Еврейская тема на страницах «Иностранной литературы»

2016‑й прошел в «Иностранке» под знаком английской литературы. Два специальных номера — один о Шекспире, другой об английском портрете — и множество публикаций в течение года, от дневников до рецензий и заметок о литературной жизни. Среди последних — статья Александра Ливерганта «Искусство или автомобили?», рассказывающая о «британском десанте в Ясной Поляне», поездке английских литераторов на родину Льва Толстого. Автор пишет, в частности, о героине романа «Почти англичанка»: «венгерская еврейка (как и ее создательница) Марина Фаркаш из одноименного романа Шарлотты Мендельсон, пытается найти себя в чужеродном английском обществе, “полной англичанкой”, однако, так и не становится. Кризис идентичности тяжело дается героине, читателю же этого трагифарса, в котором местечковый еврейский быт описан язвительно и тепло одновременно, доставляет немало приятных минут: Шарлотта Мендельсон умеет позабавить читателя в лучших традициях английской комедии положений».

В этом же номере публикуется подборка рассказов и афоризмов Дороти Паркер (1893–1967). Мастер короткого рассказа, ставшая знаменитой благодаря публикациям в «Вэнити Фэйр» и прежде всего «Нью‑Йоркере» 1920‑х, она еще при жизни печаталась в СССР: сборник вышел в 1959 году, но главным в решении об издании во времена оттепели были, видимо, левые взгляды автора. Спустя 20 лет «Иностранка» впервые обратилась к ее поэзии, в нынешней публикации приводятся короткие рассказы и афоризмы. Среди последних — высказывания и антибуржуазные («Хотите знать, что Б‑г думает о деньгах, — посмотрите на тех, кому он их дает»), и из области общечеловеческих наблюдений («Лекарство от скуки — любопытство. От любопытства же лекарства нет»), и из сферы личных отношений («Не смотри на меня таким тоном»; «Она говорит на восемнадцати языках — и ни на одном не может сказать “нет”»). За подборкой следует реферат посвященной Паркер публикации в недавнем номере «Нью‑Йоркера». К сожалению, здесь не рассматривается связь литературного дара и биографии писательницы с ее еврейскими корнями, хотя они очевидны и с точки зрения типа письма, и как судьба интеллектуала ХХ века. Бездетная Паркер завещала состояние Мартину Лютеру Кингу, после его смерти оно досталось Национальной ассоциации содействия прогрессу цветного населения.

В этом же номере, в рубрике «Трибуна переводчика», — «Хроники: из дневника переводчика» француза Андре Марковича, переведшего более 80 книг русских авторов, от Пушкина и Достоевского до Бродского. «Я рассказываю об особом пласте памяти, который можно назвать “Воспоминания о воспоминаниях”, — определяет Маркович свои задачи, — это воспоминания моих родителей и более старших родственников, но не такие, какими они были в их памяти (ведь сам я, по понятным причинам, не знаю этого в точности); скорее, это след, который они оставили в моей памяти, — то есть в настоящем времени, или лучше сказать в моем собственном настоящем, а следовательно, в моей работе. Еще я рассказываю о том, что можно назвать “моим еврейством”, то есть я не просто разбираюсь, в чем именно чувствую себя евреем, но и рассказываю о воспоминаниях, связанных с историей еврейства и даже с историями о евреях (потому что я обожаю рассказывать еврейские анекдоты, а это очень сложно — записать их так, чтобы в них сохранилось главное, ведь это исключительно устный жанр)».

Возможно, если бы и Джон Фаулз проявил интерес к еврейским анекдотам, его записи в дневниках за 1965–1972 годы (№ 7–8) выглядели бы чуть иначе. Здесь много обобщающих замечаний о знакомых евреях, порой словно высказанных обывателем, а не известным писателем: «Как у всех евреев, у него нет глубокого интереса к природе — только поверхностный, однако он чувствует, что этого несообразно мало: он живет в таком диком месте и не знает о нем практически ничего». Вот Фаулз встречает критика Милтона Шульмана: «Этот канадский еврей — пылкий спорщик, не лишен юмора и любит быть в центре внимания, как доктор Джонсон, он утверждал, что индивидуальное искусство ушло навсегда, осталось лишь коллективное творчество (кино, телевидение и поп‑арт в целом). Такой разговор больно задел Тома У. — у него нет еврейского чувства юмора, и он легко попадается на крючок. Меня же Шульман (театральный критик “Ивнинг стэндард”, и, кажется, входит в четверку театроведов, определяющих политику лондонского театра) шокировал заявлением, что театр ему наскучил и теперь ему больше нравится писать для телевидения. Он воплощает наибольшее зло в современной английской критике: состояние равнодушия, из которого его может вывести только шок (нечто эксцентричное, чего не было раньше), и тогда он может сесть и написать хвалебную рецензию. Эти люди (и подобная направленность ума) обладают слишком большой властью».

А вот заметки, сделанные после одной вечеринки: галерист «Казмин — небольшого роста, близорукий, улыбчивый, с характерной англо‑еврейской напористостью — преобладающий склад характера среди гостей <…>. Их основные черты <…> — нетерпение, стремление быстро преуспеть, отвращение ко всему скучному, неинтересному. Ненависть к зря потраченному времени может стать у них причиной нервного тика. Отсюда логически вытекает неприятие других взглядов на жизнь. <…> в разговоре все время звучали имена знаменитостей, этого отдельного сообщества, тех, кто сейчас на гребне волны. Думаю, мне потому нравится Том Уайзмен — хотя он тоже любит хвастаться именами, — что он принадлежит к более старому и мудрому еврейству».

