас была там, когда я приехал сюда, моим первым культурным шоком стало то, что здесь выставляют на улицу хорошие, красивые, неиспорченные вещи — от мебели до книг. Воспоминания были еще свежи, я не мог пройти мимо хороших вещей, валявшихся на улице, и тащил их домой. Мне потребовалось время, чтобы отвыкнуть от этого. Вот, например, ты идешь по улице, а там стоит такая красота из итальянского фарфора, — он указал на статуэтку, изображавшую парня с веслом, катающего девушку на гондоле. — Она не поломана, не повреждена. Я принес ее домой, не мог просто так пройти мимо. Наверное, это наш психологический изъян, но что поделать? Такими уж мы останемся. Каждая мелочь в жизни слишком трудно нам давалась.

— Дети и приятели тоже всегда приносят подарки, вот дом и наполняется, — продолжила Роза.

— Это ясно, — вновь я попытался настоять на своем, — но вы должны понимать: все в жизни и природе развивается циклично, так и наполнение дома. Приходит новое, а старое должно уйти. Иначе дом перегружается ненужными вещами, и когда что‑то нужно, то его не найти. Ведь чем больше балаган, тем сложнее что‑то отыскать.

— Что я могу тебе сказать? — возразила Роза. — Ты прав. Но у пожилых людей это несколько иначе. Понимаешь? Они во всем привыкают к определенному стилю, и им сложно что‑то менять. Они живут воспоминаниями, каждая вещь для них больше чем просто вещь, это напоминание о прошедших годах. Кстати, когда наш Игорь разозлился и захотел выкинуть половину квартиры, я чуть в обморок не упала. У меня физически было такое ощущение, будто отрезают часть тела, — и не потому, что все это мне действительно нужно.

Если посмотреть практически, то мне не нужно ничего, я могу обойтись безо всего. Я понимаю, что в доме станет просторно. Но постарайся проникнуть в мою голову и понять меня. Видишь, все эти книги мы давно уже прочитали, но как я могу их вынести на улицу, если каждая мне досталась кровью? Помнишь, у нас в те годы купить хорошие книги просто так было невозможно, существовали «подписки». Слава Б‑гу, у меня был блат в книжном магазине, благодаря чему удалось собрать эту библиотеку. А сколько часов я простояла в очередях за книгами?.. И как я могу сейчас взять и вынести их из дома, даже если все давно перечитано? Когда я беру в руки книгу с полки, я мысленно возвращаюсь в те времена, чувствую себя моложе на несколько десятков лет и даже здоровее…

Шкаф полон отрезов тканей, которые я купила перед отъездом, — продолжала Роза. — Шить я, конечно, уже не пойду, но ведь за каждый метр я платила в два‑три раза больше официальной цены! Просто так их было не достать. Вот они и лежат… После меня пусть дети выбрасывают, а я не способна это сделать.

Я слушал Розу и Мишу и отчасти жалел их. Они говорили искренне, взывали к моему пониманию, пытались меня убедить. Головой я все понимал и в какой‑то мере даже соглашался с ними, но все же подумал: их излишняя бережливость и собирательство — результат того, что они живут на границе двух миров. Физически они здесь, в Израиле, в мире изобилия, где вещи не имеют такого значения, где принято часто их менять, где у людей обычно не развивается привязанности к вещам. Но душой Динерштейны остались там, в «алтэ хейм» (старом доме), где все было трудно достать, где для всего нужен был блат, где приходилось переплачивать, терпеть унижения, входить через заднюю дверь, упрашивать, часами стоять в очередях, словом, «наслаждаться в полной мере гигантскими достижениями социалистической экономики», — и при этом не забывать на всех собраниях благодарить советскую власть за такую «счастливую» жизнь. Теперь соединение этих двух миров выглядело и нелепо, и трагично, и комично. Дети и уж тем более внуки этого не поймут. Бабушка и дедушка всегда будут выглядеть странно в их глазах, именно такими они их и запомнят: пожилая пара, окруженная морем ненужных вещей, живущая в тесноте не потому, что у них маленькая квартира, а потому, что она переполнена хламом.

Миша, словно прочитав мои мысли, с улыбкой сказал:

— Ты ведь занимаешься фольклором, а анекдоты тоже часть фольклора. Юмор всегда адаптирован ко времени и месту. Я задумался об этом не так давно и сам пришел к такому выводу. Юмор, который заставлял нас смеяться, не будет смешным для наших внуков, они даже не поймут, о чем речь. Дети еще что‑то помнят, слышали от нас много историй. Но внуки понятия не имеют о той жизни, да и язык у них другой. Попробуй объясни им… Часто вспоминается, как шутили в советское время. Помнишь, когда люди приходили в магазин, то зачастую спрашивали не «есть ли у вас…», а «нет ли у вас…»? Вот кто‑то пришел в гастроном и спрашивает: «У вас нет мяса?» Ему отвечают: «Нет, у нас нет рыбы, а мяса нет напротив».

Мы втроем прыснули от смеха. А Миша продолжил:

— А в магазин тканей приходит женщина и спрашивает: «Будьте любезны, покажите мне ситец веселенькой расцветки». Ей отвечают: «Не переживайте, у нас все ткани такие, что обхохочешься».

Еще долгое время мы шутили и смеялись, и я снова наслаждался теми Динерштейнами, которых знал столько лет и дружбе с которыми был так рад.

Возвращаясь домой, я долго думал, переваривал все в уме и объяснил сам себе: да, они живут воспоминаниями. Все вещи, с которыми они не могут расстаться, — это материальное воплощение их воспоминаний. А воспоминания — самое важное достояние человека. Это единственное, что никто не сможет у тебя отнять, что останется с тобой до конца, что раскрашивает твою жизнь в яркие цвета, — настоящее убежище для твоих переживаний и мыслей.

Неожиданно всплыли в памяти строки русского поэта Николая Доризо:

Вкладывайте деньги в воспоминания,
Вкладывайте деньги в чудеса <…>

Воспоминаниям нету износа.
Они и доныне со мной.