«Б-же мой, — думал Йехиэль, выходя из квартиры матери, — что старость делает с людьми! Никакой жалости, никакого милосердия. Ни к самому человеку, ни к его близким!»

Он помнил мать еще совсем молодой, с гладкими розовыми щеками и мягким темным пушком над верхней губой. Он любил, сидя у нее на коленях, целовать эти розовые, пахнущие свежестью, щеки, и соединять кончик маминого носа с верхней губой.

— Ротик с носиком сравняется! — восклицал он, пальчиками одной руки приподнимая мамину верхнюю губу, а пальчиками второй пригибая вниз кончик носа.

Мама улыбалась, и безропотно позволяла ему выделывать все эти штучки. Когда же превратилась она в морщинистую, раздражительную старуху?

О-хо-хо, он тоже давно не веселый бутуз, прыгающий на маминых коленях. Степенный отец шестерых детей, почти раввин, человек, загруженный сверх всякой меры. Уф, если заботы называть счастьем, то чаша его радости переполнена до краев!

Он поглядел на часы. От начала субботы его отделяло чуть больше двух часов, а ведь еще добираться до Бней-Брака. Закон запрещает за столь короткий срок перед зажиганием свечей пускаться в дорогу. Но обстоятельства у него особые, он ведь был занят исполнением заповеди почитания родителей, потому и задержался. Да и на машине из Иерусалима до Бней-Брака сорок минут небыстрой езды. Так что он вполне успеет вовремя добраться до дома и ничего не нарушить.

Конечно, он собирался выехать намного раньше, чтобы не входить в конфликт ни с одним уложением закона, но мать задержала. Они давно договорились поехать на рынок «Махане Йеуда», набрать овощей, фруктов и просто получить удовольствие от красок, гомона голосов и веселой суеты, царящей в узких проходах между прилавками в канун субботы.

Много лет назад, когда Йехиэль был еще подростком, любимым младшим сыном, младшеньким, и все его братья и сестры жили вместе с родителями в тесной квартирке квартала Баит-Ваган, он с матерью отправлялся на рынок каждую пятницу. Семья большая, жалованье отца маленькое, приходилось экономить. На рынке все дешевле, а перед субботой можно взять почти «за так» начинающие портиться овощи. Мать ловко расправлялась с ними, решительно орудуя секачом, и в результате на субботнем столе красовались роскошные салаты, ничуть не уступающие тем, которые делались из овощей, купленных за полную цену у зеленщика по соседству.

Да, сегодня мать могла бы спокойно покупать все, что ей нужно в этой зеленной лавке, не утруждая себя поездками на «Махане Йеуда». Да и сколько ей нужно овощей и фруктов? Состарившись, она стала напоминать нахохлившуюся птичку и ела по-птичьи, так мало, что почти и не заметишь. Йехиэль понимал: поездка на рынок — часть ритуала, доказывающего матери, что она еще жива, еще не состарилась, еще все идет по-прежнему, как шло много лет. Поэтому безропотно раз в две недели он откладывал в сторону все дела и специально приезжал пятничным утром в Иерусалим, молча выбрасывал из холодильника подгнившие остатки прошлой закупки и вез мать на рынок.

Сегодня она была раздражена. Без всякой причины, просто ею овладело дурное настроение. Видимо, оно придало ей силы и непонятно откуда-то взявшуюся энергию. Выбирая овощи, мать ухитрилась поругаться со всеми продавцами. Те знали ее много лет, обычно были терпеливы и снисходительны, однако сегодня и они не выдержали. Йехиэль за спиной матери делал извинительные знаки, но они не очень помогли: продавцы народ вспыльчивый, точно сухие колючки, и горлас­тый, как спасатели на пляже.

Наконец закупились, уложили тщательно завязанные матерью пластиковые мешочки в багажник автомобиля и поехали домой. По дороге мать ворчала, ругая безумную дороговизну, хамство лоточников, давку на рынке. Йехиэль молчал, лишь кивая в те моменты, когда мать обращала на него взгляд и останавливала монолог, ожидая подтверждения.

«Слава Б-гу, у нее есть силы ругаться», — думал он. Обычно на рынке она выбивалась из сил и всю дорогу домой сидела, устало откинув голову на подголовник.

Добрались с Б-жьей помощью до Баит-Вагана, удачно запарковались недалеко от парадного, Йехиэль распахнул багажник, чтобы вытащить покупки, — и тут припус­тил дождик. О Г-споди, каким злым и хриплым голосом мать напустилась на этот дождик, и на погоду, и на Йехиэля.

