Сэр Том Стоппард умер в субботу. Ему было 88 лет.

Я знал его «как бы вокруг», и это «вокруг» — Le Caprice, самый элегантный лондонский ресторан, где собирались люди театра. А также через моего друга Майка Николса, который ставил на Бродвее его The Real Thing («Настоящее») с 1984 по 1985 год.

Однажды, уходя после ужина вместе с Томом, я спросил, далеко ли ему добираться домой. Он ответил, что живет «в Олбани». Я решил, что это ужасно долгие поездки, и так ему и сказал. Тогда он объяснил, что Albany — это название знаменитого, исторического, аристократического жилого комплекса буквально за углом. Произнес он это с той самой слегка подчеркнутой интонацией, которую я почти не слышал последние пятьдесят лет — до тех пор, пока мои знакомые геи не начали называть своих партнеров местоимением «они».

Так говорит лишь человек, чувствующий себя чужаком. С другой стороны, назвать этот Albany безо всякой интонации значило бы выставить себя снобом. Но я отвлекся.

Именно Майк сказал мне, что Том был евреем (родился как Томаш Штраусслер в Злине, Чехословакия, в 1937 году). Сам Том рассказывал, что узнал правду только в середине пятидесятых, и впервые затронул эту тему в своем творчестве лишь в «Леопольдштадте» в 2020‑м. Это была его последняя пьеса.

Его произведения я, конечно, отлично знал.

Его «Розенкранц и Гильденстерн мертвы» стала первой бродвейской пьесой, которую я увидел в свои студенческие годы в Нью‑Йорке — в 1967‑м. Это была его первая большая пьеса, и она принесла ему премию «Тони» — первую из многих.

Мне тогда безумно понравился Розенкранц. Один из исполнителей— Брайан Мюррей позже занял мою квартиру в Челси. Он попросил меня оставить медвежью шкуру, и мы сошлись на цене в 400 долларов.

Потом он спросил, можно ли заплатить позже, — и теперь, спустя пятьдесят лет и уже после его смерти, я понимаю, что мы по‑разному понимали слово «позже».

Это тоже не имеет отношения к некрологу, но тут можно было бы вставить неуместную шутку о любви Тома к языковым двусмысленностям. Человек помельче непременно бы вставил.

Шестьдесят лет его прекрасных пьес и фильмов поражали меня своей широтой и неизменной доброжелательностью.

Наши пьесы различались так же, как различаются взгляды людей.

Когда все произведения искусства или развлечения становятся одинаковыми, это значит, что мы массово капитулировали перед модой, то есть перед пустословием.

Любой человек, умеющий писать, может имитировать модный стиль. Любитель принимает это за вдохновение, художник — за проституцию.

Всякое настоящее искусство должно соответствовать какому‑то шаблону, великое искусство — одновременно — совершенно самобытно. Напряжение между этими двумя требованиями, несомненно, что‑то означает — и сейчас я начинаю звучать как персонаж из «Розенкранца».

Мне нечего больше сообщить широкой публике, кроме одного: сайт, куда я заглянул за сведениями, написал, что он родился в Чехословакии и воспитывался «неверующими евреями».

Пусть его родители были не религиозны — но и нацисты верующими не были, а были наблюдательными: они отследили и уничтожили всю семью, которая осталась в Европе.

(Семья бежала сначала в Сингапур, где отец погиб от рук японцев, а затем Том, его брат и мать перебрались в Индию.)

Стоппард писал, что всегда чувствовал себя чуть‑чуть не в такт, когда, будучи новым британским школьником‑иммигрантом, произносил фразу или слово «почти, но не совсем» правильно.

Он был пережившим Холокост, и — религиозный или нет — навсегда остался евреем. Откуда я это знаю? Потому что культура большинства обозначила его как еврея (посмотрите некрологи), независимо от всего остального, что он делал и чем был.

О протестантах такое в некрологах не пишут — и уж точно не упоминают степень их религиозности и религиозности их родителей.

Почему же это говорят о евреях?

Потому что это напоминает: он или она — неизбежно чужак.

Стоппард не казался мне — да и всей англоязычной театральной публике — чужаком. Но, по его собственным словам, он сам себя таковым знал.

Более половины игроков НФЛ — черные, что почти в четыре раза больше их доли в населении. Почему? а) Я не знаю. б) Это не мое дело.

А пьесы — мое дело. И я с уверенностью могу сказать: большинство драматургов конца XX века в англоязычном мире были евреями.

Я назову Сидни Кингсли, Клиффорда Одетса, Элмера Райса, Артура Миллера, Нила Саймона — и включу себя.

А среди англичан — Гарольда Пинтера и Тома Стоппарда.

Святой Николай, возможно, именно таким группам изгнанных художников давал советы: «Лучше будь настороже, лучше не плачь».

Назначенная жертва и потенциальный изгнанник должен держать голову на вращающемся шарнире, а чемоданы — если не собранными, то хотя бы стоящими в прихожей. А также беречь то имущество, которое нельзя конфисковать на границе. Я имею в виду прежде всего талант.

Том Стоппард — переживший Холокост, иммигрант, сын нерелигиозных евреев — создал самые английские и англофильские произведения:

Розенкранц и Гильденстерн мертвы,

Влюбленный Шекспир,

Трое в лодке,

Романтичная англичанка,

Настоящий инспектор Хаунд

и многие другие.

Очевидно, что он обожал Англию и наблюдал за своей страной так, как может только чужак. Он делал это с грацией и той глубиной юмора, которая означает лишь одно: любовь.

Во время бродвейской постановки The Real Thing Николс рассказал мне две истории о Стоппарде.

Когда Том был молодым журналистом, он подал заявление на работу во внешнеполитический отдел The Times. Интервьюер спросил, интересуется ли он международными делами. Том ответил: «Да». Тогда его попросили назвать министра иностранных дел Великобритании. Он сказал: «Я сказал, что интересуюсь, но не говорил, что одержим».

А второе — одно из лучших высказываний. Стивен Спилберг попросил его написать сценарий к «Челюстям». Том отказался, пояснив, что пишет пьесу для Би‑би‑си.

Спилберг удивился: «Я предлагаю вам состояние за работу над голливудским блокбастером, а вы отказываетесь ради пьесы для BBC TV?»

«Нет, — сказал Том, — для BBC Radio».

Стоппард и его история

Оригинальная публикация: David Mamet: Tom Stoppard and Me