Шае Гиссеру

Опустевшие поля желтели стерней. Солнце стояло над шляхом в пелене осенней дымки. Дорога вилась меж невысоких холмов, по привольной долине. Серебряной быстрой змейкой бежала рядом речка Гуйва. Холодная вода бормотала, словно захлебываясь, манила опус­титься на колени, разбить носом чистое зеркало и пить, пить, пить. Хоть на дворе самый конец элула, а еще жарко, очень жарко. Если снять шапку и окунуть голову по самые уши, примерно с четверть часа можно идти, почти не чувствуя зноя.

От его местечка Паволочь до Житомира без малого восемьдесят верст. Путь неблизкий, два дня пешком. На телеге можно и за день управиться, но у меламеда Мойше каждый грош на счету. И хоть глубоко в одежде запрятан кошель с пятью рублями золотом, тратиться на балагулу Мойше не может. Эти пять рублей он собирал три года, откладывая монетку к монетке, пока не набралась нужная сумма.

Мойше счастливо улыбнулся и прибавил шаг. Да, скоро, очень скоро исполнится его мечта и самый красивый эсрог Житомира окажется в его котомке!

У каждого человека есть своя мечта. Мечтают и маленькая девочка, и взрослый мужчина, и дряхлый старик. Мечты заканчиваются только вместе с самой жизнью. Кто грезит о богатстве, кто о славе, кто, не про нас будет сказано, о женщинах, а кто — дожить до следующего Пейсаха. Встречаются и более достойные мечты: удачно выдать замуж дочерей, выучить наизусть целый раздел Мишны, получить удачную аренду у помещика или третью алию в синагоге в Дни трепета, танцевать на свадьбе у внучки или правнука. Сколько людей, столько и мечтаний, всех не перечислить.

У маленького меламеда Мойше из Паволочи была большая мечта: красивый эсрог. И не какой‑нибудь кавказский или бухарский, а настоящий итальянский, громадный, не помещающийся в ладонь желто‑зеленый эсрог.

Вы спросите, как приходят к человеку такие безумные грезы, где нищий меламед из захудалого местечка и стоящий целое состояние итальянский эсрог? Честно отвечу — не знаю. Мечты на то и мечты, что приходят в голову без всякого соотношения с реальным состоянием дел. Иначе это не мечты, а так, плюнуть и растереть.

Высокие камыши частоколом отгородили речку. Сладковатый запах тины и мокрых преющих листьев мягко коснулся ноздрей меламеда. Он окинул взглядом белую полоску шляха, начинающие по‑осеннему багроветь рощи вдоль окаема, голубое небо над головой — и чуть не задохнулся от подступившего к горлу счастья. Как хорошо вокруг, Г‑споди! Какое красивое место для жизни Ты создал!

До Житомира оставалось совсем немного, когда впереди показалось местечко: беленые, крытые соломой хаты крестьян, под железными крышами, сложенные из добротного красного кирпича дома богатеев и почерневшие от времени избушки бедняков, большей частью еврейские. Все местечки Украины выглядели одинаково, и Мойше читал их, словно раскрытую страницу Пятикнижия.

Шлях сделал плавный поворот, и до ушей меламеда донесся надрывающий сердце плач. Кто‑то там, за поворотом, рыдал жалобно и протяжно, как плачут по близкому родственнику. Меламед невольно прибавил шаг и вскоре оказался возле стоящей на обочине телеги. Перед ней, в белой дорожной пыли лежала не выпряженная из постромков старая кляча. Судя по всему, она околела совсем недавно, причем неожиданно для своего хозяина, горько рыдавшего над еще теплым телом.

«Сказать по совести, — подумал меламед, — владельцу такого древнего одра надо было каждый день восхвалять Всевышнего за то, что скотинка еще таскает ноги. Не смерти надо удивляться, а тому, что это животное дотянуло до столь преклонного возраста».

— На кого же ты меня оставил? — причитал тем временем безутешный балагула. — Даже когда ты был жив, я с трудом мог прокормить свою семью, а теперь что я буду делать?!

— Что же ты так плохо ухаживал за бедной лошадкой? — укоризненно произнес меламед, подходя ближе. Он всю свою жизнь учил детей, и поэтому наставительные нотки стали частью его голоса и характера.

— Ухаживал, еще как ухаживал! — отозвался балагула. — Только есть на свете хворь, от которой не существует лекарства и не помогает самый лучший уход. От нее бедолага и протянул копыта.