— Ну сделай же что-нибудь, — требовала она, словно в его силах было остановить долгожданный дождь. И это была его мама, в прошлом олицетворение выдержанности и спокойствия. Она очень здорово умела мирить ссорящихся, ловко отыскивая компромиссы. К ней ходили мириться не только собственные дети, но и дети соседей, и сами соседи, и даже люди из других домов и кварталов. И вот его мудрая, рассудительная мама… эх, что там говорить, старость…

Пластиковые пакеты немного намокли, мать не стала укладывать их в холодильник, а, ворча, разложила для просушки по всей квартире. Потом вспомнила о перегоревшей лампочке в туалете, Йехиэлю пришлось бежать за ней в лавочку, потом еще какие-то мелочи. Если бы не суббота, мать продержала бы его до конца дня. Он понимал, что движет ею, и молча выполнял все требования.

На прощанье мать поцеловала Йехиэля сухими губами и протянула старый зонтик:

— Я вижу, дождь начинается. Возьми вот, я себе новый купила.

— Мама, да зачем мне… — начал было он, но осекся, молча взял подарок, поцеловал мать и вышел из дома.

Конечно, было бы куда проще, если бы мать переселилась в Бней-Брак, поближе к Йехиэлю. Но о переезде она не хотела даже слышать.

— Старые люди, как старый шкаф, — повторяла мать, когда он раз за разом заводил разговор о достоинствах Бней-Брака. — Начнешь переставлять его на другое место, разобрать — разберешь, а вот собрать уже не удастся. Дай мне закончить свой век в доме, где я прожила всю жизнь!
Был бы жив отец, возможно, Йехиэль сумел бы сдвинуть стариков, но, увы, его уже пять лет как отвезли на Масличную гору. Он умер внезапно, без всякой болезни. Вернулся утром после молитвы, сел пить чай на кухне. Мать у плиты возилась, заканчивала готовить завтрак, вдруг слышит, отец зовет. Обернулась, а он смотрит на нее так, будто впервые увидел. А потом говорит еле слышно, она уже позднее по памяти восстановила:

— Что-то мне нехорошо. Так нехорошо, как никогда еще не было…

— О чем ты говоришь? — не поняла мать. — Что с тобой?

Он вдруг икнул и уронил голову на грудь.

— С этим иком, — повторяла впоследствии мать, — его душа из тела и выскочила. За секунду, без боли и мучений. Так праведники умирают.

Праведники… Одной матери стало куда тяжелее. Но не сдалась, вцепилась в старые стены, потертые стулья и растрескавшиеся оконные рамы, покрытые омертвелой краской. И с места ее не сдвинешь!

Йехиэль раздраженно хлопнул рукой по рулю, и боль от удара привела его в чувство. Он невольно копирует мать, хоть до ее возраста ему еще жить и жить. Бросив взгляд на часы, он отметил, что до зажигания субботних свечей осталось ровно два часа, окончательно успокоился и под моросящим дождиком осторожно покатил домой.

Рисунок Адександра Горнова

«Что есть человек, — думал Йехиэль, привычно складывая слова в форму талмудических речений. — Прах, пыль, шнурки для ботинок… Поднимается, как буйная трава, тянет голову к солнцу, но мгновенно жухнет, увядает и осыпается, миг — и нет его, словно и не существовало никогда. Только то и остается, что добрая память о добрых делах».

Он оглянулся по сторонам дороги, отыскивая доброе дело, и оно тут же прыгнуло ему навстречу, словно специально для него приготовленное в шесть дней Творения.

На пустой автобусной остановке прятался под навесом молодой солдатик, с автоматической винтовкой за спиной и здоровенным вещевым мешком. Автобусы уже перестали ходить, и он тщетно махал рукой равнодушно проезжающим автомобилям. Йехиэль тормознул, остановился возле солдатика и открыл окно.

— Куда подбросить?

— О, мне далеко, — улыбнулся солдатик. — За Тверию.

— Так далеко не могу, — развел руками Йехиэль. — Я в Бней-Брак.

— Тогда до выезда из Иерусалима.

— Садись, — Йехиэль перегнулся и, дернув заедающую ручку, толкнул дверь.

Солдатик забросил сумку на заднее сиденье, уселся на переднем, осторожно разместив винтовку между коленей.

— Я в Ливане служу, — начал объяснять он, считая, что в благодарность за тремп обязан рассказать о себе. — Сюда привезли новое оборудование изучать. Субботу должен был провести на базе, и вдруг — бац! — от­пустили!