Далее испанские записи: «Едем в Малагу — два часа в раскаленном Мадриде, затем полет в Андалусию на переполненном самолете. Изнуряющая жара. И удручающая бедность — сточные канавы полны грязи, облупившиеся стены домов, измученное, обреченное, лишенное надежды население. По контрасту вспомнились чистые, свежо побеленные стены греческих домиков; искрящиеся весельем, раскрепощенные люди. Испания — побежденная страна; некоторые страны изначально побежденные — независимо от того, сколько войн они выиграли и сколько проиграли. Грецию побеждали множество раз — и все же она победительница. Здесь же недостает витальности — той, что в избытке обладают греки и евреи: упорного желания выжить и преуспеть». А вот Пальма иная: «Политически городом управляют Церковь и фалангисты, а финансово — барселонские евреи — les chouettes, крючковатые носы. Для Европы — это Майами, крупный и дешевый туристический центр. Можно сказать, тут сосредоточена энергия праздности, от него исходит такой здоровый еврейский энтузиазм, что на это приятно смотреть. Он может вызывать только симпатию». Не столь радостны эмоции от знакомого литагента: «Думаю, из всех евреев, с которыми я знаком, он наиболее типичный представитель этого племени: законченный образец печального, беспокойного, отверженного сына Израилева. Грустный Дон Кихот литературного бизнеса».

По цитатам легко понять, как много материала кроется в фаулзовских дневниках для изучающих образы еврея в среде интеллектуалов ХХ века.

Имя американского поэта Хаима Плуцика (1911–1962) в России известно разве что поклонникам Иосифа Бродского — еще в СССР тот перевел фрагмент «Горацио», «большой поэмы, в которой предпринята попытка в серии драматических повествований прояснить смысл истории Гамлета» (это подзаголовок поэмы). В эмиграции Бродский выступил на Плуциковских чтениях, ежегодно проходящих в Рочестерском университете, где Плуцик преподавал долгие годы; среди других участников — Джон Апдайк, Аллен Гинсберг и Андрей Вознесенский. В октябрьской тетради «Иностранка» публикует фрагмент пятой главы «Карл» в переводе и со вступлением Антона Нестерова — очередной шаг в деле восстановления справедливости по отношению к Плуцику, который ребенком говорил на идише, иврите и по‑русски и рос при этом в Бруклине, — сама семья была родом из местечка Лапичи вблизи Минска. Ранняя смерть от меланомы оборвала недолгую поэтическую карьеру, но и ее хватило, чтобы остаться в истории.

В этом же номере в рубрике «Юбилей» — «субъективные заметки» Леонида Гиршовича (как будто бывают «объективные» писатели) «Малеровская годовщина». Автор сосредоточен на наследии венского гения и его восприятии современниками, вспоминает он и высказывание «русского первомалерианца» Ивана Соллертинского: «Когда в “стабилизирующейся” Германии начинает восстанавливаться капиталистическая промышленность, культ Малера естественно начинает идти на убыль. Его играют… но большого общественного резонанса нет (кроме слоев мелкобуржуазной интеллигенции). Фашистской Германии с Малером не по пути, она возрождает националистический культ Вагнера. Не последнюю роль в недооценке Малера играет и антисемитизм, за последние годы распространяющийся среди буржуазных кругов с фатальной быстротой». Потому, пишет Гиршович, «нацистская идеология расправлялась с Малером по привычной схеме. Еврейский китч, “еврейская на‑все‑похожесть”, еврейская слезливость. Постоянно имея дело с чужими партитурами, в собственных сделался эклектиком. Типично еврейское паразитирование на чужом творчестве, на чужом национальном гении». Но антисемитские аргументы в итоге оборачиваются против своих авторов: «У Малера можно найти все, от музыки высыхающих слез, какой‑нибудь неаполитанской песни, до Брукнера, “Шуберта, закованного в броню”, — в крупповскую броню, добавлю я от себя. Но в пресловутой еврейской “всеотзывчивости”, которой всегда корили и попрекали Малера, его грандиозность. Если угодно, его имперскость. Именно поэтому “внутреннее знание” малеровской музыки дается легко, стоит только начать — “она вспыхивает, как сухая газета… этим объясняется истерический роман с Малером очень многих…”. В финале заметок приводятся знаменитые слова Малера, которые вспоминают по любому поводу, к месту и не к месту, эмоционально родственные его симфониям: “Я трижды лишен родины: как чех — в Австрии, как немец — в Америке и как еврей — во всем мире”».

Литература не знает, чем отзовется ее слово и как будущее повлияет на ее смыслы. В номере, приуроченном к 400‑летию со дня смерти Шекспира, в статье британского театроведа Майкла Добсона «Шекспир и идея национальных театров», отмечается, насколько «зловещей представляется популярность в таких voelkisch (национальных. — Ред.) театрах XIX века пьесы “Венецианский купец”, где речь идет о национальном неравенстве». История переписала изначальный текст, дополнив его значениями, с которыми вряд ли бы согласился автор. Но бороться posthume он сам уже не в силах, вся надежда на читателей, берущих на себя профанно‑священную обязанность интерпретатора.