— И что же это за болезнь?

— Старость, — тяжело вздохнул балагула. — Сивко верно служил еще моему отцу, а после его кончины доб­рый десяток лет помогал мне. Но сколько же может тянуть лямку бедное животное?

— А заменить его другим не получалось? — участливо спросил Мойше.

— И‑эх! — махнул рукой балагула. — Извозом много не заработаешь, особенно когда конь твой еле ноги передвигает. Что я мог на него нагрузить? Бочку воды, пару охапок дров, несколько мешков муки, а больше ему было не под силу. И что за это платят? Гроши! Еле концы с концами сводили.

— Надо было откладывать заранее, — наставительно произнес меламед, помня о личном опыте. — Не дожидаться последней минуты, а заранее собирать грошик к грошику.

— Та я ж пробовал, — горестно вскричал балагула. — Но вечно то одно, то другое! Шестеро детей, чтоб они были здоровы. И как мы теперь будем жить? Как, Г‑теню, как?!

Он воздел руки к небесам и разразился горькими рыданиями.

— Понимаю, понимаю… — протянул меламед. — Трудно не понять… А вот скажи, сколько стоит купить другую лошадь? Не полудохлую клячу, а нормального крепкого битюга?

— Безумные деньги! Четыре рубля золотом. Нет, вру, четыре с полтиной, не меньше. Я таких денег в руках сроду не держал.

В голове меламеда вихрем завертелись горестные мысли. Нет, вовсе не случайно Всевышний послал ему на пути этого балагулу. Видно, не нужен Ему мой эсрог, Он хочет, чтобы я вместо эсрога купил лошадь. Но мечта! Как же быть с мечтой!

Перу не под силу отобразить бурю, поднявшуюся в душе меламеда. Однако спустя несколько минут размышлений он вытащил из складок одежды кошель, отсчитал четыре с полтиной и вручил их балагуле.

«На полтину я куплю себе обычный эсрог, — подумал Мойше, — и начну снова откладывать. Теперь я знаю, как это делается!»

Балагула недоуменно переводил взгляд с денег на нищенски одетого меламеда. Невозможно было предположить, что такой оборванец в состоянии, не моргнув глазом, выложить четыре с половиной рубля золотом.

— Бери, бери, — подбодрил его Мойше. — Честно признаюсь, копил на эсрог. Но Всевышний решил, что в этом году я куплю лошадь.

— Меня зовут Берко! — с жаром воскликнул балагула, пряча деньги. — Я живу вот в этом местечке. Милости прошу, не проходи мимо, зайди в мой дом, выпей чаю, отдохни немного. А я подам хлеба, чтобы ты подкрепился, прежде чем идти дальше.

— На обратном пути, — пообещал меламед. — Куплю в Житомире эсрог и сразу к тебе. Жди меня к вечеру.

Он действительно верил тому, что говорил, и собирался так поступить, но вышло по‑иному. Меламед успел пройти только две улицы по окраине города, как путь ему загородила группка подвыпивших парней.

— Хлопци, дывыться, кого це до нас прынесло, — рыгнув, произнес здоровенный детина в перепачканной грязью сатиновой рубашке. Он уже успел окунуться в грязь водосточной канавы, потерять подпояску и теперь искал, на ком сорвать злость.

— Так оцэ ж жыд! — в тон ему отозвался черный, погожий на турка хлопец со свежим синяком на скуле. — Жыд, давай гроши!

Оба парня подхватили с двух сторон меламеда и затрясли, словно куст. Шапка полетела в одну сторону, котомка в другую.

— Та нэмае, хлопчыкы! — закричал несчастный меламед. — Нету грошей.

— О цэ ж гарно! — ухмыльнулся детина. — Жыд, та бэз грошей. А мы пэрэвирымо!

Удерживая правой рукой жертву на весу, он левой так врезал ему под ложечкой, что мир тут же померк перед глазами меламеда, а дыхание куда‑то исчезло.

