Выставку Аарона Априля показали в Московском музее современного искусства.

Аарон [footnote text=’См.: Михаил Не‑Коган. Аарон из ковчега // Лехаим. 2008. № 10.’]Априль[/footnote] — израильский художник, которого хорошо знают в России. Его большая ретроспектива в Третьяковской галерее в 2008 году собрала больше 22 тыс. зрителей. И нынешняя выставка в Московском музее современного искусства «Неосознанная реальность», где были показаны новые работы 82‑летнего мастера, не осталась незамеченной.

Среди поклонников Априля — и те, кто помнит его «Сердитый вечер на Оби» (1962), «Целинников» (1963), «Рыбаков Нарыма» (1960), «На пароме (с работы)» (1960), написанных в «суровом стиле», задолго до его отъезда в Израиль в 1972 году, и те, кого очаровала цветовая мистерия, что разыгрывается на его полотнах и акварелях 1990‑х и «нулевых». Между тем художником из шестидесятых, превращавшим вроде бы обыденные сюжеты в монументальные композиции, укрощавшим свою страсть к цвету, и нынешним, на чьих работах таинственная жизнь проступает в сиянии, столкновении, стремительном движении красок, кажется, пропасть.

Впрочем, сам художник в этом изменении не видит драмы. «Нас в Суриковском институте учили делать всё», — говорит он. Когда Аарона Априля называют «шестидесятником», он пожимает плечами: «Шестидесятники, суровый стиль — это просто удобные термины. В сущности, они никак не определяют художника. Да, я писал целинников у печки и тракториста, обедающего в столовой на фоне плакатов с Лениным. Но в это же время я увлекался ню. Когда на молодежную выставку на Кузнецком мосту в 1967 году взяли работу «Солнце, воздух и вода», где были три обнаженные, это воспринималось как невероятное событие. Если не ошибаюсь, это было первое появление ню в залах на Кузнецком. Не стиль был суровый — жизнь».

Возможно, за этим упрямым нежеланием следовать за определениями искусствоведов стоит не только творческий опыт художника. «Суровый стиль», возникший в начале «оттепели» как альтернатива парадному официозу соцреализма, с его ликующими пионерами, делегатами съездов, трудящимися и спортсменами, портретами вождей и лозунгами вместо фона, претендовал не только на новизну, обновление, но на возвращение к «правде» жизни. Но на фоне того опыта, через который прошла семья Аарона Априля, «суровый стиль» шестидесятников выглядел романтическим, как походные песни у костра. Молодые художники вели рассказ об опыте, о котором знали, но который большей частью не пережили. Априль знал о нем не понаслышке.

«Вас сюда помирать привезли…»

Аарон Априль — младший сын в семье почтенного еврейского фармацевта, жившего в маленьком литовском городке Вилкавишкис. Лето семья проводила в небольшом поместье Шяудиншкяй. От него, кстати, было рукой подать — всего‑то три километра — до родного городка Исаака Левитана Вержболово (Кибарты). Отец, похоже, любил сельскую жизнь гораздо больше, чем работу в аптеке. А про детей и говорить нечего: о пруде с карпами, который был устроен в поместье, художник охотно вспоминает по сей день. Здесь же в поместье дети впервые столкнулись со смертью, увидев гибель коня. Пройдет совсем немного времени, и смерть окажется их близкой соседкой на долгие годы. Вскоре после того, как советские войска вошли в Литву в 1940 году, семья Априль была выслана — вначале в Бурятию, потом еще дальше, в Заполярье, к морю Лаптевых. На вопрос — почему, сегодня вряд ли кто даст внятный ответ. У художника своя версия.

«Литва стала советской, и я думаю, что пришла разнарядка откуда‑то из Москвы — выслать три тысячи человек, из тех, кого можно назвать “антисоветским элементом”. Среди трех тысяч, арестованных и отправленных в телячьих вагонах в Сибирь, были в основном евреи, также литовцы, немцы и даже финн. Среди нас был сапожник, литовец, не умевший ни писать, ни читать. Его мать, вздыхая, говорила: “Работа, работа! А домой не везут…” Четыре года это повторяла, а потом умерла».

Собственно, им так и говорили: «Вас сюда помирать привезли». Особенно тяжело пришлось в Заполярье. «Нас высадили практически на пустой берег у моря Лаптевых, — рассказывает Аарон Априль. — У поселка было название Кресты, но самого поселка фактически не было. Когда умирали люди, надо было копать могилу, а там была вечная мерзлота. Долбили землю, а через 20–30 см начинался лед. Когда он таял, в яме набиралась вода, умерших опускали прямо в воду. Позже появились палатки, где жили человек по 15 — по две‑три семьи.

Однажды моя мама где‑то услышала, что есть советский закон, по которому дети должны иметь возможность учиться. Поскольку в семье было двое сыновей, нам разрешили перебраться в село Казачье — районный центр в 12 километрах от Крестов, где была школа. Здесь отец построил дом… из дерна. Сделал каркас “юрты” из жердей, обложил дерном, изо льда сделали окна. Посередине стояла печка из бочки — вокруг нее оставалось полметра свободного пространства. В этой юрте мы прожили четыре года. Сюда приезжали наши знакомые из других таких же поселков, как Кресты. Они останавливались у нас переночевать. Как размещались, сейчас ума не приложу. Но размещались».

