Зоя Светова — журналист, публицист и правозащитник, дочь советских диссидентов Феликса Светова и Зои Крахмальниковой, восемь лет была членом ОНК Москвы (Общественная наблюдательная комиссия по контролю за соблюдением прав человека в тюрьмах и колониях), лауреат журналистских премий «Произвол в законе», «Права человека и укрепление гражданского общества в России», «Свободная пресса Восточной Европы». Журнал «Лехаим» поговорил с Зоей Световой о тюрьме, страхе и бесстрашии и о непростых архивных открытиях. Редакция планировала опубликовать это интервью в ближайшем номере, однако не по нашей воле возникла ситуация «срочно в номер». Внезапный обыск в квартире героини материала — не только повод к немедленной публикации, но и информация к размышлению о закольцованности некоторых исторических сюжетов.

ИРИНА ГОЛОВИНСКАЯ → Что именно заставляет тебя ходить по тюрьмам и добиваться послаблений для заключенных? Трудно совместить облик красивой хрупкой женщины с тихим голосом с какой‑нибудь осклизлой Бутыркой, где к тому же, видимо, отвратительно пахнет.

ЗОЯ СВЕТОВА ← Ну сейчас уже не пахнет. Вот в Лефортове, например, ковры лежат, ковровые дорожки, чтобы заглушать шум шагов. А если по существу… Вообще‑то вся моя жизнь связана с тюрьмой. Мне было 23 года, когда арестовали мою маму Зою Крахмальникову. Она составляла сборники христианского чтения «Надежда», ходившие в самиздате, а потом изданные на Западе, в издательстве «Посев». КГБ посчитало это антисоветской агитацией и пропагандой, направленной на свержение советского строя. Арестовывать ее приехали на нашу дачу в Кратове, где мы жили вместе с ней и моим четырехмесячным сыном Филиппом. К нам пришли ночью. Несколько часов шел обыск, а потом маму увезли на черной «волге». И дальше началась уже другая жизнь — с поисками адвокатов, передачами, свиданиями… Потом был суд, туда не пускали ни друзей, ни журналистов. Маму приговорили к году тюрьмы и пяти годам ссылки. После приговора мне разрешили ее увидеть впервые за год. На свидание в Лефортовскую тюрьму я пришла вместе с полуторагодовалым Филиппом. Там же, в комнате свиданий, я ей сказала, что выхожу замуж за Витю Дзядко. Незабываемо — получить от матери благословение на брак в тюремной комнате свиданий. Драматическая была сцена.

ИГ → Отца арестовали позже?

ЗС ← Да, это случилось через три года, 23 января 1985‑го. Я тогда находилась в роддоме, собиралась рожать своего второго сына, Тимофея. Утром звонила домой — никто не подошел. Позвонила соседке, она и рассказала, что у нас какие‑то чужие люди в строгих костюмах по квартире ходят.

ИГ → В костюмах — сразу понятно, что к чему?

ЗС ← Да, я сразу поняла, что у нас обыск, стала звонить разным своим знакомым, оповещать. Обыск длился до семи вечера, а в семь часов я как раз родила Тимошу. Так что арест папы совпал с рождением моего второго сына. Потом были передачи, адвокаты, никаких свиданий до суда не давали. А после суда (статья 190 УК РСФСР «Антисоветская агитация и пропаганда») я приходила к папе уже с двумя детьми. Он в Матросской тишине сидел, а не в Лефортове, как мама. Ну и третий эпизод, заключительный, так сказать. Через два года, летом 1987‑го, Горбачев издал указ об освобождении всех политзаключенных, и мои родители вошли в этот список. Они позвонили нам сообщить эту радостную весть ровно в тот момент, когда я возвращалась из роддома с третьим уже нашим сыном, Тихоном. Ну мы его, естественно, стали называть Тихон‑освободитель.

