В ночь с 6 на 7 октября в Иерусалиме, на 87‑м году жизни скончался переводчик, литературный критик, популяризатор научной литературы, публицист и редактор Рафаил Нудельман.

Так начинаются официальные некрологи. Для других это информация. Для меня — удар под дых. Кому теперь написать и кто отзовется в том неповторимом стиле, который остался в прошлом веке? Кто отстучит на клавиатуре отголоски твоих мыслей, опечалится твоей печалью и засмеется твоим смехом? Кто поймет твое сокровенное и кому теперь его показать?

Для авторов некрологов он — Рафаил Ильич. Для меня — Рафа. Для них — родился, учился, печатал. Для меня — жил. Жил на свете старый друг Рафа, с которым мы познакомились…

Когда же это было? Сорок три года назад — в другой стране, в другой жизни, где мы были молоды и красивы. С нашим самиздатским детищем «Евреи в СССР» мы легко могли угодить за решетку, но пронесло. Рафа уехал в 1975‑м, я — в 1977‑м. И снова встретились уже в Израиле, где он долгие годы издавал журнал «22».

В 1960‑х годах Рафа первым открыл русскому читателю фантастику Лема. В 1970‑х (вместе с Ильей Рубиным) открыл еврейскому читателю его прошлое и настоящее. А с начала 2000‑х Рафа стал первым (вместе с женой Аллой), кто открыл волшебный мир израильского писателя Меира Шалева, по гроб жизни обязанного им своим огромным успехом в России.

«Конец прекрасной эпохи» настал в ту минуту, когда один за другим ушли хранители, радетели и певцы русской словесности. Рафа оставался одним из последних — всесторонне образованный, широко эрудированный, оригинально мыслящий человек книжной культуры, всегда умевший соединить связь времен.

Рафа был блистательным переводчиком — так, как он, у нас никто не переводил. Вот что он написал мне о романе Гроссмана «Вошла лошадь в бар»:

«…меня “схватило” — я понял, что предстоит трагическое обнажение изуродованной в детстве души и этот сеанс духовного стриптиза, что под конец, когда он перестает без конца перебивать свои потуги рассмешить своими же потугами клоунады, меня уже поволокло по камням истории этого ужасного треугольника судеб отца, матери и сына <…> мне показалось, что я поймал, как эту вещь сделать».

Рафы больше нет. Что же от него осталось? Конечно, книги — и свои, и переводы. И его предостережение из предисловия к сборнику стихов Ильи Рубина: «Трагическое ощущение угрозы, которая нависла над нравственностью в современном дичающем мире». И его письма.

«Тут такое серое безумие, что и передать нельзя. Соревнование по ксенофобии, “безоглядной решимости” и глупости».

«В наши дни, когда и в политике, и в (русскоязычной) журналистике правят бал невежество, демагогия и остервенелость, твой спокойно‑язвительный голос доставил мне истинное наслаждение. В нашем непосредственном окружении такими “остервенелыми” являются практически все…»

«Будем делать свое дело. Бей в барабан и не бойся беды. Или бойся, но все равно бей».

«…правда за нами (а будущее, довольно мрачное, впереди нас), но в конце концов мы победим бакалейщиков, хотя бы потому, что маятник истории всегда качается».

И маятник жизни тоже. В ночь с 6 на 7 октября он качнулся последний раз.

Говорят, что тот, кто умер в праздничные дни, попадает прямо в рай. Так что Рафа попал по адресу. Кем он был для тех, кто пришел его проводить? Что они вспомнили в ту минуту, когда завернутое в саван тело вынесли для прощания? О чем подумали, услышав: «Рафаэль бен Эли, мы просим у тебя прощения. Прости нас!»

За что я прошу прощения у Рафы? За то, что не успел сказать, как его люблю, и так редко с ним виделся.

Рафу похоронили не в земле — он лежит в стенной нише, перед которой остались цветы, несколько камешков и две свечи. А вид! Весь Иерусалим под ногами, небо над головой, и где‑то там — Незримый и Непостижимый, забравший к себе Рафаэля бен Эли.

Еврейская традиция требует склонить голову перед умершим со словами: «Да будет благословенна его память!» Память о Рафе сохранится до тех пор, пока люди будут читать написанные и переведенные им книги. Пока будут читать.