Отметившему в 2015‑м 90‑летие Эрнсту Неизвестному каламбуры с его фамилией не страшны. Они лишь подчеркивают его — чудом выжившего на войне, участника скандальной Манежной выставки, классика — значение. Странно, что до сих пор в России не случилось его подробной, вдумчивой, как он того заслуживает, ретроспективы. В январе — феврале в Манеже, где прошла та самая «встреча» с вождем в 1962‑м, один коллекционер показал работы Неизвестного из собственного собрания. За броской вывеской «Эрнст Неизвестный. Возвращение в Манеж. Из коллекции Феликса Комарова» скрывалось скорее желание собирателя показать себя. Но вопреки этому выставка дала повод поговорить об одном из главных послевоенных российских скульпторов.

Большая маленькая выставка

«Феликс Комаров не только друг, ценитель и собиратель произведений скульптора, но и официальный представитель Эрнста Неизвестного в России», — сообщал анонс выставки. Спрашивается, отчего же в таком случае коллекционер не показал в Москве работы, например, и из собрания автора, а только из своего?.. Единственным произведением «извне» был портрет Святослава Рихтера, предоставленный Московской консерваторией (Комаров числится в ее Попечительском совете). Немногочисленные скульптуры оказались втиснуты «в скобки» картин (все‑таки не по ним о Неизвестном хотелось бы судить), рисунков и громадных принтов монументальных работ художника, установленных в разных городах.

В августе 2015‑го в Манеже после погрома, учиненного над работами Вадима Сидура Дмитрием Цорионовым (Энтео) и его «Божьей волей», уже вспоминали события 1962 года и Манежную выставку, на которой Хрущев обрушился в том числе и на Эрнста Неизвестного. А нынешней осенью, в дни празднования юбилея, громко заявили о «возвращении» скульптора. Но оно явно не могло осуществиться таким скудным набором. Не тот масштаб. Вопрос тут не только к собирателю, который уже показывал в Манеже свою коллекцию икон и тут же обещал новый иконописный показ, а теперь, вместе с Неизвестным, во второй половине зала продемонстрировал странную подборку современного искусства из своей Russian World Gallery, снабдив ее эдакой «доской почета» — своими фотографиями со знаменитостями, например со Сталлоне. Вопрос и к Манежу, у которого как у музейно‑выставочного объединения есть возможности запрашивать для выставок произведения из музейных и частных собраний. В России, и в частности в Москве, есть много работ Эрнста Неизвестного. Но даже в связи с юбилеем скульптора ни один столичный музей не сделал его настоящей выставки.

«В вас одновременно сидят ангел и дьявол»

Эрнст Неизвестный — человек‑биография. Правнук кантониста Иосифа Неизвестного, внук уральского купца Моисея Неизвестного (тот, правда, фамилию сменил на Неизвестнова), тайком издававшего в своей типографии коммунистическую литературу, сын Иосифа Неизвестного и Беллы Дижур. Отец — бывший белый офицер, врач. Мать — химик‑биолог, а еще поэтесса и писательница. Когда пришли большевики, отца и деда от расстрела спасла бабушка, предъявив те самые «тематические» брошюры, что печатал Моисей Иосифович.

Художником Неизвестного во многом сделала война. Он ушел на фронт добровольцем в 1942 году, 17‑летним мальчишкой, оставив художественную школу для одаренных детей. Под конец войны получил разрывную пулю в грудь. И «посмертно» был награжден орденом Красной Звезды, «который достиг меня лет через 25», — вспоминал он. Потом было искусство — недолго он проучился в рижской Академии художеств, долго — в «Суриковке», в мастерской скульптора Матвеева, и одновременно был вольнослушателем на философском факультете МГУ, где познакомился с Мерабом Мамардашвили (в 2001‑м Неизвестный сделает своему другу памятник в Тбилиси). От традиционной, привычной фигуративной стилистики Неизвестный быстро повернул к абстрагированию, к экспрессии мощных, тяжелых форм.