Он широко улыбнулся, ему явно не хотелось торчать в субботу на базе.

— Как же ты доберешься до Тверии? — спросил Йехиэль. — Автобусы уже не ходят, поезда тоже.

— Мир не без добрых людей, — пояснил солдатик. — Кто-нибудь возьмет до Тель-Авива, там поймаю тремп на Хайфу, потом на Тверию, а оттуда уже рукой подать.

— Ты половину субботы проведешь в дороге, — покачал головой Йехиэль.

— А что делать? — ответил солдатик и снова счастливо улыбнулся. Видимо, такая перспектива его вовсе не пугала, а представлялась интересным и заманчивым приключением.

— Знаешь что, — неожиданно для себя предложил Йехиэль. — Я ведь в Бней-Брак еду, могу сделать небольшой крюк и высадить тебя возле автострады на Хайфу.

— Ю-у-у! — воскликнул солдатик. — Просто замечательно. Вас мне само небо послало!

— Небо? — поднял брови Йехиэль.

— Так моя бабушка говорила. Ее отец был большим раввином. У нас его фото осталось, в большой черной ермолке и с длинной бородой.

«Да-да, — подумал Йехиэль. — Какого светского еврея ни спроси, у всех дедушка был раввином. По своей наив­ной неграмотности они каждого человека с длинной бородой в раввины записывают».

Он с трудом удержался от ироничной улыбки и нарочито закашлялся, чтобы не отвечать солдатику.

«С другой стороны, — продолжал размышлять Йехиэль, — тот, кто сегодня считается евреем, наверняка потомок очень ортодоксальных людей. Тех, которые выдержали, не отступились, и не отреклись. И знаниями обладавших немалыми, по сегодняшним убогим меркам вполне отвечающими раввинским».

Дождь припустил сильнее. Йехиэль перевел дворники на ускоренный режим и сбавил скорость. Быстро собравшиеся лужи вскипали белыми шляпками разбивающихся капель. Он включил радио, послушать прогноз погоды.

— Дождь по всей стране от Хермона до Южного Негева, — бодро сообщил диктор. — В Галилее и на Голанских высотах — грозы.

Йехиэль покосился на пассажира. Куда его несет в такую погоду, да еще без зонтика? Вот же бедолага, перед тем, как высадить, предложу ему мамин подарок.

Он вдруг замер от внезапно пронзившего его понимания. Ему стало ясно, откуда у мамы взялись силы. Однозначно и непреложно, и как это сразу не пришло ему в голову?

На прошлой неделе он взялся за изучение довольно сложного трактата, написанного в Севилье примерно в середине тринадцатого века. Трактат был посвящен актуальной во все времена теме: почему Б-г не слышит наши молитвы. Автор трактата утверждал, будто причина кроется в неумении точно соотносить с просьбой одно из имен Всевышнего.

Рассуждал он многословно и витиевато, как было принято в тринадцатом веке, но весьма здраво даже для двадцать первого. Причем конкретные правила не формулировались, а высказывались как бы вскользь, ненароком, вполголоса. Автор явно рассчитывал на внимательного и вдумчивого читателя, который уловит намеки, сложит в единое целое разрезанную на части картинку и сумеет воспользоваться рекомендациями. А пустой и поверхностный человек их попросту не заметит и в раздражении отложит книгу.

Первое, что попросил Йехиэль, когда вчера вечером наконец-то пробился через маскировку, было здоровье для матери. Собственно, пока это было единственное, о чем он успел попросить, и вот, ответ последовал немедленно.

Радость удачи расширила грудь и подступила под горло. Ему захотелось немедленно расширить опыт и, снова искоса глянув на солдатика, Йехиэль обратился ко Всевышнему с просьбой раскрыть глаза этому желторотому цыпленку, вывести его на путь истины.

Весь длинный спуск из Иерусалима дождь хлестал безжалостно и беспощадно. Солдатик затравленно поглядывал в окна, нервно теребя замок молнии на армейской куртке. Ему явно не хотелось выходить из теплой и сухой машины.

«Ах, если бы вот так ехать до самого дома!» — читалось на его лице.

— Как ты будешь добираться до Тверии в такую погоду? Давай со мной, в Бней-Брак. Проведешь субботу у нас, — предложил Йехиэль.

— У вас? — удивился солдатик.

— Ты же, наверное, ни разу не видел, как проходит суббота у ортодоксов? Вот и посмотришь вблизи.

