Forward: Дж. Д. Сэлинджер: потерянный мальчик в поисках зрелости
Вот какая легенда о Дж. Д. Сэлинджере мне нравится больше всего. Когда ему было хорошо за восемьдесят, известный своей скаредностью писатель часто приезжал в Первую конгрегациональную церковь в Хартланде (штат Вермонт) пораньше, чтобы успеть на обед с ростбифом за 12 долларов, и всегда занимал одно и то же место поближе к пирогам. Эта незамысловатая история меня и привлекала, и отталкивала: я неизменно представлял себе затворника Сэлинджера, нависшего над целым блюдом пирогов как балованный мальчик в бархатных штанишках.
Сэлинджер умер в 2010 году в преклонном возрасте — на 92‑м году жизни, и в 2019‑м исполнилось 100 лет со дня его рождения. Избыточно расхваленный и в то же время недооцененный, Сэлинджер остается одним из самых неверно трактуемых писателей ХХ века. С началом его литературной карьеры самым необычным образом пересеклась и моя жизнь.
Озорной мальчишка из Южного Бронкса, я все же умудрился сдать вступительный экзамен в Школу музыки и искусства, одну из элитных нью‑йоркских средних школ, поскольку в далеком 1951 году там наблюдался переизбыток девочек и администрация школы искала учеников мужского пола хотя бы с намеком на талант. Хотя я надевал майки с короткими рукавами, мои бицепсы не производили должного впечатления на принцесс из семей среднего класса с манхэттенского Верхнего Вест‑Сайда.
Принцессы часто приходили в школу со свежим номером «Нью‑Йоркера» под мышкой, а на уроке держали журнал на коленях и жадно читали, шелестя страницами. Только через два года, причем радикально изменив свою манеру одеваться, я осмелился назначить свидание одной из них — можете звать ее Джессикой. В квартиру моей принцессы на Вест‑Энд‑авеню я явился в белых туфлях, фланелевых брюках и со стрижкой ежиком.
Родители Джессики задумчиво меня разглядывали.
— Дорогой, — сказала наконец мама Джессики, — тебе не кажется, что он очень похож на Джерри — такой же ушастый?
Джерри был Джерри Сэлинджер, властитель дум Верхнего Вест‑Сайда. Его лучшие рассказы уже появились в «Нью‑Йоркере», и Джессика и все прочие принцессы Школы музыки и искусства таскали этот журнал в класс, чтобы первыми прочитать последние вещи Сэлинджера. Его роман о скитаниях школьника «Над пропастью во ржи» (1951) имел мировой успех, но я не мог до конца понять Холдена Колфилда и его мелкие бунты — так несхожи они были с моим бунтарством.
Однако «Девять рассказов» Сэлинджера, вышедшие в 1953 году, не оставили меня равнодушным. Речь в них шла о некой тревожащей душу утрате, но понять ее до конца мне было трудно: как читатель я не был подготовлен к искусным приемам автора. И все же мое сходство с Сэлинджером и его большие уши обернулись мне на пользу. Родители Джессики меня «приняли».
Сэлинджер родился 1 января 1919 года и до 1932‑го жил в Верхнем Вест‑Сайде, где учился в местных школах — такую, за номером 165 в здании — что твой замок — на углу Сто девятой улицы и Амстердам‑авеню, он упомянул в одном из девяти рассказов, «Человек, который смеялся» (этот потрепанный дождями и ветрами замок все еще там). Отец Джессики признался, что был вожатым Джерри Сэлинджера в Кэмп Вигваме, летнем лагере в штате Мэн для детей из зажиточных еврейских семей.
«Его интересовали легкая атлетика и театр, — говорил ее отец. — Джерри мог сыграть кого угодно — мальчика и девочку, почтенную даму и короля. Тут ему не было равных. Поразительный талант. Мальчишка лет десяти, от силы одиннадцати, а ковыляет как дряхлый старик».