Так тюрьма с тревогой за близких, полной неизвестностью (пока человека не осудят, о нем вообще никакой информации не было) стала неотъемлемой частью моей жизни. Впрочем, какая‑то информация из Матросской тишины, где сидел отец, все же поступала: звонили чаще всего освободившиеся зэки, и, как правило, это была очень тяжелая информация. Так, как‑то нам позвонили и сообщили, что отец сидит в камере на шестьдесят человек, ему нечем дышать, а у него была астма…

ИГ → Ужасная ситуация, и сделать ничего нельзя.

ЗС ← Да, именно. Поэтому когда в 2008 году был принят закон об общественном контроле, в соответствии с которым во всех регионах создавались общественные наблюдательные комиссии, я очень захотела в такой независимой комиссии работать. Посещать тюрьмы, СИЗО, колонии, отделения полиции и прочие заведения, где содержатся люди. Пытаться хоть чем‑то помочь. Работа эта, разумеется, бесплатная, на волонтерских началах.

ИГ → Членам комиссии открыты все тюремные двери?

ЗС ← Да, конечно, по закону обязаны пускать. К 2008 году я уже лет десять занималась журналистикой, писала статьи и про тюрьму, и про суд — это была моя тема. Меня рекомендовала организация известного адвоката Каринны Москаленко «Центр содействия международной защите», так я стала на регулярной основе ходить в тюрьму. В этой комиссии я проработала восемь лет, три срока. Больше, к сожалению, закон не позволяет. И последнее время было для меня особенно важным — я знала, что это все скоро закончится.

ИГ → По закону обязательна ротация?

ЗС ← Да, обязательна ротация. Три срока можно проработать. Кроме всего прочего, мне было очень важно оказаться в тех тюрьмах, в которых сидели мои родители. К этому времени они уже умерли, но я, конечно, помню их рассказы о том, как они сидели, читала их книги. Но увидеть своими глазами было все равно чрезвычайно важно. И я увидела камеру в Лефортовской тюрьме, где сидела моя мама. Мне показал ее сотрудник тюрьмы, который читал мамины мемуары, вот такая удивительная история. В этой же камере, кстати, я встретила украинского кинорежиссера Олега Сенцова.

ИГ → Как ты преодолеваешь естественную для человека психологическую защиту — отгородиться от страшного? Ведь российская тюрьма это же очень страшное место?

ЗС ← Тюрьма меня научила тому, что ничего не страшно, везде можно жить. Конечно, иногда накатывает депрессия. Приходишь из тюрьмы домой с тяжелым чувством — ты уже дома, а твои подопечные остались там. Начинаешь представлять себя на их месте. Сны снились — вот меня арестовали, я в тюрьме… Но, с другой стороны, чем больше ходишь в тюрьму, тем больше эти чувства притупляются, появляется привычка, что ли. Ну собственно, так же, как привыкают врачи каждый день иметь дело с болью, как те же тюремщики привыкают.

ИГ → Что именно вы обычно требуете от тюремной администрации? Всегда ли удается добиться изменений к лучшему?

ЗС ← Эффект от наших посещений накапливается потихоньку. И чем больше работаешь, тем больше есть способов помочь. В течение восьми лет мы ходим, задаем вопросы начальству, требуем — не может не быть изменений к лучшему. Появляются статьи, идет молва, что после этих правозащитников какого‑то больного освободили, кому‑то облегчили условия… Да даже такие вроде бы мелочи: после прихода правозащитников человека вывели к врачу — это же колоссальный эффект! Или вот заключенный пожаловался, что у него нет матраса, или подушка истончилась — часто бывало так, что прямо при нас ему меняют матрас, приносят новую подушку.

ИГ → Неужели таких простых вещей надо добиваться с помощью комиссии?

ЗС ← Ну конечно! И мы всегда добивались. Да, у нас низкий КПД — мы можем, например, помочь сидельцу обрести новый матрас взамен продавленного. Вроде мелочь. Но ведь для человека, который из‑за этого продавленного матраса не может нормально спать, это великое благо. А вот еще пример. Моя коллега Анна Каретникова заметила, что у заключенных одна миска и для супа, и для второго. И она добилась того, чтобы им стали выдавать по две миски, чтобы еда была обставлена по‑человечески. Казалось бы тоже мелочь…

ИГ → Это не мелочь, это элемент уважения к человеку.