— Но я не умею молиться и не собираюсь сидеть полдня в синагоге.

— Веди себя, как захочешь, — сказал Йехиэль. — Тебе никто не будет указывать, что делать. Ешь, спи, отдыхай. Одна только просьба — не кури в доме.

— Да я вообще не курю.

— Ну, вот и замечательно. Значит, договорились?

Солдатик посмотрел на белые от ярости потоки воды, несущиеся вдоль дороги, и кивнул:

— Договорились.

— Меня зовут Йехиэль, а тебя?

— Омри.

Когда приехали в Бней-Брак, дождь почти затих, уже не бросал свирепо в стекла машины полные горсти капель, а лишь ласково стучал по крыше. Сосед, пережидавший ненастье под козырьком парадной, удивленно осмотрел гостя и спросил Йехиэля на идише, рассчитывая, что солдатик не поймет.

— Где ты его подобрал?

— В Иерусалиме, — объяснил Йехиэль. — Субботний гость.

— О-о-о, — уважительно протянул сосед. — Какая экзотика! Одолжи его нам на одну трапезу.

— Я посоветуюсь с женой, — уклончиво ответил Йехиэль.

Дети сразу обступили солдатика, старшие принялись дергать затвор винтовки, а младшие пытались выковырять патроны из запасного магазина, прикрепленного к прикладу широкой резинкой. Омри малость ошалел от такого натиска, но подоспевшая из кухни жена Йехиэля решительно отогнала озорников.

Йехиэль глянул на часы, ойкнул, схватил зонтик и полотенце и побежал в микву. Он вернулся перед самым зажиганием свечей, наиболее критическим моментом всей подготовки к субботе. В эти несколько минут он боялся даже заходить на кухню. Жена, как всегда, что-то не успевала дотушить или дожарить и, нервно поглядывая на часы, манипулировала поварешками и сковородками, точно жонглер стеклянными шарами. В ответ на любой вопрос из кухни раздавалось раздраженное рычание, словно по ней металась не кошерная еврейская женщина, благочестивая мать шестерых детей, а разъяренный тигр.

На сей раз в доме царили тишина и покой. Успевший принять душ Омри, еще с мокрыми волосами, чинно сидел за столом в салоне. Перед ним красовалась тарелка со щедро нарезанными кусками субботнего пирога, на который жена запрещала даже смотреть до окончания вечерней трапезы. Над кружкой чая поднимался ароматный дымок, а глаза субботнего гостя застилала дымка блаженства.

Мальчики вытащили из своей спальни кровати и расставили их вдоль стен в салоне, освободив для Омри комнату. Жена неслышно возилась на кухне, завершая последние приготовления.

«Вот уж точно, гость в дом — Б-г в дом», — подумал Йехиэль и двинулся в спальню.

Переодевшись в праздничные одежды, он вышел из спальни, полюбовался на огоньки уже зажженных свечей и направился к входной двери.

— Вы в синагогу? — спросил солдатик. — Если у вас найдется кипа, я пойду с вами.

Кипа, разумеется, нашлась, и они вышли из дома, спеша на молитву. Лишь подойдя к синагоге, Йехиэль заметил винтовку, висящую на плече Омри.

— Я не уверен, что габай впустит тебя с оружием, — сказал он. — Спрятал бы ее дома.

Сказал и тут же пожалел о сказанном, вспомнив, как его сыновья жадно теребили затвор и патроны. Прятать ее в доме, кроме незапираемого платяного шкафа, было негде, и если не стоять возле него в карауле, мальчишки завладеют винтовкой через пять минут. Конечно, патроны он отдал бы жене на сохранение, но говорят, будто даже незаряженное ружье один раз в год стреляет.

— Мне запрещено расставаться с оружием, — пояснил Омри. — Я даже на ночь укладываю винтовку с собой в постель.

Йехиэль оставил солдатика дожидаться на улице, а сам поспешил в синагогу искать габая.

— Субботний гость, говоришь, — произнес тот, выслушав рассказ. — Большая заповедь, нечего сказать. А без винтовки никак нельзя обойтись?

— Никак! — решительно заявил Йехиэль. — Приказ у него такой.

— Ладно, — после явных колебаний произнес габай. — Приказ так приказ. Только сядь с ним у самой двери, чтобы внимания не привлекать.