В 1955‑м скульптор стал членом Московской организации Союза советских художников. Поэтому в 1962 году, на выставке к 30‑летию МОСХ в Манеже, его вещи были и в МОСХовской экспозиции, и на отдельном показе — с работами художников студии Элия Белютина «Новая реальность», к которым он присоединился вместе с Юрием Нолевым‑Соболевым, Юло Соостером и Владимиром Янкилевским. Согласно хранящемуся в РГАЛИ «Путеводителю по залам выставки работ московских художников «30 лет МОСХ»», там экспонировались бронзы Неизвестного из серии «Долой войну» 1953–1955 годов («Нагасаки», «Хиросима», «Протез», «Отбой», «Раненый»). В то же время в книге Юрия Герчука «Кровоизлияние в МОСХ», в главке о выставке студийцев, когда генсек обрушился и на Неизвестного, дается другой вариант названия показанных им тогда работ: «целая экспрессионистическая серия “Война — это…”, экспонированная частично и внизу, на выставке “30 лет…”»

Пришедший в Манеж «кукурузный вождь» удивлял агрессивной необразованностью и прямотой. В адрес Неизвестного он отпустил реплику про якобы проедание народных денег и вывинчивание кранов для расходных материалов. И про гомосексуалиста (в историю Манежной выставки, как известно, вошло другое слово, однако Герчук цитирует именно так), на что скульптор парировал: «Дайте мне сейчас девушку, и я вам докажу, какой я гомосексуалист». Неизвестный с генсеком спорил, выступая и как ветеран войны, и как человек, занимающийся ради искусства тяжелым физическим трудом. Хрущев, казалось, им заинтересовался: «Вы интересный человек, такие люди мне нравятся, но в вас одновременно сидят ангел и дьявол. Если победит дьявол, то мы вас уничтожим. Если победит ангел, то мы вам поможем». При этом готовность разговаривать с художником была, очевидно, именно на человеческом уровне. Первый секретарь ЦК КПСС стоял на том, что в искусстве он все равно сталинист.

Противоречивость хрущевских порывов Неизвестный, говоривший, что готов простить вождю эстетические разногласия как раз за разоблачение культа личности («Художник не должен быть злее политика, я его простил»), в 1974‑м артикулирует в надгробии на Новодевичьем кладбище. Он поместит бронзовый портрет Хрущева в нишу между черными и белыми каменными блоками.

Посвящение Хрущеву осталось самым известным надгробным памятником работы Неизвестного. Однако не единственным и, может быть, не лучшим. Из того, что можно увидеть в Москве, на Новодевичьем кладбище, стоит вспомнить более камерные надгробия академику Льву Ландау (установлено в 1975‑м), скрипачу Юлиану Ситковецкому и поэту Михаилу Светлову. В них скульптору тоже было важно подчеркнуть границу бытия и небытия, абриса человеческого лица и тяжелого каменного блока, из которого лицо одновременно и проступает, проявляется, и в него же погружается.

Прошедший фронт, Неизвестный после войны строем категорически не ходил. Настаивая на том, что художник определяет ритм, а не подстраивается, Неизвестный принципиально отстаивает свои взгляды во всем, он не бывает при ком‑то, даже к чему‑либо примыкая.

Дело не только в том, что он осмелился спорить с Хрущевым. Описывая андеграундную жизнь 1960‑х, Илья Кабаков назвал Неизвестного уникальным по его местоположению одновременно и в официальной культуре, и в кругу «другого искусства». При этом, пишет концептуалист, Неизвестный — «натура совсем не раздвоенная, не двоящаяся, а желающая в полной цельности своей все время находиться в одной среде». Но «Эрнст принадлежал не к подпольному сознанию. Он принадлежал к сознанию героическому — таковы были младомарксисты, некоторые философы и филологи, наши и другие группы лиц, которые считали, что надо жить на этом свете подлинно, говорить открыто — научно, культурно, духовно и т. д., все, «что ты думаешь»».

С одной стороны, Неизвестный в 1960‑х входил в круг художников, составивших так называемую Группу Сретенского бульвара. Она сложилась вокруг Юрия Нолева‑Соболева и объединила совсем разных художников (просто мастерские их были рядом): Илью Кабакова, Виктора Пивоварова, Ивана Чуйкова, Эрика Булатова и Олега Васильева, Юло Соостера и Владимира Янкилевского. Кстати, как и Кабаков, как Янкилевский и Соостер, Неизвестный делал иллюстрации для журнала «Знание — сила». И поскольку в мастерских на Сретенском бульваре работали и концептуалисты, стоит упомянуть, что другая художница московского концептуализма, следующего поколения, Елена Елагина, которая вместе с Игорем Макаревичем войдет уже в группу «Коллективные действия», — много лет проработала в мастерской Эрнста Неизвестного. Так пересекаются совсем разные, казалось бы, миры.