ЗС ← Именно. И таких мелочей много. Мы всегда начинали наш обход с карантина — это место, куда человека помещают сразу после ареста. В этих карантинных камерах сидят только что арестованные люди, их родственники понятия не имеют, где их близкий. И мы звонили родным, оповещали их. Нам всюду это разрешали, кроме СИЗО Лефортова. И еще, конечно, мы много занимались больными. Есть перечень заболеваний, при которых человек не должен находиться в тюрьме. Мы старались сделать так, чтобы их отпускали: чаще всего речь шла о смертельных болезнях. Их отпускали фактически для того, чтобы они хотя бы умерли дома, а не в камере. Но пара случаев была все же, когда людей освободили по болезни, и они живы до сих пор.

ИГ → То есть все‑таки были такие светлые моменты в вашей деятельности, которые давали силы работать дальше?

ЗС ← Безусловно, было много историй с хорошим концом. Светлана Давыдова, например, сидела в Лефортове, и у нее был очень плохой адвокат, который ее не защищал, а работал на следователя. Я нашла ей адвокатов, убедила отказаться от этого назначенного, и ее адвокаты добились освобождения и закрытия дела. Понятно, был еще и большой резонанс по этому делу, но я стала тем проводником, который сообщил ей, какое решение имеет смысл принять. Ну и сама Давыдова была настроена бороться.

ИГ → Люди всегда соглашаются с твоими доводами?

ЗС ← Дело в том, что принятие решения — сугубо частное дело, это может сделать только заключенный, никакой правозащитник за него это не сделает. Вот, например, у 73‑летнего украинца Юрия Солошенко, бывшего директора военно‑оборонного завода, обвиненного в шпионаже, тоже был негодный защитник (склонял признать несуществующую вину). Я не смогла его уговорить сменить адвоката, он побоялся, потому что следователь ему этого «не посоветовал». Путин Солошенко потом помиловал, не сразу, правда, а спустя полгода. Но главное, я и для него, и для других заключенных была единственным связным с внешним миром.

ИГ → Еще очень впечатляющая история твоих отношений с чеченской девушкой Зарой Муртазалиевой, хоть и давняя. Расскажи немного.

ЗС ← Это действительно очень важная в моей жизни история. Началась она давно, в 2003 году, когда Зару арестовали и обвинили в попытке взорвать торговый центр. Я тогда работала в газете «Новые Известия». Я ходила на суд, вела репортажи с процесса, и, когда Заре дали девять лет, я и другие журналисты были потрясены, потому что никаких доказательств того, что она собиралась взрывать ТЦ «Охотный ряд», не было. Тротил ей, конечно же, подбросили. Заре было 18 лет, она ровесница моего старшего сына Филиппа. Я с ней начала переписываться, и в какой‑то момент поехала к ней в колонию. Она сидела тогда в Мордовии — тут опять же перекличка с моей семейной историей. Моя бабушка Надежда (Нехама) Львовна Фридлянд пять лет провела в мордовских лагерях как жена врага народа. Я к Заре ездила лет шесть или семь, по три раза в год. Мы с ней разговаривали обо всем, обсуждали книги, я ей новости рассказывала… Надо сказать, тюремщики поражались, что какая‑то совершенно чужая женщина интеллигентного вида столько времени проводит с «террористкой». Я написала о Заре книгу, ее перевели на французский, книжка вышла в 2012 году, а в сентябре 2012‑го у Зары закончился срок. Мы с моими сыновьями встречали ее у дверей колонии, привезли в Москву, и я ей предложила поехать на презентацию книги во Францию. В Россию она больше не вернулась. У нее началась новая жизнь. И я рада, что смогла помочь ее начать. Я восемь лет пыталась ей помочь — и не могла. Интересный момент. Когда Зара освободилась, она две недели жила у меня, фээсбешники это вычислили и названивали ей, предлагали встретиться. Она не ходила на эти встречи, очень боялась, что станет жертвой их очередной провокации. Зара, по сути, стала моим пятым ребенком.

