…и представят всех братьев ваших от всех народов в дар Г-споду на конях и колесницах, и на носилках, и на мулах, и на быстрых вербл юдах, на святую гору Мою, в Иерусалим.
Ис., 66:20
Пока все кругом ведут сложные философские разговоры про израильскую идентичность — все эти Восток/Запад, инновация/архаика, религиозное/светское, пятое/десятое, — израильтяне отлично живут с этой своей идентичностью. Метод довольно прост, очень эффективен, и лучше всего его демонстрирует мальчик Дани из Петах-Тиквы, сын известного израильского поэта. Дани растет в типичной израильской семье: папа у него из Украины, мама — «марокканка», мамина мама — из польской семьи, а бойфренд папиной мамы — австралиец, до Израиля двадцать лет проработавший в Штатах. В результате у мальчика Дани четыре бабушки: украинская, польская, австралийская и сестра австралийской, которая считает себя сефардской еврейкой (из-за чего ее периодически лечат антипсихотиками и нейролептиками). Поэтому если умного мальчика Дани растрясти среди ночи и спросить: «Даничка, что ты будешь кушать?» — Даничка в ужасе подскакивает на кровати и быстро говорит: «Всего понемножку! Всего понемножку! Честное слово, я попробую всего понемножку!..»
Вот, скажем, приходишь ты в гости к важному израильскому арт-критику после открытия выставки «Три лика монотеизма» в Музее библейских земель. Квартира критика на бульваре Ротшильда — это даже не типичный нью-йоркский лофт, а эйдос типичного ньюйоркского лофта: ледяное белое пространство, в котором не то что жить — даже почесаться страшно. Можно только замереть у окна в высокодуховной позе и думать о чемнибудь платоновском. О несоответствии Идей чаяниям, например. Из всех напитков в этой квартире есть только водка с лимоном и вода со льдом — от остальных бывают пятна. «Таким совершенно европейским людям, как мы с вами, надо научиться уважать Восток. Левантийские, например, отношения со временем очень многому тебя учат; или, скажем, левантийская манера коммуникации — это же бесценно. Но при этом совершенно, я считаю, не стыдно себе признаться: да, да, на повседневном уровне это бывает очень трудно. Это несоблюдение личного пространства, эти модальности речи, эти бесконечные бытовые суеверия…» — «А зачем у вас хамса к унитазу приклеена?» — «От запора». На лысой голове арт-критика с Б-жьей помощью удерживается аккуратная кипа. На кипе вышит Гомер Симпсон, пытающийся удушить сына своего Барта. Спасительного ангела нигде не видать.
Или: у высокой, по-эшеровски неоднозначной железной лестницы, ведущей в иерусалимское кафе «Тмоль-шильшом» , паркуется велокиска. Велокиска — это такая порода израильских девочек, возникшая в последние два-три года: обязательная широкая юбка или платье в стиле шестидесятых, черные ретро-стрелки на веках, каблучки, сильно начесанные и высоко собранные волосы, ярко-красная помада — и велосипед. Главное, что отличает велокиску от обычной кокетливой девочки на велосипеде, — это посадка: велокиска глядит строго перед собой, не мигает, а резко подскакивая на камушках — трогательно сглатывает и притворяется, что ничего не заметила, потому что на нее же все смотрят. В «Тмоль-шильшом» велокиски приезжают интересно сидеть (глядя строго перед собой) среди полок со старыми книгами, брошюр, приглашающих посетителей на лекции о гематрических особенностях «Капитала» Маркса, и начитанных рок-музыкантов, по вечерам поющих тут отрывки из романов Шая Агнона , аккомпанируя себе на терменвоксе. Велокиски дружат с рок-музыкантами, изучают политологию в Иерусалимском университете и едят только сладкое. Паркующаяся у лестницы велокиска цокает наверх, укладывается в кресло и беседует за куском торта с маракуйей с официантом в рамках того самого левантийского поведения, которое многому нас учит: официант некоторое время просто игнорирует остальных посетителей, а когда очередное «Извините, пожалуйста!» совсем его достает, он просто снимает фартук и садится за столик к велокиске, показав залу спину. Между ним и велокиской происходит изумительный разговор, который можно услышать только в Израиле и только в те моменты, когда молодая интеллигенция беседует друг с другом о высоком. В частности — об идентичности. Поэт Леонид Шваб как-то утверждал, что на современном иврите можно объясняться, пользуясь всего одним словом — «мам-м-маш!» ; все остальное — интонации. Но молодая израильская интеллигенция придерживается совершенно иного мнения: их сложная духовная жизнь не вмещается в одно слово, в десять тысяч слов, в целый язык. Особенно если разговор идет об идентичности. Это же совершенно европейские люди, им нужны европейские слова. Поэтому для понимания этого разговора иврит не нужен вообще. Велокиска объясняет, что ее характер вообще-то «интеграли», этакая «констелляция урбанистит» с элементами «фаталистика депрессивит». Официант не согласен. Он отказывается признавать в такой удивительной девушке цинизм агрессиви, он считает, что девушка очень даже спиритуалистит аутентит, просто не хочет себе в этом признаваться. Если вы еще не плюнули на свое желание перекусить, можете кинуть в них салфетницей: в конце концов, вы не европейский человек и даже не понимаете слова «констелляция», вы просто жрать хотите. Салфетки красиво оседают на соседние столики, одна из них ложится на высокий начес велокиски элегантной кружевной наколкой. В ответ слово «мам-м-маш!» используется ею по крайней мере шесть раз, по крайней мере с четырьмя разными интонациями. Всего понемножку, Даничка, всего понемножку.
