21 июля был не только день премьеры «Барби», в этот день зрители заполнили кинотеатры в Соединенных Штатах, чтобы посмотреть биографический фильм Кристофера Нолана под названием «Оппенгеймер», пишут журналисты JTA Шира Ли Бартов и Эндрю Лапин.

Многие надеются, что этот фильм даст ответ на вопрос: кем на самом деле был Дж. Роберт Оппенгеймер, «отец атомной бомбы»?

Его имя стало «метафорой массовой смерти под грибовидным облаком», по словам Кая Берда и Мартина Дж. Шервина, чья книга «Американский Прометей» (2005) была использована в качестве основы для фильма Нолана. Но чтобы понять этого физика и человека, биографы искали подсказки в системе его убеждений — этическом кодексе, основанном на науке и рациональности, пламенном чувстве справедливости и двойственном отношении к собственному еврейскому наследию.

Вот краткое описание его еврейской истории, портреты других евреев, которых он встретил во время разработки Манхэттенского проекта, и того, как все это изображено в фильме.

Немецкий еврей, который не был «ни немцем, ни евреем»

Оппенгеймер родился в 1904 году в семье немецких евреев и быстро поднялся в высший класс Манхэттена. Его отец, Джулиус Оппенгеймер, был родом из городка Ханау и приехал в Нью-Йорк подростком — без денег, ни слова по-английски — чтобы помочь родственникам вести небольшой бизнес по импорту текстиля. Он прошел путь до полноправного партнера, приобрел репутацию интеллигентного торговца тканями и влюбился в Эллу Фридман, художницу из немецко-еврейской семьи, поселившейся в Балтиморе в 1840-х годах.

Их светская семья была полностью американизирована. Оппенгеймеры никогда не ходили в синагогу и не устраивали бар-мицву для сына. Вместо этого они присоединились к «Обществу этической культуры» — ответвлению реформистского иудаизма, которое отвергло религию в пользу светского гуманизма и рационализма. 

Юного Оппенгеймера отправили в Школу этической культуры в Верхнем Вест-Сайде в Нью-Йорке, где у него развился интерес к универсальным моральным принципам и твердое дистанцирование от еврейских традиций.

Хотя его родители были немецкими иммигрантами в первом и втором поколении, Оппенгеймер утверждал, что не говорит по-немецки, по словам Рэя Монка, автора книги «Роберт Оппенгеймер: жизнь внутри центра». Он также утверждал, что «J» в «Дж. Роберт Оппенгеймер» ничего не означает, хотя в его свидетельстве о рождении было написано «Джулиус Роберт Оппенгеймер», и это указывало на то, что отец передал ему еврейское имя.

«Во внешнем мире он был известен как немецкий еврей, а он всегда настаивал на том, что не был ни немцем, ни евреем, — говорит Монк. — Но на его отношения с миром влияло то, как его воспринимали».

Научный блеск Оппенгеймера стал хлипким щитом против антисемитизма, окружавшего его в жизни. Он поступил в Гарвард как раз в тот момент, когда университет перешел к системе квот из-за опасений по поводу количества принимаемых евреев. Тем не менее, по словам Монка, он продолжал учиться и держался в стороне от споров в кампусе. Он даже пытался подружиться со студентами-неевреями, но господствовавший антисемитизм по большей части обрекал эти усилия на провал и оставил его с группой друзей, состоявшей в основном из евреев.

Получив степень бакалавра в Гарварде в 1925 году, он проводил исследования в Кавендишской лаборатории Кембриджского университета и защитил докторскую диссертацию в Геттингенском университете — еще в донацистской Германии — под руководством Макса Борна, пионера квантовой механики. Однако до того как Оппенгеймер попал в Кембридж, профессор Гарварда написал ему рекомендацию, в которой отразились узаконенные в научных кругах предрассудки: «Оппенгеймер — еврей, но с необычной квалификацией».

Оппенгеймер вернулся из Европы, чтобы преподавать физику в Калифорнийском технологическом институте и Калифорнийском университете в Беркли. Находясь в Беркли, он пытался устроить на работу своего коллегу Роберта Сербера, но получил отказ от главы департамента Рэймонда Бирджа, сказавшего: «Одного еврея в отделе достаточно». Он не стал возражать против этого решения, позже наняв Сербера для работы над Манхэттенским проектом.