ИГ → Расскажи тогда про первых четырех своих детей. Кто‑то недавно пошутил, мол, раньше братьев Дзядко представляли как сыновей Зои Световой, а теперь Зою Светову представляют как мать братьев Дзядко. Братья Дзядко и их сестра Анна — очень большое достижение родителей.

ЗС ← Я не считаю, что дети являются достижением родителей.

ИГ → Но хотелось бы узнать, есть ли какой‑то секрет в воспитании?

ЗС ← Есть известная формула: с детьми надо дружить, детей надо любить, они должны жить своей жизнью, но вместе с тобой. Рождение детей всегда было сопряжено с какими‑то эпизодами жизни моих родителей — родители сидели, у нас не было бабушек и дедушек в общепринятом смысле слова. Наша жизнь с детьми вся была подчинена заботе о моих папе с мамой, которые были то в тюрьме, то в ссылке.

ИГ → Может быть, это и есть секрет взращивания достойных людей? Когда с малых лет дети начинают о ком‑то заботиться, переживать за близких…

ЗС ← Думаю, ключевым моментом является то, что у нас с детьми были общая жизнь, общие заботы и общие радости. Мы устраивали им домашние спектакли, мы ездили вместе с ними отдыхать, мы читали вместе с ними книжки… В общем‑то, ничего особенного. Повезло, что ли. Ну вот в том, что мальчики стали журналистами, тут, пожалуй, точно мое влияние: я ведь очень много работала в журналистике, сначала во французских СМИ, потом в русских, дети видели, как мне интересно заниматься всеми моими темами, политикой, социальной жизнью, это им как‑то передалось. И главное, что мы друзья.

ИГ → Расскажи про свою семью, родителей, бабушек‑дедушек.

ЗС ← Фамилия папы была Фридлянд, а бабушка, его мама Надежда Львовна, звала его в детстве Светик, и из этого домашнего имени родился его псевдоним Феликс Светов. Так папа сам объяснял свой псевдоним. Папин отец, мой дед Григорий (Цви) Фридлянд, был известный историк, первый декан исторического факультета МГУ, он писал книги о французской революции, а папа был литературный критик, писатель, он не хотел, чтобы его знали под фамилией отца, хотел самостоятельного признания. Впрочем, тут еще есть момент, видимо, некоторого лукавства — может быть, отец не хотел под еврейской фамилией фигурировать, я не могу точно сказать. А с бабушкой, Надеждой Львовной, я дружила, она жила с нами вместе, но она, кстати, никогда не рассказывала, как сидела в лагере.

ИГ → Никто не рассказывает, насколько я знаю.

ЗС ← Когда она умерла, я уже была довольно большая, в третьем классе, и очень жалею, что ни о чем ее не расспрашивала. Деда своего, Григория Фридлянда, я не знала, его расстреляли задолго до моего рождения, 8 марта 1937 года, через десять месяцев после ареста. Он был известный историк, активный член партии «Сион». Они с бабушкой жили в третьем доме советов, это тот самый дом на Делегатской, где сейчас Музей декоративно‑прикладного и народного искусства, мы там недавно установили табличку «Последнего адреса». Про то, что его расстреляли, никто в семье очень долго не знал. Бабушка считала, что ему дали десять лет. После его ареста бабушку с моим отцом выслали из Москвы в Архангельск, и там, в Архангельске, ее посадили, отправили в мордовские лагеря. В 1955 году, во время массовой реабилитации, папа ходил на Лубянку, читал дело своего отца и выяснил ужасные вещи: что отец, оказывается, дал признательные показания (его обвиняли в троцкистском заговоре). И только тогда бабушка узнала, что ее мужа уже нет в живых — в деле была справка о смерти. И я относительно недавно получила разрешение и тоже на Лубянке, в архиве ФСБ, читала дело деда. Самое страшное, что, выступая на суде, он говорит, что совершенные им преступления столь тяжки, что он не смеет просить суд о сохранении ему жизни. Он считает, что с пятном террориста ему жить нельзя. Это все запротоколировано.