Так что, как видите, вышла некая неразбериха. Меня звали Джером, или Джерри, как и Сэлинджера. Так что в этом доме на Вест‑Энд авеню я стал Джерри младшим, а Сэлинджер остался по‑прежнему Джерри, или Джей Ди: его второе имя было Дэвид. Впрочем, мой роман с Джессикой длился недолго. Она была девушкой с запросами, а в моем гороскопе не проглядывали ни Йель, ни Гарвард. Я поступил в Колумбийский университет, жил дома и стал книгочеем. Мои преподаватели насмехались над Сэлинджером, все до единого, и мне пришлось заменить его Софоклом и Кафкой. Университет я закончил с трудом. Правда, меня избрали в «Фи‑бета‑каппа» , но я так и не довел до конца необходимые научные исследования. В течение одного семестра я изучал геологию, но не смог смириться с необходимостью заниматься камнями еще четыре месяца. Так я поставил декана в весьма затруднительное положение: ему предстояло отказать в выдаче диплома студенту, который уже был избран в «Фи‑бета‑каппа». Такого не случалось лет сто.
В деканат вызвали мою бедную маму. Иммигрантка 48 лет, полуслепая, она все еще сохранила свою татарскую красоту и смогла очаровать декана и всех его представителей.
— Он много занимается, — сказала она с акцентом, выдающим ее татарское происхождение. — Но иногда становится в тупик и думает, что он Раскольников. Пожалуйста, простите его.
И декан простил. Я получил диплом, не потратив больше ни дня на изучение камней.
Пока другие продолжали учебу в аспирантуре, я служил в отделе парков и мест отдыха в должности управляющего игровыми площадками и жил в крохотной комнатушке в Вашингтон‑хайтс, надеясь открыть в себе писательский талант. В 26 лет я издал свой первый роман; преподавал в Стэнфорде, Принстоне и Университете Райса, а потом жил за границей. И все это время не расставался с книжкой Сэлинджера «Девять рассказов».
Больше всего я по‑прежнему люблю «Хорошо ловится рыбка‑бананка», «Лапа‑растяпа» и «Дорогой Эсме — с любовью и всякой мерзостью», все они были опубликованы в «Нью‑Йоркере» с 1948 по 1950 год и объединены одной темой. Это рассказы о войне без единой военной сцены, если не считать самоубийства Симора Гласса в «Бананке» в результате психологической травмы, пережитой им еще в бытность солдатом.
Хотя действие этих трех рассказов происходит не на Манхэттене, речь большинства их персонажей характерна для населявших Верхний Вест‑Сайд беженцев, которые затерялись в уподобленной аду романтической послевоенной Америке бесконечной болтовни. Еще одна смерть — правда, в результате несчастного случая — описана в «Лапе‑растяпе». Уолт, один из младших братьев Симора, воевавший на Тихом океане, упаковывал портативную японскую печку в ящик, чтобы полковник, его командир, мог отослать ее домой, и эта печка взорвалась прямо у него в руках. Ну а третье несчастье — в «Дорогой Эсме», хотя это и не смерть. Здесь безымянный повествователь поразительно похож на автора. Как и Сэлинджер, он в 1944 году в Англии — прикомандирован к британской разведывательной школе в Девоншире. Во второй половине «Дорогой Эсме» рассказчик превращается в сержанта Икс, который получает назначение в Баварию через несколько недель после капитуляции Германии 8 мая 1945 года. У сержанта Икс сдали нервы. Он только что вернулся из Франкфурта, где провел две недели в госпитале. У него так сильно трясутся руки, что он не может заправить бумагу в пишущую машинку, чтобы написать письмо нью‑йоркскому приятелю. Как и Сэлинджер, он так и не оправится от ужасов, которых навидался на войне, — от высадки на Юта‑Бич в день Д до свирепой рукопашной схватки в изгородях Нормандии, до «Зеленого ада» Хюртгенского леса, куда сквозь бесконечные заросли белой сосны не пробивался ни единый луч солнца и где враг мог преследовать тебя — а ты его не мог, до Арденнской операции и первого проникновения союзных войск в Кауферинг IV, один из лагерей смерти в Баварии, где трупы громоздились друг на друга как штабели досок, а вокруг бродили вялые, словно лишенные костей, фигуры в шапочках академиков и полосатых пижамах.