Он пришел в себя через полчаса, избитый, в разорванной одежде. Кошель исчез, исчезли и шапка, и котомка. С трудом поднявшись на ноги, Мойше заковылял в поисках синагоги. Он надеялся там прийти в себя, смыть кровь с разбитого лица, отдышаться. Что‑то мешало раскрыть рот и больно кололо губы. Подставив ладонь, он выплюнул комок и посмотрел. О Б‑же, три зуба! Чем он теперь будет есть? Мойше задрал голову вверх и, глядя на вечереющее небо, горестно зашептал:

— О Всевышний! Ты не хочешь ни моего эсрога, ни моих зубов. Хоть за одно благодарю, что послал мне несчастного балагулу. Иначе бы все деньги достались пьяным подонкам. И пусть в этом году нет у меня никакого эсрога, зато есть доброе дело!

В синагоге он потерял сознание и до утра отлеживался в доме у старосты. Только после полуденной молитвы, придя в себя, он немедленно отправился домой. В Житомире ему не хотелось оставаться ни одной лишней минуты.

Он шел по тому же шляху, седой туман висел над Гуйвой, тучи прикрыли солнце, и дорога давалась куда легче, чем вчера. Но Мойше уже не замечал ни красоты окружающей природы, ни свежего ветерка, приятно студившего лицо.

— Что я сделал не так? — в сотый раз спрашивал Всевышнего меламед. — Ведь я хотел только хорошего! Копил деньги на исполнение Твоей заповеди, отрывая их от семьи, жалел себе лишний кусочек, боялся потратить еще один грош. Да, мне было тяжело расставаться с четырьмя рублями, я колебался и жалел. Неужели за это колебание Ты так меня наказываешь? Я не праведник, я обыкновенный человек, нищий меламед. Для меня эти деньги огромная сумма, как же я мог с легким сердцем и безболезненно от нее отказаться?! Да что я Тебе рассказываю, Ты ведь читаешь все сокровенные мысли и видишь все тайны. Неужели несколько минут колебания стоят трех зубов, позора и унижения?

День уже клонился к вечеру, когда Мойше вошел в местечко, где жил Берко. Что ж, пришло время воспользоваться любезным приглашением. Он переночует у балагулы, а завтра сразу после молитвы поспешит в Паволочь.

— Вы не подскажете, — обратился Мойше к двум евреям, стоявшим посреди узкой улочки, — где находится дом балагулы Берко?

— Берко? — переспросил один из евреев, средних лет мужчина в потертом, испещренном заплатами армяке. — Тебе нужен Берко?

— Да, — подтвердил меламед, недоумевая, чем мог удивить собеседника его вопрос.

— До вчерашнего дня он жил вон в том доме, — еврей указал на покосившуюся избу, — а сегодня с утра переехал на другой конец местечка. Там воздух чище и места больше.

«Видимо, балагула вместо лошади купил дом, — подумал Мойше. — Неплохое решение, жить в такой развалюхе неудобно и неприятно».

— Что ты человеку голову морочишь, — рассерженно вмешался второй еврей, осанистый мужчина, с хорошо расчесанной бородой и в приличной одежде. — Слова без фасона произнести не можешь. Похоронили утром Берко, на кладбище он теперь живет, до самого прихода Мошиаха и воскресения мертвых.

— Похоронили? — изумленно вытаращил глаза Мойше. — От какой же болезни он столь скоропостижно скончался?

— От железной, мил человек, от железной, — вставил балагур в засаленном армяке.

— Что за болезнь такая? — еще больше удивился меламед.

— Это когда железным топором по темечку тюкают. Очень скоропостижно протекает.

— Оставь, в самом деле, свой глумливый тон! — возмутился осанистый мужчина. — Напали на него у самой околицы, убили и ограбили. Я уж не знаю, какую добычу лихоимцы искали, у Берко сроду гроша в кармане не водилось.

— Вот и не говори, коли не знаешь, — возмутился балагур, явно задетый упреком. — Опанас, пастух, вчера в шинке гульбу устроил. Вот у него‑то действительно за душой ни гроша, все, что зарабатывает, пускает на водку. Знаешь, сколько он вчера прогулял? Вовек не догадаешься.

— А ты откуда знаешь?

— Мотл‑шинкарь после утренней молитвы поведал. Не меньше четырех рублей золотом! Всех крестьян, что в шинке оказались, напоил, ведро водки поставил, самой лучшей еды на столы потребовал, а как напился, ходил и рассыпал денежки, точно семя на посеве.

— А при чем тут Берко? Мало ли откуда у Опанаса деньги взялись?!

— Так ведь он скот крестьянский всегда пасет за околицей, возле того места, где Берко нашли. Вот и смекай, вот и кумекай!

