– Когда пришло осознание, что ваш отец – гениальный актер, основатель собственного эстрадного жанра?

Осознание приходило постепенно. Помню, после войны мне было приятно, что незнакомые люди узнавали отца на улице. Я была тогда девочкой, школьницей. А до конца я смогла постичь величие его непревзойденного таланта, когда уже стала взрослой.

Отец одобрил ваш выбор профессии?

Родители относились к нам с братом с большим уважением, считая, что каждый из нас – самостоятельная личность. А потому никогда ни на чем не настаивали. В том числе – на выборе профессии. Учили собственным примером. Атмосфера в семье была очень доброжелательная, мы с Костей никогда не слышали скандалов. Видимо, отец и мать выясняли отношения наедине, но очень достойно. Зато творческих споров мы наслушались много, порой даже на повышенных тонах. Мама, будучи человеком очень умным, образованным и одаренным, с безупречным художественным вкусом, очень помогала папе в театре, где играла сама. Она была камертоном здоровой творческой атмосферы в небольшом театральном коллективе. Отец всегда жалел, что не может уделять детям много времени. А когда мы с Костей стали взрослыми, после спектаклей (родителей и наших) все непременно собирались за домашним столом. Эти посиделки стали обязательной традицией несмотря на то, что все были очень заняты. Посиделки продолжались даже тогда, когда после учебы я поступила в театр, много выступала в спектаклях, концертах и на телевидении и радио, вышла замуж, родила ребенка. Наспех разгримированные (а папа иногда садился за стол прямо в гриме) мы пили чай, говорили о театре, искусстве, прочитанных книгах, увиденных спектаклях, горячо спорили. Эту радость общения, которое затягивалось далеко за полночь, я бережно храню в своей памяти. Отец был прекрасным собеседником и – редкое качество – внимательно слушал других. Часто вместе мы ездили отдыхать, а когда мама тяжело заболела и стало ухудшаться здоровье отца, я старательно рассчитывала график гастролей и отпуск, чтобы как можно больше быть вместе с ними. Мама перенесла обширный инсульт, а папа страдал болезнью Паркинсона, которая к концу жизни сильно сковывала его движения, мимику и речь. Это было очень горько и страшно.

Поэт Евгений Рейн придумал термин – «вещество поэзии». Очевидно, существует и «вещество искусства». Что же это за «вещество», которое возводило вашего отца на недосягаемую высоту жанра?

У этого «вещества» несколько составляющих: доброта, щедрость, любовь и сочувствие к людям. Все эти качества ярко проявлялись в его искусстве. Отец был убежден, что жить так, как живут советские граждане, уважающему себя, имеющему честь и достоинство человеку стыдно. Зрители очень тонко чувствовали эту чрезвычайно искреннюю интонацию. Прибавьте к этому огромное, буквально фантастическое личное обаяние Райкина. Он обращался ко всем присутствующим в зале и в то же время к каждому в отдельности. Люди очень ценили это, невероятно верили Райкину и очень его любили, относились к нему с искренней нежностью и благодарностью. Я бережно храню массу писем, написанных отцу со всех уголков страны, от людей самых разных. Собираюсь издать их отдельной книгой, может быть, это будет несколько томов. В письмах не только дифирамбы, слова уважения, восхищение и благодарность. Часто авторы писем рассказывали свою очень непростую и горькую историю, просили о помощи. А нередко предлагали темы для театра. Понравившиеся темы отец передавал авторам для разработки, и потом они вместе их воплощали. Как видите, письма играли значительную роль в жизни Райкина и его театра.

Какие миниатюры отца вы больше всего любите?

Трудно сказать. В каждой программе были шедевры. И мне очень обидно, что снят целиком только самый последний спектакль – «Мир дому твоему». Смотреть без слез я его не могу, потому что играл в нем отец, будучи уже тяжело больным, ему трудно было говорить, трудно двигаться по сцене, трудно жестикулировать, а всегда подвижное и выразительное лицо походило на маску. В то же время я понимала, что если бы отцу сказали: «Вы очень больны и должны прекратить выступления. Поезжайте в санаторий, лечитесь и забудьте о сцене», — он бы не смог жить. Зал заряжал отца энергией, и это позволило ему надолго оттянуть трагический финал.

Пожалуйста, расскажите о неординарных ситуациях из жизни отца.