В Казачьем, которое после Крестов казалось чуть ли не центром цивилизации, была не только школа, но и больница. Главврач, обрадованный тем, что в селе появился профессиональный фармацевт, тайком приглашал ссыльного на работу. Конечно, это был секрет Полишинеля, и после очередной проверки из «органов» Априля‑старшего из больницы каждый раз отправляли работать в шахту. «Отец был худенький, а после месяца‑двух работы в шахте вообще возвращался тощий, как палка», — рассказывает Априль.

Именно главврач выхлопотал инвалидность родителям. Но прошло четыре года, прежде чем семья смогла перебраться в Якутск, где Аарон и окончил с золотой медалью десятый класс. Отсюда он и рискнул улететь в Москву — поступать в Училище 1905 года. Но долго там поучиться не удалось. В 1947 году прямо в училище его встретил «человек в штатском» — и после полутора лет московской жизни Аарон снова оказался в Якутске. В Якутском художественном училище его взяли сразу на 4‑й курс, а параллельно он учился заочно на истфаке пединститута. Получить паспорт (чистый, то есть без отметки о ссылке, — уточняет Априль), а значит — обрести свободу, покинуть Якутск он смог только после смерти Сталина.

Синева реки и золото осени

Сюжеты той северной жизни, слишком суровые для «сурового стиля», если не ошибаюсь, никогда не появлялись в картинах Априля. Лишь много позже в акварельных портретах отца, матери, семьи — отнюдь не героических, а пронзительно лирических — проявляется все настойчивее тема памяти. Эта память на первый взгляд фрагментарна. Вот родители на крыльце дома. Вот мать с охапкой постиранного белья в руках, полуотвернувшись, глядит куда‑то вдаль. Ее нежный профиль едва различим, но осанка пряма, а седая голова поднята. Вокруг нее вертится пес, к ней обращены лица сыновей. А где‑то у края листа — худенькая фигурка измученного отца. Но эта фрагментарность лишена случайности. Странным образом печальная эта картина оказывается полна невыразимой нежности и любви. На листе живет синева холодной реки и золото ранней северной осени. В круге фигур, в вихре красок центром и осью, вокруг которой происходит движение, оказывается именно эта немолодая женщина. Благодаря ей мир семьи выглядит уравновешенным, единым пространством.

Мама умрет в 1970 году, как раз тогда, когда семья будет ждать разрешения на отъезд в Израиль. Она никогда не увидит тропинки Иерусалима, которые напишет ее сын. Но Априль попытается открыть для родителей залитое солнцем пространство Земли обетованной. Поразителен диптих «Ветры» (2003), в котором он сопрягает два неба: серые тучки над скромным деревянным домиком, на крыльце которого стоят родители, и ослепительную синеву над волшебной раскаленной землей. Ветер, движение туч и воздушных масс не знают земных границ. А живопись и кисть художника способны, кажется, раздвинуть предел временной. Живопись тут близка воздушной стихии, она родственница, пусть и дальняя, мистерий неба и земли. Она есть способ поймать неосознаваемое, неотчетливое, чтобы время проявило неслучайные черты, будь то ритмы псалмов Давида, библейских сказаний или античного мифа. В этом смысле название нынешней выставки — «Неосознанная реальность» — для Априля не метафора, а скорее констатация факта.

 

Когда я спрашиваю, на каких языках он говорит, 82‑летний художник неспешно начинает перечислять. На идише, литовском, русском, якутском, немецком, иврите… «Идиш был мой первый родной язык, — говорит Априль, — вторым был литовский, третьим — русский». Когда он после школы первый раз уезжал из Якутска в Москву учиться, без паспорта, полулегально, мама сказала, что будет ему писать письма на идише — на чужой адрес. Аарон смутился: «Как же мне отвечать? Я же грамматики не знаю». Она отмахнулась: «Какая грамматика! Пиши как слышишь». Так и переписывались.

«Я вырос в доме, где мама каждую субботу зажигала свечи, — рассказывает художник. — Свечей не было, да и купить было бы не на что. Отец брал моржовый жир, вставлял палочки — делал самодельные свечи. Их и зажигали в меноре».

«Как только начали выпускать»

Когда‑то в московской компании художников он заявил: «В 40 лет я буду в Израиле». На него покосились недоверчиво. Но, как ни странно, так и вышло. 15 июня 1972 года ему исполнилось 40 лет, а 22 июня он приехал в Израиль. В принципе, к тому времени по советским меркам он был вполне успешным художником. Выпускник Института имени Сурикова, он выставлял работы на молодежных выставках и в СССР, и за рубежом. На вопрос, когда он решил уехать, отвечает просто: «Как только начали выпускать…» Добавляет: «Когда началась Шестидневная война, мы думали: как же так, люди там воюют, а мы что же?..» На ту войну он, впрочем, не попал. Но в Израиле до 48 лет в положенное время служил в армии.

Среди любимых проектов Априля в Израиле — Деревня художников, созданная в Сануре, что в Северной Самарии. Деревней Аарон Априль руководил с 1991 по 2004 год, пока поселения в рамках размежевания не отдали арабам. Там было устроено 28 мастерских — в старом полуразбитом здании, где когда‑то была турецкая тюрьма, потом иорданская полиция, а позже место тренировки израильских парашютистов. Там‑то и написано большинство пейзажей Аарона Априля в 1990‑х. 

«Есть люди, которые, когда едут, видят только дорогу. Есть те, кто смотрит из окошка по сторонам. А есть те, кто видят и то и другое», — говорит художник. Аарон Априль явно из числа последних. Его картины учат видеть, различать контуры реальности, помогая сопрячь дорогу и пейзаж за окном. Словом, способствуют осознанию реальности…