Собеседники пустились в спор, перемешанный взаимными упреками и обвинениями, а меламед обомлел и схватился за сердце. Значит, их разговор подслушали или подглядели и вместо доброго дела его деньги послужили причиной смерти человеческой.

— Г‑теню, Отец наш небесный, — воздел он руки и зашелся в горьких рыданиях. — Пошли наконец праведного Мошиаха, выведи нас из страны убийц и дай жить на Святой земле в тишине и благополучии!

Вернувшись в Паволочь, Мойше на следующий же день отправился к раввину Шнайеру и поведал ему во всех подробностях грустную историю покупки эсрога.

— За что, ребе? — под конец спросил он.

Ребе долго молчал, то сминая, то вновь разглаживая длинную бороду.

— Вопрос так не ставится, Мойше, — наконец произнес он. — Даже если у человека нет прегрешений, достойных подобного наказания, бывает, что Всевышний хочет искупить грехи всего народа. Помнишь историю с десятью праведниками, казненными римлянами? А ведь каждый из них был чист, точно горная вода, и тоже мог спросить — за что?

— Ребе, ну какой из меня праведник, — настаивал Мойше. — Где мне искупать грехи всего народа?! Я обыкновенный маленький меламед, такой же грешник, как большинство евреев нашего местечка. За что мне сие наказание, именно мне, за что?!

— Честно отвечу — не знаю, — признался раввин. — Могу лишь привести два соображения. Во‑первых, человеку посылаются лишь такие испытания, какие он в состоянии перенести. А во‑вторых, все земные муки будто шелуха чесночная по сравнению со страданиями в Будущем мире. — Он помолчал, теребя бороду. Затем тяжело вздохнул и добавил: — Видишь ли, Мойше, мы служим Всевышнему, которого не всегда понимаем. Понятный и предсказуемый Б‑г недостоин внимания и поклонения, старания человека постигнуть Б‑жий замысел — всего лишь попытка разобраться в самом себе.

Пришла и прошла Ханука, с ее длинными вечерами возле светильника, блинами и возней детей с деревянным волчком, отскрипел снегом морозный тевес, отгремел пуримскими трещотками веселый адар, наступил весенний месяц нисан. В ту ночь, когда евреи черпают из колодцев воду для мацы, в лесу на окраине Паволочи, неподалеку от хедера меламеда Мойше, нашли труп ребенка.

Епископ киевский Каетан Игнаций Солтык осторожно взял за ножку венецианский бокал и поднес к канделябру, любуясь глубоким рубиновым цветом вина. Цвет напоминал кровь, а кровь — символ здоровья и силы. Епископ больше любил итальянские вина, в них острее чувствовались солнце и аромат холмов прекрасной Италии. Да, самое красивое место в мире: природа, архитектура, женщины… И угораздило же его родиться в холодной мглистой Польше и пить красное рейнское в диком Киеве, где ни за какие деньги не отыскать хорошего вина.

Он приложил бокал к губам, хотел сделать небольшой глоток, но не удержался, и осушил почти до половины. М‑м‑м, совсем неплохо. Скоро обед, а красное пробуждает аппетит. На повара он не поскупился, выписал из самой Голландии, где знают толк в добротной, здоровой пище. Сегодня на обед фаршированная куропатка, затем глубокий сон и ближе к вечеру встреча с посланцем каштеляна варшавского.

Да, время смутное, нос нужно держать по ветру. Король Польши Август Третий стар, а интриганы князья Чарторыйские умны и хитры. Чтобы Польша оставалась свободной, ее необходимо извлечь из страшного беспорядка, который в ней царствует. А это может сделать только сильная рука и приверженность старым добрым порядкам. Чарторыйские тянут в сторону России, сие означает неизбежное уравнение в правах православных и католиков. Стать на одну ступень с украинскими холопами?! Не бывать тому!

Епископ в гневе хлопнул ладонью о столешницу. Сила и только сила! Шляхта горда, когда считает себя вне опасности, и ползает, унюхав паленое. Не нужно много крови: достаточно отрезать ухо или нос у особенно заносчивого шляхтича на сеймике.

Епископ допил вино, чмокнул губами и позвонил в колокольчик. Вошел слуга, низко поклонившись, наполнил бокал и, пятясь, вышел. Каетан Игнаций сделал крупный глоток, пальцами левой руки поглаживая изящ­ную золотую ручку колокольчика. Он любил и почитал красоту во всех ее проявлениях. Красивые картины, красивые лошади, красивые женщины.

