Всю жизнь я пытался объяснить людям, почему я говорю по‑французски, почему я вырос, говоря по‑французски с отцом, дедушкой и бабушкой, почему не меньше половины моих телефонных переговоров — это выкрики на французском языке. «Вы француз?», — спрашивают меня. «Вроде того», — самый лучший ответ, на который я способен.

Сложную историю моей семьи и причину, по которой я говорю по‑французски, нужно начинать искать в 1860‑е годы, когда француз и будущий министр юстиции Адольф Кремье основал еврейскую организацию под названием «Всемирный еврейский альянс» и инициировал «цивилизационную миссию», целью которой было научить евреев Ближнего Востока говорить по‑французски и ввести их в мир французской культуры. Альянс открыл школы в Турции и по всему Магрибу, и к 1900 году под его опекой состояло около 30 тыс. евреев.

В результате этой миссии некоторые восточные евреи стали чувствовать себя французами, хотя многие из них никогда не ступали на европейскую землю. Франкоязычным евреям всего мира альянс казался чем‑то могущественным и убедительным, как американская мечта.

Я непосредственный продукт этой миссии. Мой дед родился во франкоязычной семье в Константинополе, а затем переехал в космополитичную Александрию, где евреи, воспитанные в школах альянса, чувствовали себя как дома, потому что французский язык выполнял там функцию лингва франка. Там он познакомился с моей будущей бабушкой — сирийско‑египетской еврейкой, которая выросла в Александрии и тоже говорила по‑французски, несмотря на глухоту. Моя бабушка всего несколько лет прожила во Франции в детстве, научилась там читать по губам и получила от французского правительства большую медаль за успехи. Мой отец вырос в Александрии, он говорил по‑французски дома и на улице и до подросткового возраста всегда считал себя французом, а не египтянином.

Но альянс давал евреям не только язык. Они читали французскую литературу и изучали французскую историю наряду с собственной национальной культурой и историей. Ребенком в Александрии мой отец читал книгу «Ma première histoire de France» — «Моя первая история Франции»; потом эта книга досталась мне.

Я унаследовал эту французскую мечту. Хотя мы с братьями и сестрами родились и выросли в Соединенных Штатах, отец проследил за тем, чтобы мы говорили на семейном языке. Во Франции я чувствую себя в большей степени как дома, потому что это страна, на языке которой я вижу сны. У меня по‑идиотски перехватывает дыхание, когда в «Касабланке» поют «Марсельезу».

Но у евреев в нынешней Франции дела обстоят далеко не так лучезарно. Страна борется за сохранение и защиту своего еврейского населения, третьего по численности в мире, но стремительно сокращающегося из‑за волны антисемитизма, охватившего Францию в последнее десятилетие. В 2015‑м — в год нападения на «Шарли Эбдо» — 8 тыс. евреев покинули Францию и переехали в Израиль.

Мой дед пытался обосноваться в Париже в 1960‑е, но он чувствовал себя чужим в стране, которая еще не оправилась от последствий военных облав и депортаций. Его это очень мучило, потому что он тоже считал, что его настоящий дом — в Париже.

Франция не оправдала ожиданий, заложенных в моем деде Всемирным еврейским альянсом. Цель организации состояла в том, чтобы извлечь евреев из атмосферы невежества, в которой они жили, и дать им возможность обосноваться в Европе. Это обещание давала страна, которая гордилась тем, что она цивилизованнее тех, откуда еврейское население прогоняли.

Сегодня разница ощущается гораздо слабее и ее труднее почувствовать, чем когда‑либо со времен Второй мировой войны.

Для таких евреев, как я, это особенно тяжело, потому что в глубине души мы знаем: Франция — наша родина, как будто где‑то во вселенной есть настоящая Франция, а та, что в Европе — подделка, которая все время снова срывается в антисемитизм.

В этом году франкоязычные евреи праздновали победу партии Эмманюэля Макрона «Вперед, Республика!» над крайне правым и антисемитским Национальным фронтом, но эта якобы новая Франция ничего не делает для решения еврейской проблемы. Каждый год еврейские учреждения во Франции страдают от вандализма, примером чему может служить очередной поджог кошерного магазина, случившийся в январе.

Общее ощущение беспокойства не слишком отличается от тех чувств, которые царили более 100 лет назад, во время дела Дрейфуса, когда многим стало ясно, что жизнь евреев во Франции почти невыносима. Для немалого их числа ситуация снова становится очень тяжелой. Похоже, что антисемитизм вернулся на круги своя.

Но все же, несмотря на предательство и разочарование, я не могу заставить себя отказаться от Франции. За 100 лет с лишним любовь к этой стране стала частью моего генома. Целые поколения сменились с начала функционирования альянса, и он все еще оказывает воздействие на меня.

Не признавая себя французом, я чувствую себя так же странно, как когда говорю, что я француз. Я знаю все пересадочные станции парижского метро. Как и мой отец, я изучал французскую литературу в университете. В Нью‑Йорке я больше всего люблю, когда идет дождь, потому что в такие дни город напоминает мне Париж.

Я не в силах смириться с мыслью, что место, которое кажется мне домом, не хочет иметь со мной ничего общего. Я отказываюсь признавать ужасную правду, которая состоит в том, что многие евреи во Франции чувствуют сейчас приближение катастрофы, так же как их предки чувствовали ее в начале 1900‑х и 1930‑х годов. Я говорю себе, что через 30 лет я вернусь домой, мои дети будут сидеть и болтать под фонарями для обогревания в кафе, что они научатся курить слишком рано, и вдруг понимаю, что к тому времени во Франции, вполне возможно, уже вообще не останется евреев. Но как всякий настоящий француз, я пожимаю плечами и говорю что‑нибудь вроде: «C’est de la politique». Это все политика…

Оказавшись в этой серой зоне смешанных привязанностей, я, как и мой дед, понимаю, что, хотя я могу чувствовать себя французом и хотеть, чтобы мои дети выросли франкоязычными, Франции, о которой мечтала моя семья, больше нет, а может быть, никогда и не было.

Перед смертью в Нью‑Йорке мой дед много слушал вместе со мной французскую музыку. Больше всего он любил голос еврейского певца из Египта Жоржа Мустаки, который переехал в Париж в 1950‑е годы и сочинял песни для Эдит Пиаф, а потом стал иконой французской музыки. Как будто в его мелодиях дед видел, как исполняется мечта стать французом — настоящим, подлинным французом.

Сегодня этого музыканта хоронят на Пер‑Лашез — самом известном кладбище Франции, где нашли покой величайшие ее сыны. Вот уж действительно история успеха, но мало кому так везет. Мой дед похоронен в Вестчестере — месте, о котором он в жизни не слышал. Где же похоронят меня, когда придет мой черед? 

Оригинальная публикация: Can a Jew Love France?