И все же Сэлинджер меня не привлекал. Он стал самым знаменитым отшельником ХХ века: жил в сельской местности в Нью‑Гэмпшире, писал, уединившись в каком‑то убежище, крутил романы со все более молодыми женщинами и носился как угорелый на своем «виллисе» по проселочным дорогам. Он обратился в дзен‑буддизм — так, по крайней мере, казалось. Но погрузиться в его сагу о семействе Глассов я не мог. «Сэлинджер любит своих Глассов больше, чем их любит Б‑г», — писал Джон Апдайк в «Нью‑Йорк таймс бук ревью» («Тревожное время для семьи Глассов», 17 сентября 1961 года). «Он любит их и только их», не желая делиться с читателем. Нас в свою сагу он не впускает. Мы восхищаемся семью детьми Глассов и одаренностью каждого из них, но эти образы, пишет Стивен Маркус в «Нью‑Йорк ревью оф букс» («Симор», 1 февраля 1963 года), не получив развития, отрезаны от нас их собственной «болезненной чувствительностью». Они превратились в семью циркачей, блистательных клоунов. А Симор, их родоначальник, святой покровитель Верхнего Вест‑Сайда, исповедует собственную версию «еврейского дзен‑буддизма».
Возможно, именно по этой причине родители Джессики показались мне такими необычными. Они вполне могли быть героями Сэлинджера со своим водевильным стилем насельников Вест‑Энд‑авеню и задиристой речью, словно вышедшей из‑под его пера. Некоторые литературные критики полагают, что на Сэлинджера повлияли Ринг Ларднер и Скотт Фицджеральд, но я бы оспорил это утверждение: на мой взгляд, его писательский стиль определила мелодика речи, которую он уловил у жителей Верхнего Вест‑Сайда и которой научился подражать. Вот почему мне всегда так мучительно читать «Девять рассказов» — они пробуждают в памяти время и место, которые ни один другой автор не способен воскресить. Сам Сэлинджер утратил свой рай в 13 лет, когда с родителями и старшей сестрой Дорис переселился на Парк‑авеню, 1133.
Вот уже 60 лет, как я не читаю Сэлинджера, за исключением «Девяти рассказов». И все же мне любопытно, что за рукописи он припрятал в своем убежище, рукописи, которые, как предполагалось, посыпались бы на нас словно волшебные цветы через несколько лет после его смерти; ни один из этих цветков пока не появился. Подозреваю, и не появится. Но это и неважно.
Что‑то, похоже, изменилось, когда канал службы общественного вещания представил в серии «Американские мастера» документальный фильм «Сэлинджер», над которым Шейн Салерно работал более десяти лет. Там показана тяжелейшая жизнь Сэлинджера во время войны и его работа в службе контрразведки. Мы все слышали о Диком Билле Доноване и Управлении стратегических служб (УСС), о разведчиках и диверсантах, проникавших за линию фронта и прославленных в таких фильмах, как «Улица Мадлен, 13» (1946) и «Плащ и кинжал» (1947) . Но лучше всего передает легендарную мощь УСС Джон Хаусман, исполнивший в «Трех днях Кондора» (1975) роль старшего аналитика ЦРУ и соратника Донована во время Второй мировой войны. «Я плавал по Адриатике с кинозвездой за штурвалом», — говорит он, словно новоявленный Одиссей. И тут кинозвезда — не вымысел: его прототип — актер Стерлинг Хейден, который действительно плавал по Адриатическому морю как сотрудник УСС.