А с другой стороны, Неизвестный брал вполне официальные монументальные заказы. Как, к примеру, гигантский «Прометей и дети мира» для пионерского лагеря «Артек» (1966). (К слову, в РОСИЗО хранится небольшой «Портрет Бейсбары», похожий на одно из артековских изображений, но выполненный гораздо раньше, в 1954 году, так что вряд ли они связаны.) Или впечатляющий рельеф на здании ЦК Компартии Туркменистана в Ашхабаде (1975).

«Он настолько живой, постоянно в работе, его все время мучили идеи, самые разные, — скажет потом о нем художник Владимир Немухин. — Было трудно представить, что такое современная скульптура, без понимания скульптуры Неизвестного».

В 1971 году тяготеющий к масштабным высказываниям скульптор по собственной инициативе выставил свой проект на международный конкурс — речь шла о монументе, который собирались установить перед Асуанской плотиной в Египте. Эскиз его «Цветка лотоса», в несколько десятков метров высотой, как известно, победил , но реализовывали идею Неизвестного другие.

Для него же важнее всего была возможность работать и открыто говорить — у Неизвестного это смыкающиеся понятия. Он — художник‑оратор с мессианским посылом. Он и свою эмиграцию объяснял, вслед за Синявским, «эстетическими разногласиями с режимом» — сталкивая понятия личной эстетики и режима на вербальном уровне и на полном серьезе. В 1976 году уехал в Швейцарию, а годом позже перебрался в Штаты, в Нью‑Йорк, где с тех пор и живет. На первых порах помогал Неизвестному Мстислав Ростропович, и благодаря его предложению сделать бюст Шостаковича для вашингтонского Кеннеди‑центра скульптор оказался в Новом Свете.

Понятно, как Неизвестного стали воспринимать в СССР, когда он все‑таки отсюда вырвался. Его мама Белла Дижур после смерти мужа в 1979 году семь лет провела в «отказе», и лишь в 1987‑м они с дочерью Людмилой переехали наконец в Нью‑Йорк.

Уже потом, в 1990‑х, Неизвестный получит возможность сделать в России свои монументальные послания: «Маска скорби» в Магадане (1996), посвящение депортированным калмыкам — «Исход и возвращение» в Элисте (1996), монумент «Память шахтерам Кузбасса» в Кемерове (2003), «Древо жизни», тему которого он разрабатывал несколько десятилетий, в Москве (2004).

Есть два музея Эрнста Неизвестного. Один открыт в 1987‑м в шведском Уттерсберге, другой, в 2013 году, в его родном Екатеринбурге.

Его стилистика — экспрессия мощи. Над «Космонавтом» 1960‑х годов, хранящимся сейчас в Третьяковке, Неизвестный с бронзой работал почти как с камнем, будто отсекая грани от тяжелого блока. И еще его эстетику можно, пожалуй, назвать монументальной болью, к этой теме фронтовик возвращается снова и снова. Не только говоря о войне напрямую. В его «Кентаврах», один из которых установлен перед штаб‑квартирой ООН в Женеве, в «Орфеях» (статуэтка Неизвестного стала призом ТЭФИ), в его пророках вообще и в «Моисее» в частности звучит патетика противостояния материала, масштаба и какой‑то надломленности, разъятости. Он участвовал в оформлении Саласпилского мемориала, иллюстрировал Библию, делал скульптуры «12 колен Израилевых» (изначально — рассказывал скульптор в интервью — эту тему он разрабатывал для «Древа жизни», пытаясь распространить близкий ему библейский, еврейский сюжет на универсальную, глобальную историю человечества, — для него это еще и «12 колен человеческого рода вообще»). «Сердце Христа» Неизвестному заказывал папа Иоанн Павел II для Ватикана.

Формы, даже когда это лица, у Неизвестного «разрываются». Так было уже в раннем, 1957 года, бронзовом «Атомном взрыве», где будто судорогой сведенная ладонь поднимается между двумя профилями, смотрящими то ли друг на друга, то ли в пустоту…

Так что ретроспектива Неизвестного должна когда‑нибудь случиться. Ну а то, что произошло в Манеже, как и каламбуры с фамилией, ему не страшны. Просто достоин он другого.