Эффект нацизма

До 1930-х годов Оппенгеймер был решительно равнодушен к политике. Хотя он изучал санскрит наряду с занятиями наукой, читал классическую литературу, романы и поэзию, он не интересовался текущими делами. Позже он объяснял это на своем печально известном слушании в 1954 году перед Комиссией по атомной энергии США. В разгар «эры Маккарти» это слушание закончилось тем, что он лишился допуска к секретным материалам из-за своих прошлых связей с коммунистами и поддержки левых идей.

«Я был почти полностью оторван от современной жизни в этой стране, — говорил он. — Я никогда не читал газет или современных журналов, таких как Time или Harper’s; у меня не было ни радио, ни телефона; я узнал о крахе фондового рынка осенью 1929 года только спустя много времени после событий; впервые я голосовал на президентских выборах в 1936 году».

Но в середине 1930-х в жизни Оппенгеймера произошел глубокий сдвиг, когда он стал свидетелем того, как его семья, друзья и великие ученые умы были раздавлены волнами нацизма в Германии и экономическим крахом дома.

«У меня была постоянная тлеющая ярость по поводу обращения с евреями в Германии, — говорил он в своих показаниях. — У меня там были родственники, и я должен был потом помочь их вызволить и привезти в эту страну. Я видел, что Депрессия делала с моими учениками… И благодаря им я начал понимать, насколько глубоко политические и экономические события могут влиять на жизнь людей».

Помимо спасения членов своей семьи, преподавая в Беркли, он выделял 3% своей зарплаты на помощь евреям-ученым, бегущим из нацистской Германии. Во время войны его стремление победить Германию побудило его возглавить Манхэттенский проект — сверхсекретную разработку американской атомной бомбы — в Лос-Аламосской лаборатории в Нью-Мексико.

Он был маловероятным кандидатом на этот пост. ФБР уже отметило его как политически неблагонадежного из-за симпатий к коммунистам. Он был ученым-теоретиком, а не «прикладником» с опытом руководства лабораторией. Ему еще не было 40 лет. Но подполковник Лесли Гроувс в 1942 году выбрал именно Оппенгеймера в качестве директора Манхэттенского проекта отчасти потому, что тот демонстрировал проявления жгучего чувства долга.

«Оппенгеймер сказал Гроувcу: “Смотрите, у нацистов будет свой собственный проект бомбы, и им будет руководить Гейзенберг, один из ведущих физиков-ядерщиков в мире. Нам нужно двигаться, и нам нужно двигаться быстро”», — рассказывает Монк.

Другие видные ученые-евреи сочли необходимым присоединиться к проекту. Шесть из восьми его руководителей были евреями, наряду со значительным числом еврейских техников, ученых и солдат в высших и низших званиях, некоторые были беженцами из Европы.

Враждебность Штрауса

Хотя две атомные бомбы в итоге были сброшены на японские города Хиросиму и Нагасаки, а не на Германию, — Германия к тому времени уже сдалась, — Оппенгеймера прославляли как героя за его роль в окончании Второй мировой войны.

Но через девять лет он был унижен перед Комиссией по атомной энергии США и лишен допуска к секретным материалам. Председатель комиссии Льюис Штраус с подозрением отнесся к Оппенгеймеру из-за его противодействия разработке водородной бомбы. Оппенгеймер настаивал на международном контроле над ядерным оружием, полагая, что его целью должно быть прекращение всех войн.

Но у Штрауса была другая цель: превосходство США над Советским Союзом.

«Оппенгеймер заявлял, что нужно быть сумасшедшим, чтобы использовать оружие, в 1000 раз более мощное, чем бомба, разрушившая Хиросиму. Его мнение было таково: «Мы не можем разрабатывать эту штуку», — свидетельствует Монк. — А Льюис Штраус был склонен думать, что человек, который выступает против того, чтобы США разрабатывали водородную бомбу, искренне заботится об интересах Советского Союза».