Солдат с винтовкой — редкое зрелище в ортодоксальной синагоге. Йехиэль то и дело ловил на себе любопытные взгляды, но ими все и ограничилось. А дальше покатилась, понеслась царица-суббота по привычному уставу, сладко похрустывая рыбьими косточками на переменах блюд. Солдатик ел от души, искренне хвалил готовку, от чего жена Йехиэля розовела от удовольствия, и даже пробовал подпевать, когда семейный хор дружно выводил застольные песни.

Когда утром Йехиэль уходил на молитву, солдатик еще не проснулся. Он вышел только к обеду и со смущением рассказал, что всю прошлую неделю спал по три-четыре часа в сутки и страшно вымотался.

Во время обеда он беззастенчиво зевал и сразу после десерта опять скрылся в своей комнате. Проснулся солдатик уже в темноте, после окончания субботы.

— Когда ты должен вернуться в часть? — спросил Йехиэль, завершив обряд отделения субботы от будней.

— Завтра рано утром, но лучше сегодня вечером. Если вы мне подскажете, где останавливается автобус на Иерусалим…

— Я тебя подброшу до остановки, — сказал Йехиэль.

Омри собрал свои вещи, попрощался с детьми и женой Йехиэля и, уже стоя на пороге, вдруг сказал:

— А мне нравится, как вы живете. Тепло у вас в доме, тепло и сердечно. Нет, стать таким, как вы, я не могу, но какую-нибудь простую заповедь не прочь выполнять.

Йехиэль снял с полки краткий «Шульхан арух», свод законов, и протянул его Омри.

— Выбери, что понравится. Только учти, если берешься выполнять, то берись всерьез. Не на один день, а надолго. А лучше всего — навсегда.

— Навсегда — очень страшное слово, — ответил солдатик, перелистывая книгу.

«Пусть он примет на себя самый маленький из законов субботы, — попросил Б-га Йехиэль. — Один закон потянет за собой другой, а там, глядишь, дойдет дело и до полного субботнего покоя».

Но Всевышний не услышал его просьбу, солдатик, полистав книгу, выбрал правила завязывания шнурков. Закон предписывал сначала надевать ботинок на правую ногу, поскольку правая сторона символизирует милосердие, о котором еврею надлежит постоянно помнить, а вот шнуровать начиная с левой, потому что тфилин вначале накладывают на левую руку.

— Это мне подойдет, — сказал Омри, возвращая книгу. — Сперва надевать правый, а шнуровать с левого. Просто и понятно. Еще раз спасибо!

Спустя год, в такой же дождливый день, Йехиэль возвращался из Иерусалима в Бней-Брак. На заднем сиденье автомобиля сгрудились мамины горшки с цветами. Мебель взяли сестры, отцовские книги — старшие братья. Он вообще ничего не хотел брать, но не оставлять же цветы покупателю. Все-таки мама за ними столько лет ухаживала. Вот и будет о ней память.

Он вспомнил, как год назад приписал мамину повышенную раздражительность своей молитве и горько усмех­нулся. Кто мы, чего стоят наши просьбы, наши упования и молитвы?! Шнурки для ботинок, вот кто мы такие. Он еще успел подумать о навсегда исчезнувшем из его жизни солдатике, как воспоминание о страшном дне, нахлынув с новой силой, вымело все из головы.

Увидев на экране сотового телефона номер старшей сестры, он чуть напрягся. Она звонила ему только перед праздниками, ее жизнь протекала по своему, отдельному от жизни Йехиэля руслу.

— Я сегодня была у мамы, — сказала она не поздоровавшись, и по ее тону Йехиэль понял: пришла большая беда. — Потащила ее мыться, она не хотела, я настаивала и случайно прикоснулась к ее груди. Б-же мой, Йехиэль, там у нее опухоль величиной с кулак, — сестра разрыдалась и долго не могла успокоиться. — Я у нее спрашиваю, почему ты молчала, — с трудом продолжила сестра, — а она говорит — не хочу умереть в мучениях. Не хочу операций, не хочу капельниц, сколько осталось, сколько мне Б-г положил, столько и проживу. Йехиэль, бросай все дела, езжай к ней, ты единственный, кого она слушает, уговори немедленно лечь на обследование.

Он не смог уговорить мать обратиться в больницу, она согласилась лишь на визит к домашнему врачу. Тот схватился за голову, выписал направление на немедленную госпитализацию, которое мать разорвала, едва переступив порог своего дома. Она умерла во сне через восемь месяцев, по заключениям врачей — от инфаркта.

