«Иностранная литература» в 2014 году демонстрировала искусство выбора.

Чтобы понять будущее, надо уметь видеть прошлое. Но если забыть футурологию — что возразить на стремление разглядеть настоящее сквозь призму случившегося?

Двенадцать книжек журнала «Иностранная литература» — пример тщательного отбора текстов, где времена переплетаются с наклонениями, исключая одно, сослагательное. Известные события выглядят так и не проясненными, факты требуют новых комментариев, не отказываясь при этом от прежних, зато герои исчезают с исторической сцены и возвращаются на нее, словно не принадлежат сами себе.

Для многих прошлое выглядит неразделимой, слитной массой, в которой деяния стерты вплоть до полной неразличимости. Персонаж рассказа Петра Войцеховского «Одесса, все пляжи» (№ 10) не может ничего поделать с этой амнезией: «Я когда вернулся, папане нашему надгробье сделал на трех языках — тремя алфавитами. Одни говорили, убит за то, что торговал с немцами. Другие — потому что прятал евреев. Третьи — за то, что был проводником у русских парашютистов в Сарновском лесу. Ничего этого я писать не стал, написал только: Ян Вехта, бедный человек. Кириллицей, по‑нашему и на древнееврейском».

Вторая мировая оказывается ключом ко всему ХХ веку. Даже если ключ ничего не открывает, держать его лучше поблизости, сквозь запертые двери слышны голоса. Можно догадываться, в какую музыку/какофонию они сплетались в дни, когда собственный дом превращается в перевалочный пункт «для евреев, бежавших в Швецию. Евреи на кухне, наци в саду». У Карен Бликсен оставался один выход: «Приходилось писать, чтоб не свихнуться». Ее слова Трумен Капоте приводит в очерке «Исак Динесен» (№ 11; Динесен — один из псевдонимов писательницы).

Не свихнуться было трудно: во всех харизматичных лидерах эпохи подозревали скрытых евреев, и в Гитлере, и в первом президенте Чехословакии Томаше Масарике. Сергей Магид в эссе «ТГМ. Выбор языка» («№ 3) напоминает о существовании, «как это и положено в случае каждого харизматика — еще и обязательной параистории его еврейского происхождения. Довольно распространен миф о том, что Тереза Кропачкова зачала сына, работая в услужении у евреев, что Масарик был еврейских кровей и вот поэтому он потом защищал еврея Леопольда Хильзнера, обвиненного в ритуальном убийстве». Сегодня доказано: «гипотеза (а для кого‑то и аксиома) еврейского происхождения Масарика — это лишь очередной вариант игры в мировую еврейскую закулису, забирающую в свою тень страну за страной». Более того, «из рассказов матери юный Масарик хорошо знал, что у евреев из‑под ногтей постоянно сочится кровь убитых ими христианских младенцев. Поэтому на руки своих евреев‑одноклассников он старался не смотреть». Можно представить себе всю сложность эволюции Масарика, ставшего в итоге одним из крупнейших гуманистов века.

Даже исследователи Шекспира в 1940‑х годах выглядят скорее политологами, чем литературоведами. Из книги Джеймса Шапиро «Сломанные копья, или Битва за Шекспира» (№ 5 посвящен наследию драматурга) «Иностранка» извлекла главы, посвященные переписке Зигмунда Фрейда и Теодора Луни, автора бестселлера о подлинном авторе шекспировских пьес. Но, «вместо того чтобы обсуждать шекспировский вопрос, Луни стремится заручиться поддержкой Фрейда в решении другого вопроса — еврейского <…> Осуждая нацизм, он вместе с тем выражает недовольство нежеланием евреев отказаться от своих национальных особенностей и полностью ассимилироваться с титульными нациями государств их фактического проживания. Этим нежеланием, по мнению Луни, и объясняется главным образом их преследование. Он отметает идею еврейского государства как утопию, а единственным решением еврейского вопроса, с его позитивистской точки зрения, является «срастание» или слияние, которое раньше или позже, но «должно произойти». Луни мог бы к этому присовокупить что Оксфорд (на взгляд Луни, он подлинный автор текстов Шескпира. — Ред.) все это предвидел, заставив в конце пьесы и Шейлока, и Джессику «срастись» с господствовавшим в Венеции обществом и принять христианство.