Служба контрразведки была меньше на виду, о ее достижениях писали редко, ее объединили с другими организациями, а вскоре после окончания войны она попросту исчезла. Это была секретная группа, состоявшая в основном из сержантов и капралов, которые редко открывали свое звание и тем не менее в том, что касалось контрразведки, могли отдавать приказы полковникам. Сэлинджер был прикреплен к 12‑му пехотному полку 4‑й дивизии. Он мог жить то в окопе, то в замке. Он был и простым бойцом, и дознавателем одновременно и немало времени проводил в разъездах на джипе с собственным водителем. Ни в одной из многочисленных биографий Сэлинджера мы не найдем точного описания того, чем он на самом деле занимался во время войны. Скажем, высадился ли он в Нормандии в день Д с первой или второй группой — а может быть с пятой, вместе со своим полком? Это так и осталось неясным. Какова была его роль в ложной высадке на Слэптон‑сэндс 28 апреля 1944 года, когда более 600 солдат и саперов либо утонули, либо были уничтожены группой немецких торпедных катеров, которые внезапно словно некий призрачный патруль появились в Ла‑Манше? Тогда раненых разместили в нескольких полевых госпиталях в Девоне, и сотрудников службы контрразведки поставили с примкнутыми штыками, чтобы раненые бойцы не могли рассказать гражданскому персоналу о ложной высадке. Да уж, нелегко представить себе Сэлинджера стоящим с каменным лицом и карабином наизготовку. И тем не менее он стоял там с нарукавной повязкой службы контрразведки. И подробности этой кровавой эскапады, сопровождавшей учения «Тигр» (так назвали план подготовки к высадке), были скрыты от мира почти 50 лет. Сэлинджер никогда не говорил о том, что произошло в Слэптон‑сэндс, и о своей роли в этих событиях. Но нетрудно представить, что чувствовал Сэлинджер, когда видел, что военные врачи вынуждены делать вид, будто не лечат раненых, а ремонтируют некие таинственные объекты.
В период между высадкой в Нормандии и капитуляцией Германии положение Сэлинджера с каждым днем становилось все более неясным. Критик Эберхард Олсен в книге «Дж. Д. Сэлинджер и нацисты» (2018) основательно исследовал деятельность службы контрразведки и пришел к выводу, что Сэлинджер так ни разу и не выстрелил. Тем не менее он получил пять бронзовых звезд за участие в боях, и солдаты видели его в окопах Хюртгенского леса, а от траншейной стопы его спасал запас шерстяных носков, присланных его матерью, Мириам Сэлинджер. Да, он посетил Папу Хемингуэя в Ритце, прорвавшись сквозь его банду ополченцев благодаря своей нарукавной повязке службы контрразведки. Однако он целый месяц просидел во мраке Хюртгена под вой бомб и снарядов. И вышел из войны, навсегда оглохнув на одно ухо, с коричневыми от никотина пальцами и почерком, который становился все неразборчивее, пока не превратился в тайный шифр, непонятный ему самому. В июле 1945 года Сэлинджер явился в психиатрическое отделение муниципальной больницы в Нюрнберге — это была американская зона оккупации. В военный госпиталь он обращаться не стал — не хотел быть демобилизованным по медицинским показаниям. Какую помощь он там получил, остается неясным. Из больницы Сэлинджер выписался через две недели, но в США со своей 4‑й дивизией не вернулся. Даже после демобилизации в октябре он оставался в службе контрразведки: подрядился полгода работать в качестве гражданского следователя и охотника за нацистами в Нюрнберге. Чем было вызвано такое любопытство, я разгадать не смог. Что привязывало его к службе контрразведки на самом деле? На Дэшила Хэммета он не походил. Так почему же он не спешил вернуться домой?
Он был влюблен в Уну О’Нил, юную черноглазую дочь драматурга, удостоенного Нобелевской премии; в 1942 году она уехала в Голливуд и вышла замуж за Чарли Чаплина, который был втрое старше Уны и еще более знаменит, чем ее отец. Казалось, Сэлинджер не оправится от «предательства» Уны, но осенью 1946 года он все же нашел свою военную невесту и женился — возможно, из‑за разрушающей его досады. Ее звали Сильвия Велтер, и она была интерном. Похоже, их загадочно тянуло друг к другу, но что их тянуло, никто так и не понял. За брак с немкой Сэлинджера могли посадить, поэтому он использовал свои навыки контрразведчика и изготовил для нее французский паспорт.
Он купил чешский спортивный автомобиль, завел миттельшнауцера по кличке Бенни и поселился с Велтер в квартире под Нюрнбергом в доме, пристроенном к штаб‑квартире службы контрразведки.