ИГ → В эти годы многие именно так и выступали на судах, просили «расстрелять как бешеных собак».

ЗС ← Да, но когда читаешь такое про собственного деда… которого ты никогда не видела… это очень страшно.

ИГ → Видимо, такие уж были запредельные обстоятельства…

ЗС ← Бабушка со стороны мамы, Евгения Крахмальникова, долго работала директором знаменитого московского кафе‑мороженого «Север» на Тверской. Она родом из Харькова, моя мама в какой‑то момент разыскала ее документы, и выяснилось, что бабушка, еврейка по рождению, назвалась русской. Видимо, неудобно было евреем быть и делать карьеру. Есть метрика, где написано, что она русская.

ИГ → А откуда известно, что она была еврейкой?

ЗС ← Ну мама моя была в этом уверена. Не могла Евгения Марковна, очень похожая на еврейку, быть никем иным.

ИГ → А как же можно было подделать метрику?

ЗС ← Не знаю. Наверное, имелись какие‑то способы. Она была очень красивая женщина, всю жизнь работала в общепите. А про деда с маминой стороны вообще ничего неизвестно, он погиб на фронте, никаких сведений.

ИГ → А первая твоя бабушка, Нехама Львовна, откуда она родом? Поддерживала ли она какие‑то традиции еврейства у вас в семье?

ЗС ← Родом она из Лодзи, из Польши. Я знаю, что у нее было много сестер и мой папа когда‑то жил в доме ее сестер на Сретенке. Мой отец писал в своих мемуарах, что его дед по линии матери был правоверным евреем, для него устраивали по субботам домашнюю синагогу, куда приходили 30–40 верующих иудеев. У бабушки были дальние родственники в Париже, и, когда я к ним уже взрослой приехала, дело было в пятницу, я впервые увидела, что такое шабат. Увидела, как зажигают свечи, например. Они соблюдали. А у нас никто ничего.

ИГ → А когда ты узнала, что ты еврейка?

ЗС ← Я умудрилась вообще долго про это ничего не знать, не задумываться. То есть я знала, конечно, что мой отец еврей (а про мать вообще узнала во взрослом возрасте). Я не сильно похожа на еврейку, и со мной часто вели антисемитские разговоры, от которых я отмахивалась. Но с возрастом я все больше и больше стала проникаться идеей собственного еврейства. И теперь начинаю защищаться, когда возникает антисемитская тема.

ИГ → Но в детстве ничего подобного не было?

ЗС ← Нет, нет. Мой отец рассказывал, как ему приходилось драться, бить антисемитов, он вообще был человек горячий. И мама моя боролась с антисемитизмом у православных, книгу про это написала. С возрастом голос крови что ли начинает звучать…

ИГ → С родителями доверительные были отношения?

ЗС ← Да, очень. Я с детства любила сидеть за столом со взрослыми, к ним приходило много интересных, известных людей, и родители меня не прогоняли спать. Так я познакомилась с Галичем, Окуджавой, Владимиром Максимовым, Эдиком Штейнбергом. Дружеский круг общения родителей составляла в основном творческая интеллигенция Москвы. Когда родителей арестовали, все они продолжали приходить к нам, помогать. И множество замечательных людей я встретила именно дома, в родительской семье. У нас был открытый дом, мама, кстати, очень любила готовить и принимать гостей.

ИГ → Последний вопрос, я всем его задаю — про 90‑е годы. Все возвращаются к этому времени, кто‑то с отрицательным знаком, кто‑то с положительным. А для тебя что они значат?

ЗС ← А когда они заканчиваются, эти 90‑е?

ИГ → Для всех по‑разному.

ЗС ← Для меня 90‑е закончились первой чеченской войной. Декабрь 1994 года. Начало конца.