По силе с культурным антисемитизмом мог соперничать лишь антисемитизм научный. В конце XIX века «дискриминация и академический антисемитизм выталкивали евреев‑исследователей из центра на периферию, из центральных крупных университетов — в провинциальные научные центры, из устоявшихся научных областей — в новые, только недавно созданные дисциплины», — пишет Евгений Беркович в статье «Физики и время: Портреты ученых в контексте истории» (№ 2). Негласный запрет на занятия гуманитарными науками — среди профессоров почти не было ученых с «пятым пунктом» — стал одним из «факторов, помогающих объяснить так называемую “нобелевскую аномалию”: непропорционально высокий процент ученых с еврейскими корнями среди нобелевских лауреатов, — в которой давно и не очень успешно пытаются разобраться историки и социологи. Тем не менее сама аномалия видна невооруженным глазом. Например, в первые сорок лет XX века треть всех Нобелевских премий, полученных уроженцами Германии, принадлежала ученым‑евреям, в то время как доля евреев в населении страны не превышала 1–2 процентов». Не отсюда ли больная логика нацизма: истребление евреев оправдано тем, что «они умнее немцев»? Запись об этом сделал незадолго до нападения Гитлера на СССР немецкий юрист Фридрих Кельнер (1885–1970). Публикация фрагментов его двухтомных дневников (№ 10) — одно из важнейших событий года. Материалом анализа стали наблюдения над тыловой жизнью и разговоры с фронтовиками, но прежде всего периодика — в оригинальном издании воспроизведены 760 статей из нацистских газет, вклеенных в чудом сохранившиеся десять тетрадей. К сожалению, они не вошли в журнальную версию. На протяжении 699 записей Кельнер анализирует изменение языка в прессе Третьего рейха, обнаруживает множество уловок, при помощи которых пропаганда переписывала реальность.

Исчезновение одних слов и фигур речи, введение в постоянный оборот новых — автор наблюдает за процессом с беспристрастностью юриста, хотя не скрывает скепсиса по отношению к происходящему. Записи опровергают расхожий тезис, которым прикрывались миллионы граждан нацистской Германии: «Мы об этом ничего не знали». Как отметил в интервью «Ди цайт» историк, специалист по Третьему рейху Петер Лонгерих, есть принципиальная разница между «хотеть знать» и «иметь возможность знать». Как выясняется, материала было вполне достаточно. Надо было лишь захотеть услышать эту правду, разрешить себе думать о происходящем.

10 октября 1939 года Кельнер записывает: «Чтобы гнев народа не обращался против собственных угнетателей, правители во все времена умели скрыть свою вину с помощью отвлекающих маневров. Вся антиеврейская кампания была не чем иным, как куском мяса, брошенным голодным зверям. “Евреи — наше несчастье”, — восклицали нацисты. Правильным ответом народа было бы: нет, не евреи, а нацисты — несчастье для немецкого народа. Теперь они ополчились на англичан. Изгоняя из Германии евреев, мы в то же время подстрекаем арабов к тому, чтобы они не давали евреям селиться на Ближнем Востоке. Где тут последовательность в политике? Почти все, что мы начиная с 1933 года “свершили”, в высшей степени грубо и неуклюже. Деликатность, хорошие манеры, благородство исчезли как понятия».

Полгода спустя Кельнер видит в ненависти к евреям проявление ненависти вообще: «С той же свирепостью, с какой мы обращаемся с евреями, мы хотим разбить и растоптать все народы, стоящие у нас на пути».

Но, как говорит Милан Кундера в речи на вручении ему Иерусалимской премии (ее цитирует Вера Калмыкова в рецензии на изданное питерской «Азбукой» эссе Кундеры «Искусство романа», № 3), «тот факт, что самая значительная премия, которую вручает Израиль, присуждается иностранной литературе, как мне кажется, не случайность, а дань долгой традиции. В самом деле, именно великие евреи, выросшие вдали от родной земли, вне националистических страстей, всегда проявляли особую чувствительность к наднациональной Европе, Европе, воспринимаемой не как территория, а как культура. Если евреи, будучи трагически обмануты Европой, все равно остались верны этому европейскому космополитизму, Израиль, их маленькая, наконец обретенная родина, предстает в моих глазах как истинное сердце Европы, странное сердце, расположенное вне самого тела».

Могла ли история пойти иначе? Наверняка. Но только не в этот раз.

Не пропустите также:

— Жан Старобинский. Материя идей. Беседа с Сергеем Зенкиным (№ 2);

— роман Моасира Скляра «Леопарды Кафки» (№ 7);

— подборку «Чай по Прусту, восточно‑европейский рассказ» (№ 7), в том числе рассказ чешского писателя Виктора Фишла «Кафка в Иерусалиме».