В мае 1947 года Сэлинджер с женой и собакой вернулся в Америку и принял обернувшееся катастрофой решение снова поселиться с родителями на Парк‑авеню, 1133. Ходили слухи, будто Велтер могла быть информатором гестапо и Сэлинджер сам ее допрашивал. Эберхард Олсен не верит ни в то, ни в другое. Тем не менее семья Сэлинджеров не ладила с Велтер и была убеждена, что она нацистка. Через месяц Велтер вернулась в Европу. Сэлинджер утверждал, что не написал ни строчки, пока был женат на Велтер, но она, похоже, стала жертвой некой извращенной мифологии, которой он себя неспешно окружал: он одинок, он отшельник.
Тем временем меня все больше разбирало любопытство. Я читал о нем все, что только мог достать. Обращала на себя внимание странная деталь, появившаяся в нескольких биографиях без каких‑либо пояснений. У Джерри Сэлинджера — или Сынка, как его называли, — была бар мицва. В местной синагоге? Таковая нигде не упоминается. Кто готовил его к чтению Торы? Какой‑нибудь ученик ешивы? Сэлинджер по‑прежнему жил с сестрой и родителями в просторной квартире в Верхнем Вест‑Сайде по соседству с Американским музеем естественной истории. Его отец, Сол, или Соломон, Сэлинджер был сыном раввина, который стал врачом. И бар мицва, похоже, была призвана показать его собственному отцу, что он не порвал связи с иудаизмом, хотя и занимает пост вице‑президента компании, ввозящей ветчину. Так что эта бар мицва стала неким фарсом, хотя Сынок, возможно, и представлял себя юным царем Давидом, своего рода поэтом‑воином. Впрочем, это просветление длилось недолго.
В феврале 1932 года, через месяц после бар мицвы Сынка, семья Сэлинджеров переехала с Верхнего Вест‑Сайда на Парк‑авеню, 1133. Сол объявил, что Мириам (в девичестве Мари) Сэлинджер не еврейка и что Сэлинджеры, живущие на Парк‑авеню, уже не принадлежат еврейскому роду‑племени. Джерри изъяли из системы бесплатных средних школ и определили в школу Макберни, связанную с ИМКА, при своей собственной часовне. Дорис заметила, что брат был расстроен. Читая Тору, он, видимо, уверовал в еврейского Б‑га и обряд перехода во взрослую жизнь. А теперь он этого лишился. Юный Давид потерял свою лиру, утратил способность петь и навсегда остался подростком — как и Холден Колфилд.
Олсен пишет о Сэлинджерах как о «еврейской» семье. Но они вовсе не были евреями, по крайней мере после 1932 года. С этого момента автор называет Сэлинджера «полуевреем», хотя, как я думаю, для самого Сэлинджера это мало что значило. Он на какое то время увлекся чем‑то вроде мистического католицизма, а затем обратился к дзен‑буддизму и веданте — индуизму с переселением душ. И все же, если его духовный кризис начался сразу после бар мицвы и если — так считает его сестра — после того, как Сэлинджер узнал, что он не еврей, в его глазах поселилась печаль, то именно в этот самый момент мог начаться и его путь как писателя. Ему было необходимо заполнить образовавшуюся пустоту. Сэлинджер с треском провалился в Макберни и был отчислен. Семья решила послать его в военное училище Вэлли‑Фордж в Пенсильвании, своего рода ухудшенный вариант Вест‑Пойнта. На собеседование он отправился с матерью, а не с отцом: Сол Сэлинджер внешне был слишком уж еврей, а в то время (конец 1930‑х) на прием евреев в большинстве частных школ существовала квота. Джерри Сэлинджера зачислили в Вэлли‑Фордж, и военная дисциплина, похоже, его нисколько не обременяла. Он поступил в училище младшим сержантом и закончил его старшиной. Сэлинджер изучал французский и немецкий, записался в театральную студию «Маска и шпора», где с успехом исполнял и мужские, и женские роли, а по ночам под одеялом при свете фонарика начал писать рассказы. Популярностью у соучеников он не пользовался, но училище закончил — подобного подвига в его жизни больше не случится.