Н‑да, по‑настоящему красивые женщины остались в Польше. Грубая чувственность украинок или развязная вульгарность смазливых итальянок не шли ни в какое сравнение с утонченной изысканностью черт варшавянок или жительниц Кракова. Первые и вторые годились только для удовлетворения потребностей плоти, а бередящее душу чувство могли подарить лишь белокурые уроженки его родного края. Двусмысленность положения, связанная с его саном, и страх любовниц, как правило замужних дам, придавал каждой интриге особенную остроту, приносящую высокое наслаждение.

По натуре епископ был игроком, страстным увлекающимся человеком. Ему следовало пойти в политику или выбрать военную карьеру. Но его отца, люблинского каштеляна Юзефа Солтыка, дернуло отдать младшего сына на воспитание иезуитам! К двадцати трем годам Каетан Игнаций разобрался, что к чему, но было поздно: он успел принять сан и, поддерживаемый другом семьи примасом Теодором Потоцким, далеко продвинуться по иерархической лестнице.

Умному человеку сан не помеха, а доброе подспорье. Сан — это сила, и чем он выше, тем ее больше. А наслаждаться радостями жизни можно скрытно, не мозоля глаза завистникам. В диком Киеве многого не высидишь, большая политика делается сейчас в Варшаве и Кракове. Вот куда необходимо прорваться! Но как?!

Епископ осушил бокал, однако слугу не вызвал, а лишь прикоснулся кончиками пальцев к гладкой поверхности колокольчика. Надо знать меру! Оставим в стороне философские и теологические рассуждения, все обстоит куда проще. Чтобы удовольствие было максимальным, его нужно дозировать. Объедаясь, глупец теряет вкус, а опытный человек получает удовольствие от каждого лакомого кусочка, каждого бокала вина, каждой ночной встречи.

Наслаждение — вот настоящая награда в этом мире! За напор, смелость, ум и решительность. И хоть он как лицо духовное в своих проповедях ратует о награде в Будущем мире, призывает к смирению и скромности, но это, как бы точнее выразиться, цеховая одежда. Он, Каетан Игнаций, не виноват, что отец по своей собственной воле отдал ребенка иезуитам. Соблюдать форму мальчика научили, никто не может упрекнуть его в незнании или отступлении от норм. А содержание он прячет от посторонних взоров…

Епископ не выдержал и позвонил в колокольчик. Третий бокала вина показался ему вкуснее предыдущих. Аппетит приходит во время еды, до чего верно сказано! И так во всем, особенно в том, что касается власти.

Для продвижения нужна красивая идея. Человек так устроен, что звучные слова смягчают даже черствый хлеб. Только под флагом высоких фраз можно карабкаться на вершину влияния. Сегодня самое больное место Польши — борьба за уравнение прав православных с католиками. И кому, как не епископу Каетану Игнацию, решительно встать на защиту исконного превосходства католицизма в Речи Посполитой. Проблема лишь в том, что ревнителей хватает и без него. Чтобы оказаться на виду, нужно пролить немало пота и крови. Особенно крови, своей и чужой.

Он поднял бокал и внимательно поглядел на мерцание огоньков свечей в красной глубине рейнского. Да, только через кровь, свою или чужую, можно прорваться на место епископа Кракова. Оттуда, с вершины, совсем иные возможности открываются. Но зачем проливать свою кровь, если можно обойтись чужой? Даже не христианской, кровь жидов вообще ничего не стоит, и после каждого погрома жители становятся ярыми сторонниками того, кто им позволил погулять и разжиться. Оп, христианская кровь… а ведь можно сыграть куда красивее.

О ритуальном убийстве евреями Стефана Студзитского в доме епископа заговорили раньше, чем произошло само убийство, но на это несоответствие никто не обратил внимания. Посланник епископа, случайно оказавшийся в Житомире за два дня до преступления, поднял всех на ноги. Он лично следил за ходом следствия, именно по его наущению в смерти христианского ребенка обвинили тринадцать крупных еврейских арендаторов из Поволочи и Ходорковки. Следствие повели просто, жен двух обвиняемых подвергли допросу с пристрастием, и те под пытками во всем сознались.