Это ситуации по большей части драматические. Потому что каждый выпуск программы требовал огромного напряжения нервов, хождения по высоким инстанциям, изнурительных разговоров с чиновниками, с которыми приходилось спорить, что-то им доказывать. Никто ничего не хотел слышать и понимать, люди, не стоившие мизинца великого артиста, смотрели на него скучающими, равнодушными глазами, перед Райкиным оказывалась страшная, непробиваемая стена тупости. Именно этим чиновникам отец был во многом обязан своими инфарктами. Помню, в театре имени Вахтангова был очередной юбилей, на котором папа должен был выступить (он очень любил этот театр, и его приглашали на все театральные празднества). Он собрался в театр, и тут у него случился сердечный приступ. Вызвали «скорую». По дороге в больницу папе поставили капельницу. Вдруг он поднимает голову: «Нельзя ли проехать по Арбату?» — «Конечно можно». – «Пожалуйста, притормозите у вахтанговского театра и подождите меня минут пятнадцать-двадцать». — «Аркадий Исаакович, я не имею права это делать». – «Я вас понимаю. Но я обещал выступить и должен сдержать слово». Врач с трудом согласился. Но на всякий случай попросил пациента расписаться, что он по собственной воле подвергает себя огромному риску. После выступления папа умиротворенно лег на каталку «скорой помощи» и протянул руку для капельницы… Еще один эпизод, не столь грустный. В 1985 году папа получил письмо из США от некоего юриста Стива Райкина. Оказалось, что на международном юридическом симпозиуме к нему подошел советский юрист и, увидев на груди Стива карточку с его фамилией, спросил: «Вы не родственник Аркадия Райкина?» «Кто это такой?» – поинтересовался Стив. «Это наш великий эстрадный артист». Американский Райкин очень захотел познакомиться с советским. И в том же году приехал в СССР. Переводчицей была наша знакомая, великолепная синхронистка. Выяснилось, что оба Райкина никак не связаны родством, но папе очень понравился молодой, улыбчивый, очень милый однофамилец. Симпатия оказалась взаимной, и Райкины решили считать себя дальними родственниками. Может, какая-то ветвь генеалогического древа была утеряна? Они рассказали друг другу о своем еврейском детстве. Папа, вспомнив, что ребенком ходил в хедер, почему-то расплакался. И, удивляясь собственной памяти, заговорил на иврите (в хедере он назывался древнееврейским). С ивритом связана и другая встреча. Когда в нашу страну приехал из Франции знаменитый мим Марсель Марсо, папа был на его представлении, а Марсо побывал на спектакле Райкина. Талантливые мастера душевно потянулись друг к другу, но общаться им было нелегко. Отец с трудом вспоминал отдельные слова из английского, Марсо – из немецкого. В отчаянии папа сказал что-то на иврите, и собеседник радостно подхватил родной язык… Отец пригласил Марселя Марсо в гости, Костя показал придуманные им сюжетные пантомимы, восхитившие гостя фантазией, пластикой и талантом.

Жалел ли Аркадий Исаакович, что административное руководство Ленинградским театром эстрады и миниатюр в течение сорока лет отвлекало его от творчества?

Жалел. Отцу очень долго не везло с директором, человеком, на которого можно целиком положиться, которого могли принять на любом уровне, выслушать и помочь. Приходилось все делать самому. Мы говорили ему: «Зачем ты ездишь к чиновникам сам? Позвони». – «Я позвоню, попрошу к телефону нужного начальника, а мне скажут: “Он вышел”. Или: “Он еще не пришел”. Или: “Его срочно вызвали на совещание”. Или: “Ой, вы опоздали, он пришел и сразу же убежал”. Зачем же мне разыгрывать сцены из собственных миниатюр? Я поеду и буду сидеть перед кабинетом, ловить его». И ехал. И сидел иногда часами в приемной какого-нибудь бонзы – в Ленинграде или Москве, в обкоме, ЦК или министерстве. Черт бы побрал этих чиновников. Но правда и то, что во многом они не могли отцу отказать, когда он своим тихим голосом ненавязчиво объяснял, что его просьбу нужно удовлетворить. Срабатывало его неотразимое обаяние. Труднее было отстоять сомнительные с точки зрения властей предержащих политические пассажи в новой программе, что грозило очередным инфарктом. Убеждена, отец потерял не один год жизни в этих проклятых кабинетах.

В последних программах Аркадий Исаакович все же позволял себе смелую для того времени сатиру на советский общественный строй. В частности, в упомянутой вами програме «Мир дому твоему». Другого бы, думаю, актера, чуть менее талантливого, власти стерли бы в порошок. Но с Райкиным приходилось считаться, хотя, очевидно, и у него были неприятности?

Конечно, были. Прибавьте к этому, что ему никогда не давали забывать, что он еврей. Остроумная мама как-то заметила: «Благодаря твоему таланту тебе прощают даже еврейство». Имея в виду не чиновников, а немалую часть зрителей. Из нескольких мешков присланных отцу писем я отобрала солидную папку посланий от антисемитов. Посланий, которые, к сожалению, характерны для нашего общества.

Работавшие с Аркадием Исааковичем утверждают, что он был предельно и жестко требовательным, решительно мог расстаться даже с талантливыми людьми, если не находил с ними полного взаимопонимания. Очевидно, гений имеет право диктовать партнерам свою волю?

Отец был бесконечно требователен к себе и ждал того же от партнеров. Если от актера на сцене хоть чуть-чуть пахло алкоголем, это грозило ему самыми крупными неприятностями (сам Райкин не пил и не курил). Если человек, работавший в театре отца, не проявлял должного уважения к его жанру или актерскому ансамблю, папа очень переживал. Он никогда не пытался удержать пожелавшего уйти актера, при этом ценил партнеров по сцене. Среди них были очень талантливые – моя мама, Ольга Малозёмова, Герман Новиков, Володя Лиховицкий… Все эти актеры до самого конца (своего или папиного) самозабвенно работали с отцом. Он всегда считал, что театр – его семья. Понимая, что чем талантливее партнер, тем легче и интереснее с ним работать, отец в разное время приглашал к себе Александра Калягина, Геннадия Хазанова, Александра Филиппенко и многих других прекрасных актеров. Но все они понимали, что на сцене рядом с Райкиным будут вторыми. У папы были сложные отношения с некоторыми авторами. Никто лучше отца не знал тонкости его жанра. Если автор понимал требования театра, все было в порядке. А если выходил за рамки жанра, отцу это не могло нравиться. Когда папа ушел из жизни, многие из тех, для кого он немало сделал, – неблагородные и завистливые – старались уязвить его, принизить талант и заслуги. Зная, что он не может ответить… Пошли на продажу самые низкие, мелкие и пошлые сплетни. Но больше таких, кого я помню с горячей благодарностью. Это авторы Райкина – Зощенко, Поляков, Хазин, Лиходеев, Жванецкий, Альтов, Мишин, Синакевич, Настроевы, Гинряры (Гиндин, Рябкин, Рыжов) и другие замечательные, талантливые люди, с которыми навсегда связана трепетная память об отце.