Из Нью‑Йоркского университета Сэлинджера отчислили после первого семестра, и отец отправил его в поездку по Европе, чтобы он усовершенствовал немецкий и французский и подготовился работать в компании по импорту ветчины и сыра. Едва ему исполнилось 18 лет, он на десять месяцев поселился в еврейском квартале Вены. Там у Сэлинджера случился тайный роман с дочерью хозяина квартиры, но та уже была помолвлена со студентом ешивы и оставила юного путешественника с носом. Затем, как спесивый Янки Дудль, отправился в Польшу. Там он изучал, как забивать свиней, у психа, который по ночам разъезжал на телеге с дробовиком, убивая птиц и кабанов в лесу и паля по электрическим лампочкам на местной скотобойне. Когда Сэлинджер вернулся в Нью‑Йорк, он и сам был не вполне нормальным.
Проучившись один семестр в Урсинус‑колледже в Пенсильвании, он просто‑напросто объявил себя писателем. Со свойственной ему страстью к перемене мест, в 1939 году Сэлинджер записался на курс в Колумбийском университете, где преподавал Уит Бернетт, редактор «Стори», самого престижного литературного журнала того времени. «Стори» первым напечатал произведения Карсон Маккалерс, Трумена Капоте, Джона Чивера, Ричарда Райта, Теннесси Уильямса — и Дж. Д. Сэлинджера.
Скоро он обзавелся литературным агентом — Дороти Олдинг из агентства «Харолд обер ассошиэйтс», и после нескольких отказов его стали публиковать в «Сатердей ивнинг пост», а рассказ о необычном юноше (им оказался Холден Колфилд) даже приняли в «Нью‑Йоркер».
Тем временем Джерри Сэлинджер влюбляется в Уну О’Нил, которая училась в Брирли, самой престижной частной школе Манхэттена, а также была выбрана дебютанткой года в Сторк‑клубе . Джерри Сэлинджер ждал Уну О’Нил у школы в Верхнем Ист‑Сайде и шел с ней в какой‑нибудь музей или на «Потемкина» в «Стенли», кинотеатре на Седьмой авеню, где показывали советские фильмы. Он стал ее советником по культуре. Все девушки из Брирли завидовали Уне — ее новый кавалер был высокий, красивый брюнет и в свои 23 года уже печатался. Они с Уной приезжали в Сторк‑клуб и заходили в «Каб‑рум», зал для випов, где у пары был свой столик за номером пятьдесят.
Здесь царствовал журналист Уолтер Уинчелл. В «Каб‑рум» власть его была безгранична. Гном с белыми волосами, Уинчелл мог создать или разрушить чью‑нибудь карьеру, тщательно подобрав два‑три слова в своей колонке, которую печатали газеты всей страны. Уну он прозвал «самой нью‑йоркской из всех нью‑йоркских дебютанток», каковой она и стала. Стоило одной из женщин‑фотографов Сторк‑клуба войти в «Каб‑рум», как Уинчелл заменял ее бокал шампанского стаканом пахты, и она оборачивалась Золушкой — невинной и в то же время чувственной.
Сэлинджер презирал завсегдатаев клуба Уны: павлинами, кичащимися своим роскошным оперением, — вот кем он их считал. Но как он ни старался, удержать Уну не сумел. После Перл‑Харбора он захотел поступить на военную службу, но из‑за шума в сердце его не взяли. Однако, когда людей в армии стало не хватать, диагноз пересмотрели и Сэлинджера послали в Форт‑Дикс, а Уна отправилась в Голливуд в надежде стать актрисой. Но вместо этого нашла Чаплина и, едва ей исполнилось 18 лет, вышла за него замуж, а Сэлинджер до конца жизни не мог ей этого простить.
В день победы Сэлинджер не празднует окончание войны в кругу своих товарищей по службе контрразведки или 4‑й дивизии. Он один в своей комнате — как сержант Икс в рассказе «Дорогой Эсме с любовью — и всякой мерзостью». В письме своей подруге Элизабет Мюррей (13 мая 1945 года) он задается вопросом, что могли бы подумать его родные, если бы он прострелил себе левую ладонь, и сколько времени уйдет на то, чтобы научиться печатать на машинке раненой рукой. Письмо содержит намек на некое ритуальное самоубийство. Сэлинджер в глубоком унынии. Возможно, он пребывает в таком состоянии уже очень долго. Но из‑за этого самоубийство Симора Гласса в рассказе «Хорошо ловится рыбка‑бананка» не так ошеломляет.