«На печке похищенный мальчик проспал всю ночь, утром, в великую субботу, когда он проснулся, его опять накормили мацою с водкою, после чего он уснул и  в таком положении оставался весь день, а когда пробуждался, его забавляли разными игрушками. В полночь в корч­му прибыли Кива Мошкович, Шнайер‑раввин поволоцкий, Дыдус Ирш, Майер Мордухович, Майер из Харлевки с Давидом, Беркой и Хаимом из Ходорковки, Зейвел из Кациловки, Мовша из Сокульчи и Мовша из Котлярки. Обнажив ребенка, его поставили в лохань, затем Кива зажал ему рот клещами. После молитвы раввин Шнайер первый вонзил нож, потом уже другие начали колоть его гвоздями, большими булавками и забивать под ногти гвозди, беспрестанно поднимали его вверх и опускали вниз для большего истечения крови. Наконец Шнайер, харлеевский арендатор, взяв едва дышавшего ребенка в руки, свернул ему голову и держал его в таком положении до истечения из него последней капли крови. Потом, разлив кровь в разную посуду, все разошлись по домам, а тело ребенка Зейвел и Еля отнесли в ближайший лес и положили лицом на землю.

Записано со слов еврейки Брайны, жены Ели, и еврейки Фружи, жены Янкеля, арендаторов Марковой Волицы, подтвержденных впоследствии добровольным сознанием их мужей Ели и Янкеля».

Меламеда Мойше арестовали по подозрению в том, что он, умеющий общаться с детьми, заманил и похитил несчастного Стефана. Рассмотрев дело, суд решил образцово покарать безжалостных убийц.

«Четвертовать на лобном месте под виселицей, живых, головы их посадить на кол, а тела повесить; Зейвелу, объявившему желание принять крещение, отрубить тoлькo голову. Убежавшего из‑под стражи еврея Ирша по арестовании также четвертовать живым, голову посадить на кол и тело повесить».

Казнь проводилась в два приема, в первый день вывели шестерых, в том числе раввина Шнайера и меламеда Мойше. При большом скоплении народа их сперва сопроводили на рынок, обложили руки облитыми смолою деревянными щепами, обмотали до локтя паклей и зажгли.

Затем повели за город, к виселице, где ожидал палач с колодой.

— Руки, — хрипло возопил Мойше. — Рубите сначала руки!

— Легкой смерти ищешь, изверг, — огрызнулся палач. — Не быстро она к тебе придет, ох не быстро.

Разрезав рубахи, он содрал со спины каждого осужденного по три полосы кожи. Затем валил на колоду, рубил ноги, а изуродованное тело бросал на охапку соломы. Сначала всем левую ногу, потом всем правую. Солома начала тлеть и поджаривать извивавшихся от невыносимой боли мучеников. После чего всем по очереди отрубили правую руку, затем левую и лишь под конец отсекли головы. Четверти тел насадили на колья вокруг виселицы. На второй день то же проделали с оставшимися семью осужденными.

Б‑г миловал меламеда Мойше, после отсечения второй ноги он потерял сознание и больше в него не пришел. Было это в 1753 году.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Каетану Игнацию Солтыку пришлось интриговать и лавировать еще целых шесть лет. Он не гнушался ничем, подделывая документы, подкупая шляхтичей на сеймиках, шантажируя и угрожая. И в результате добился своего: в 1759 году, после смерти епископа краковского Анджея Станислава Залуского, его возвели в сан.

Добравшись до вершины, Солтык перестал стесняться. Лучшие итальянские архитекторы построили для него несколько дворцов, два раза в неделю он задавал рос­кошные обеды. Епископа обслуживали пятьсот человек дворни, личный оркестр состоял из 16 музыкантов. Денег на такую жизнь уходило немало, и Солтык вымогал их без малейшего зазрения совести. Евреи Кракова вносили ему помесячную дань.

— Если откажетесь платить, — пригрозил епископ во время первой встречи с главами еврейской общины города, — в Кракове случится то, что произошло в Житомире. Уж можете на меня положиться!

За два с лишним десятилетия во власти епископ познал и взлеты, и падения. Карьера его закончилась странным образом: в 1782 году король Станислав Понятовский и члены Постоянного Совета заявили, что епископ краковский Каетан Солтык впал в безумие. Специальная комиссия после тщательного расследования лишила его кафедры.