Эти восемь месяцев мать прожила, словно ничего не случилось, не жалуясь на боль и не принимая никаких лекарств. Задним числом Йехиэль понимал, что она оказалась права, избавив себя от послеоперационных страданий, тошнотворной химиотерапии и прочих болезненных процедур.

Почти полгода после ее смерти квартира стояла пустой. Дети не могли заставить себя продать семейное гнездо, но шли месяцы, горечь потихоньку отпускала, а деньги… никто в их большой семье не мог похвалиться ни богатством, ни зажиточностью. Все еле сводили концы с концами, а тут — квартира в Иерусалиме… Большие тысячи, на которые можно поправить дела…

Припарковав автомобиль возле самого дома, Йехиэль принялся таскать горшки с цветами. Неожиданно к нему присоединился незнакомый молодой человек, судя по одежде, обыкновенный ешиботник.

— Позвольте, я вам помогу, — предложил он.

— Пожалуйста, — Йехиэль не стал расспрашивать, если один человек предлагает помощь другому, не стоит докапываться, почему он хочет это сделать.

Закончив перетаскивать горшки и вазоны, Йехиэль пригласил ешиботника выпить стакан чаю. Тот с радостью согласился, видимо, он ожидал этого приглашения. Усевшись за стол, Йехиэль еще раз внимательно посмотрел на его лицо, покрытое молодой курчавой бородкой.

— Вы меня не узнаете? — спросил гость, и в эту секунду все встало на свои места.

— Омри?! — с удивлением спросил Йехиэль.

— Точно! — воскликнул ешиботник. — Узнали все-таки!

— Узнал. Но кто бы мог подумать?! Ты же был совершенно нерелигиозным.

— Был… И тоже не мог подумать. Но все изменилось за один вечер.

Он явно волновался, говорил, запинаясь и нервничая.

— Когда мы с вами расстались, я вернулся на свою базу и все пошло своим чередом, как и раньше. Ну, разве что шнурки завязывал, как положено… когда вспоминал. Однажды вечером нас подняли по тревоге и приказали готовиться к срочному вылету в Ливан. Два вертолета уже дожидались. Мы быстро собрались и пошли на посадку. У самого вертолета я вспомнил, что надел ботинки не по правилам и вспомнил ваши слова: если взялся, надо выполнять. Знаешь что, Омри, сказал я себе, мы летим в Ливан, а не на прогулку. Там стреляют… Вернись и сделай все по-человечески.

Я побежал в палатку, снял ботинки, надел снова и правильно зашнуровал. Когда я вернулся на площадку, вертолеты уже взлетали. Меня не хватились, потому что я сбежал прямо от посадочного трапа, после пересчета и проверки.

В общем, поднялись машины в воздух и пошли на Ливан, туман стоял довольно плотный, их огни быстро скрылись из виду. А я пошел докладывать, но не успел толком все объяснить, как эти вертолеты стали известны всей стране, а потом и всему миру.

— Вертолетная катастрофа! — вскричал Йехиэль.

— Она самая. Семьдесят три трупа. Я тоже числился в списке погибших, хорошо, что родителям не успели сообщить. Н-да.

Он замолк на несколько долгих минут. Йехиэль не стал расспрашивать, подробности ужасной авиакатастрофы, случившейся год назад в Галилее, были у всех на слуху.

— Я совершенно однозначно понял, — продолжил Омри, — что меня спасло выполнение заповеди. Никакого другого объяснения случившемуся быть не могло. А это значило, что есть Б-г, и если Он есть, то… В общем, спустя полгода я закончил службу и вместо университета пошел учиться в ешиву. Вот и вся история…

— Даже не знаю, что тебе сказать… — негромко произнес Йехиэль.

— Вы спасли мне жизнь, — ответил Омри. — Если бы не вы…

— Ты сам себя спас, — сказал Йехиэль. — Ухватился за заповедь, и она тебя вытащила.

— Еще раз спасибо, — Омри встал и, слегка поклонившись в знак почтения, вышел из квартиры.

«Б-г не услышал мою молитву о маме, — подумал Йехиэль, — а вот этого солдатика уберег. С одной стороны, она прожила долгую счастливую жизнь, а он был только в самом начале пути. Но с другой — мама столько лет строжайше выполняла сотни предписаний закона, почему же они не встали на ее защиту, не оградили, не спасли, как спасла Омри одна-единственная заповедь? Как действуют наши молитвы, на что влияют, какая из них принимается, а какая нет — одному Б-гу известно. И судить об этом мы можем не выше шнурков от ботинок».