Джерри Сэлинджер никогда не ладил с отцом, они постоянно ссорились, и при этом мать или сестра неизменно исполняли роль арбитра. Меж тем привез семью в Дейтона‑Бич и первым рассказал сыну загадочную историю о рыбке‑бананке, когда тот был еще малышом и играл в песочке, именно Сол Сэлинджер. История этой рыбки — это история поражения. Рыбки заплывают в пещеру в поисках бананов. А в пещере они все едят и едят бананы и оттого так раздуваются, что не могут выбраться из пещеры и умирают от банановой лихорадки. Это поражение определит судьбу Симора, а его самоубийство похоже на замещение самоубийства самого Сэлинджера. Он вернулся с войны мертвецом — как те еще способные дышать мертвецы, которых он видел в Кауферинге IV. Он одевался в черное и писал о мертвых.
В «Последнем дне последнего увольнения» («Сатердей ивнинг пост», 15 июля 1944 года) один из героев говорит, что Холден Колфилд не вернулся из боя. Получается, что «Над пропастью во ржи» на самом деле — история привидения, рассказанная мертвецом, который не вернулся с войны и заново проживает собственную призрачную юность. У Сэлинджера были двое детей и три жены, но он ими пренебрегал и бóльшую часть жизни провел в своем убежище в Корнише, где писал о Глассах — семействе призраков, порожденных его собственным детством.
Родоначальники Глассов Лес и Бесси Галлахер являют собой примеры и стилизованные образцы самих Сэлинджеров, представленные в карикатурном виде, но Сол и Мириам Сэлинджер часто вели себя дома подобно водевильным персонажам, и переехали они на Верхний Ист‑Сайд, как Лес и Бесси, которые сыграли и свой акт водевиля — Галлахер и Гласс — на сцене «Пантейджес‑серкит» .
Семеро детей Глассов отчасти евреи, отчасти ирландцы, отчасти минотавры, как утверждает семейный летописец Бадди Гласс. Он родился в 1919 году, как и Сэлинджер, и преподавал английскую литературу «на половинном окладе» в захудалом колледже у канадской границы. Все семеро Глассов, включая Бу‑Бу, Зуи, Фрэнни и близнецов Уолта и Уэйкера, были в разное время вундеркиндами и участниками радиопрограммы «Умный ребенок». Что бы о них ни думать, семейка жутковатая. И, похоже, своим появлением на свет она обязана некой безысходности. В этот круг не вписывается старшая сестра Сэлинджера — разведенка, покупающая модную одежду для универмага Блумингсдейл. Она сирота, брошенный ребенок. И дело не в недостатке внимания — Сэлинджер любил сестру. Просто она не из Глассов.
Опубликованный в 1948 году рассказ «Хорошо ловится рыбка‑бананка» мгновенно принес Сэлинджеру известность и успех. Бананки словно творят свою собственную атмосферу, как зеленый свет Гетсби. С самоубийством Симора сага о Глассах приходит в движение: семь духов вылетают из бутылки, и загнать их обратно уже не удастся. Чего можно ожидать от этих взлелеянных Сэлинджером вундеркиндов, когда они в конце концов вступят в чреватую разрушениями пору зрелости? Трудно сказать. Будут ли их чары по‑прежнему восхищать нас или утратят силу? Впрочем, это уже не так важно. Сэлинджер заполонил ХХ век. Он прожил жизнь как разведчик, секретный агент, с невидимыми лычками на плечах. Отшельничество только сделало его еще желанней, а лучшие произведения Сэлинджера отмечены таким острым ощущением насущности, каким обладают очень немногие писатели. Для многих читателей, особенно ценителей «Над пропастью во ржи», он, возможно, останется живописателем застывшей юности, еще одним потерянным только‑только прошедшим бар мицву мальчишкой, ищущим путь во взрослую жизнь, до которой так и не доберется. И в этом может быть его особая красота, его личная горестная песня.
Оригинальная публикация: J.D. Salinger: The Lost Bar Mitzvah Boy
Над пропастью
Сион как магистральное направление