Разжалованный епископ перебрался в Кельц, городок на полпути между Варшавой и Краковом. Его двор сократился до 80 человек. Почти не выходя из дома, он прожил еще шесть лет. Солтыка мучили потусторонние голоса. Кто‑то жалобно стонал, крики, преисполненные невыносимой боли, не прекращались ни на минуту. Поначалу Солтык был уверен, что его мучают черти, но довольно скоро, прислушавшись и разобрав слова, он понял, кто не дает ему покоя.

Казненные в Житомире евреи! Это были их стоны, их мольбы во время четвертования! Как, почему, откуда — поди разберись, — но Солтык слышал их столь отчетливо, словно сам стоял под виселицей рядом с палачом. И не укрыться, и не спрятаться, и не забыться.

Несколько недель бывший епископ провел на коленях перед алтарем домашней часовни, но голоса не унимались. Тогда он велел музыкантам своего оркестра играть самые мелодичные пьесы, надеясь, что сладкие звуки заглушат голоса. Поначалу это помогло, и музыканты, выбиваясь из сил, играли с пяти утра, когда Солтык открывал глаза, до самой глубокой ночи.

Спустя год голоса окрепли и стали заглушать музыку. Жизнь бывшего епископа превратилась в непрерывную пытку. Он молил Б‑га о смерти, но молитвы не принимались. Только в конце июля 1788‑го, после долгих лет страданий, его здоровье резко ухудшилось. Тело покрылось красными пятнами и волдырями, словно от ожогов. Он перестал спать по ночам, а днем пребывал в полуобморочном состоянии, бормоча бессвязные фразы.

— Мойше, — обливаясь слезами, умолял Солтык, — перестань палить меня, Мойше. Убери, убери руки!

Его никто не понимал, и, промучившись три дня, бывший епископ Кракова отдал душу Б‑гу. Или Сатане.

Четвертованный меламед Мойше оставил семерых детей. К началу Первой мировой войны его потомство насчитывало 536 человек. Шестнадцать парней были мобилизованы в действующую армию и сложили головы на германском фронте. Сто сорок восемь погибли от петлюровских погромов, шестьдесят четыре нашли свою смерть в рядах Красной Армии, шестьдесят умерли во время Голодомора, восемнадцать арестовали как японских шпионов и расстреляли в застенках НКВД, пятьдесят четыре не вернулись с фронтов Отечественной войны, сто семьдесят три уничтожили фашисты.

В 1945 году в живых оставалось трое. Хася вышла замуж за милиционера Кузьму, у них родился сын Тарас, он стал военным, дослужился до майора, родил двух детей от милой и домовитой Оксаны. Евреями никто из них себя не считал, предпочитая вырвать с корнем неприятную страницу семейной биографии.

Марк после демобилизации осел в Черновцах, женился на еврейской девушке Циле, она родила музыкально одаренного сына. Талантливого мальчика отправили в саму Одессу, в школу Столярского, а после консерватории приняли в оркестр киевской оперы. Бориса рано потянуло к религии, и он после недолгих колебаний крестился. В те годы к верующим относились с большим подозрением и неприязнью, а к крестившимся евреям с двойным подозрением. Борис венчался с Марией, строгой девушкой из рода бывших раскольников и прожил, воцерквленный, нелегкую жизнь среди воинствующих атеистов. Его дети также не имели никакого отношения к меламеду Мойше.

Роза вышла замуж за Фиму Стуля, и в начале семидесятых уехала вместе с ним и дочкой в Израиль. Дочка стала религиозной, вышла замуж за ешиботника, родила шестерых детей. Жили они в поселении неподалеку от Хеврона, и как‑то вечером их автомобиль прошили насквозь две автоматные очереди. Арабские террористы, питомцы выпускника Киевского общевойскового командного дважды краснознаменного училища имени Фрунзе, убили Хану и ее мужа. Четверо детей, сидевших на заднем сиденье, уцелели чудом.

Вы спросите меня, а где же, в конце концов, награда за столь самоотверженное исполнение заповеди этрога меламедом Мойше? Где воздаяние за праведную жизнь и мученическую смерть? Где, черт вас всех побери, справедливость или хотя бы видимость справедливости? Какая нам разница, постигло наказание злодеев или нет. Разве справедливость в наказании?

Раввин Шнайер говорил: понятный и предсказуемый Б‑г недостоин внимания и поклонения, старания человека постигнуть Б‑жий замысел — всего лишь попытка разобраться в самом себе.

Но как вместить в сердце эту мудрость и как жить с ней дальше? Я не знаю…