Если у вас, в свою очередь, есть проблемы с идентичностью — израильтяне помогут вам определиться. Им лучше знать, кто вы, зачем вы тут и как с вами надлежит обращаться. Две недели назад в Рехавии завелся кот, живущий на заборе. Спит, мурлычет, ест принесенную местными жителями еду, с забора не сходит. Дети повесили табличку: «Здесь живет кот Сим-Сим». Толстый такой кот Сим-Сим, и с каждым днем все толще и толще. По Рехавии гуляет прекрасный музыкант Рафи Т., большой патриот своего района. Показывает хайфским гостям каждый кустик, где тут совы жили, а теперь чегото улетели, где чуть ли не единственное во всем Израиле бутылочное дерево растет. А вот это наш кот Сим-Сим, живет на заборе. «Рафи, это кошка». — «Да ладно вам, посмотрите на его морду, это кот». — «Рафи, я ветеринар, я тебе клянусь, это кошка!» — «А я тут живу и клянусь тебе, что это кот!» — «Рафи, ну зайди ты со стороны хвоста! Ну это правда кошка!» — «Вот вы приперлись и рассказываете мне, понимаешь… Кот, кот». От хохота хайфских гостей последняя сова с возмущенным воплем «Мам-м-маш!» взмывает в воздух и покидает Рехавию. «Рафи, эта кошка беременна!» — «Это кот, козлы!» — «Ребята, кажется, она рожает!» — «Вот! Вот! Это вы ее своими воплями довели!» Впрочем, в ответ на попытку рассказать израильтянину, кем именно он должен себя считать, можно огрести в глаз салфетницей — или еще как. Вот мальчик Даничка в составе небольшой семейной констелляции: мама, папа, американский дедушка — приходит в книжный магазин. При наличии четырех бабушек дедушке нечасто достается Даничка, поэтому Даничка может из дедушки печень вынуть — дедушка будет только счастлив. Дедушка хочет подарить Даничке книжек, Даничка бежит к полке с «Сумерками» и начинает вокруг них скакать. Дедушка листает черные кровавые томики; он не готов высказываться вслух по поводу Даничкиного выбора, но один вопрос все-таки очень его мучает. «Почему ты хочешь их на иврите? — недовольно спрашивает дедушка. — Совсем небольшое усилие — и ты мог бы прочитать оригиналы на английском». Даничка делает невинное лицо и произносит с интонацией хорошего ребеночка, способного в своей душевной чистоте говорить только правду: «Because I grew up a lazy little Moroccan!» «Лапочка моя! — говорит Даничкина смуглая красавица мама с интонацией хорошего ребеночка, способного в своей душевной чистоте говорить только правду. — Кисочка моя!»
Какими именно израильтянками считают себя двухметровые эфиопские красотки, охраняющие вход на центральную автобусную станцию Хайфы и изумленно спрашивающие у каждого, кто протягивает им сумку для досмотра: «Ой! Кто это там шевелится?!» — чтобы насладиться изумлением пассажира. Каким именно израильтянином считает себя один из ведущих израильских кинопродюсеров, с интересом оглядывающий Иерусалим в районе торгового центра «Мамилла» и замечающий: «Какое стало милое место! Почти как Тель-Авив!» Какой именно израильтянкой полагает себя очень веселая и очень бойкая русская девочка в длинном бедуинском платье, с огромными звенящими серебряными серьгами, готовящая лафы с лабане и заатаром в популярном бедуинском ресторане под открытым небом недалеко от Беэр-Шевы? Вот в галерее наивного искусства «Gili» есть куратор, который с удовольствием объясняет посетителям, что именно хотел сказать тот или иной наивный художник. И, в частности, почему у любовно выписанного израильским художником Ф. верблюда шея, как у жирафа: «Это верблюд поставлен перед выбором. Он может быть просто верблюдом, а может высоко поднять голову и стать лучшим верблюдом. Он может преобразоваться в осознающего себя верблюда». И действительно: обычно козы, скажем, едят листву с нижних веток, верблюды — со средних веток, а жирафы — с верхних веток. В то время как осознающий себя верблюд может, конечно, есть все понемножку.
(Опубликовано в №238, февраль 2012)
Эссе вошло в книгу “Библейский зоопарк”
Сладкая каторга Рафаила Нудельмана
Этгар Керет: «Эта книга — территория моей личной свободы»