Штраус испытывал также личную неприязнь к Оппенгеймеру, который мог быть весьма высокомерным. Они происходили из разных слоев общества: Штраус был убежденным евреем-реформистом скромного происхождения, который вместо того, чтобы учиться в колледже, работал разъездным продавцом обуви. Он был тесно связан со своей религией и выступал президентом нью-йоркской синагоги «Эману-Эль» с 1938 по 1948 год.

В фильме Штраус изображен инициатором низвержения Оппенгеймера, выступая от лица Комиссии по атомной энергии и отчасти благодаря сотрудничеству с венгерско-еврейским физиком Эдвардом Теллером, который вместе со Штраусом лоббировал проект водородной бомбы.

Как фильм Нолана изображает других еврейских персонажей 

Берд пишет отчет о том, как Оппенгеймер столкнулся с Альбертом Эйнштейном, одним из самых известных еврейских деятелей 20 века, незадолго до слушаний 1954 года. Эти двое были друзьями и коллегами по Принстонскому институту перспективных исследований. Эйнштейн пришел сюда после бегства из нацистской Германии в 1933 году, а Оппенгеймер стал директором института в 1947 году.

В 1939 году Эйнштейн подписал письмо президенту Рузвельту, написанное физиком Лео Сцилардом, в котором звучал призыв к разработке атомной бомбы. Позже Эйнштейн сожалел, что подписал его.

По словам Берда, Эйнштейн убеждал своего друга не выступать перед Комиссией по атомной энергии. Он говорил, что Оппенгеймер уже выполнил свой долг перед Америкой, и если страна отплатила ему «охотой на ведьм», то он «должен повернуться к ней спиной».

Секретарь Оппенгеймера Верна Хобсон, бывшая свидетельницей разговора, рассказывала, что его невозможно было переубедить. «Он любил Америку, — заявляла она, — и эта любовь была такой же глубокой, как его любовь к науке».

В ответ Эйнштейн назвал Оппенгеймера «нарром», «дураком» на идише.

В фильме много внимания уделяется отношениям Оппенгеймера с Эйнштейном, которого играет шотландский актер Том Конти. У них случались постоянные стычки как во время, так и после разработки бомбы.

Еще один друг и коллега Оппенгеймера, физик-еврей Исидор Раби объяснял пожизненное одиночество и приступы депрессии Оппенгеймера дистанцированием от других евреев — единственного сообщества, которое могло дать ему некоторое утешение из-за его конфликта с правительством.

«Исидор Раби говаривал: его проблема в том, что он не идентифицирует себя как еврей, — замечает Монк. — Хотя Раби не был религиозным, но когда видел группу евреев, он говорил: «Это мой народ». А Оппенгеймер никогда не мог так сказать».

В фильме персонажи повторяют утверждение Оппенгеймера о том, что «J» «не означает ничего», редко задают ему вопросы о его иудаизме. Он никогда не сталкивается с явным антисемитизмом в свой адрес. И тем не менее, Оппенгеймер, которого играет ирландский актер Киллиан Мерфи, не кажется таким измученным из-за противоречий своей еврейской идентичности, каким он, по словам Раби, был в реальной жизни. В какие-то моменты Оппенгеймер сближается с другими персонажами из своего окружения  из-за их иудаизма и выражает гнев по поводу обращения Гитлера с немецкими евреями.

Оппенгеймер в фильме утверждает, что хорошо читает по-немецки, включая навык чтения «Капитала» Карла Маркса на языке оригинала. Это свидетельство достоверного увлечения Оппенгеймера языками, которое объясняет появление его известного  высказывания — на деле цитаты из «Бхагавадгиты»: «Теперь я стал Смертью, разрушителем миров».

Единственный язык, изучением которого Оппенгеймер пренебрегает, это идиш. И это именно тот факт, которым Раби (его играет актер-еврей Дэвид Крумгольц) подкалывает его во время их первой встречи в довоенной Германии.

В фильме показано, как Оппенгеймер приветствует нескольких физиков, евреев-беженцев, на объекте Манхэттенского проекта. Теллер, которого играет актер-еврей Бенни Сафди, является одним из них, хотя и становится в результате его противником.

Что касается персонажа Штрауса, которого играет Роберт Дауни-младший, то он с гордостью упоминает о ключевом еврейском пункте своего резюме в самом начале фильма: «Я президент синагоги «Эману-Эль» в Манхэттене!» — восклицает он.