Национализм и еврейство
Исследование было опубликовано в брошюре «Задачи еврейства», Париж, 1933. В настоящей работе писатель использует слово «национализм» в его основном значении — «совокупность национальных признаков народа».
1
Если спросить среднего националиста, безразлично, немца, итальянца или еврея, что он понимает под словами «моя нация», чаще всего можно получить негодующий ответ: «Нация? Что же тут объяснять? Нацию либо чувствуют, либо нет. А если вы ее не чувствуете, то никогда и не поймете, что это такое». Короче, от ясного определения националист обычно уходит в область чувств.
Естественно, многие националисты пытаются эти чувства вырядить в одежды разума, логики. У них под рукой масса таких соображений, которые можно свести к четырем основным теориям, зачастую пересекающимся друг с другом. В конечном счете принадлежность к нации базируется на общих географических и климатических связях, общности расы, общей истории и общем языке.
Рассмотрим эти четыре элемента национальной идеологии, в особенности с учетом их значения для еврейства.
2
Займемся в первую очередь национализмом, утверждающим, что людей объединяют общая земля, общие географические условия, общий климат. Не оставляет сомнений, что при известных обстоятельствах этот вид национализма может иметь смысл. Такой национализм имел смысл до тех пор, пока население определенной местности, не рассчитывая на помощь соседей, могло для удовлетворения своих потребностей обходиться продуктами, вырабатываемыми на его земле. Пока существовали царства Иудея и Израиль, этот национализм имел смысл и для евреев. Однако уже во время второго еврейского царства при Хашмонаим он потерял большую часть своего значения. Нельзя утверждать, что римляне своей нетерпимостью и специальными мерами против евреев способствовали внезапному возникновению еврейского национализма. Ближе к истине предположение, что сплоченный в то время под господством римлян цивилизованный мир вообще понятия не имел о национализме. Римское государство проявляло по отношению ко всем народам, входящим в его состав, и, разумеется, по отношению к евреям терпимость, немыслимую в настоящее время: жизнь во всем государстве была унифицирована, торговля процветала, обмен товарами между крайними точками известного тому времени мира осуществлялся с поразительной скоростью. Соединенные Штаты Европы были тогда действительностью. Встречались — весьма редко — евреи, которые к началу нашей эры вносили национализм в мир, тогда безусловно совершенно космополитичный.
Те, кто знает мой роман «Иудейская война», надеюсь, не обвинят меня в том, что я отношусь к римлянам лучше, чем они того заслуживают. Но умолчать о том, что мне известно, я не могу: в то время националистами были не римляне, а евреи. Господство римлян основывалось на терпимости. У них были образцовые администраторы, установленный ими режим был разумным. То, что они давали евреям и брали у них, соответствовало тому, что в настоящее время Англия дает Палестине и берет у нее. Аргументы, высказанные иудейским царем Агриппой в пользу римлян и направленные против иудеев, были справедливыми, разумными. Национализма не существовало, мир был космополитичным. Действительно, как ни странно это может звучать, именно отдельные евреи впервые внесли понятие «национализм» в цивилизованный западный мир.
Известно, как жестоко им пришлось расплачиваться за это. Все, что большинство белых народов узнало лишь во время первой мировой войны или еще узнает после второй, — бессмысленность регионально‑политического национализма — нам, евреям, страшным, незабываемым образом было вколочено, вдалбливалось в нас в течение восемнадцати столетий.
Странное и поразительное свидетельство инертности и неповоротливости человеческого мышления — ведь и поныне еще среди белых имеется множество таких, которые совершенно серьезно превозносят, восхваляют регионально‑политический национализм. Оснований, некогда говоривших в его пользу, сейчас уже нет. Благодаря развитию техники, усовершенствованным средствам сообщения человек перестал зависеть от земли, на которой живет, от мастерских и заводов, непосредственно окружающих его. Сегодня, где бы он ни жил, ему все доступно. Ни чувства, ни опыт индивидуума уже не зависят только от страны, в которой он живет, от ее неба, ее земли, ее растений, ее людей, от их образа жизни. Напротив, книги, газеты, картины, фильмы делают все для того, чтобы как можно лучше познакомить человека со всей землей, с жизнью всей планеты, с происходящими на ней событиями.
К тому же границы большей части европейских государств проведены не на основании каких‑либо разумных географических или научных соображений, а совершенно произвольно. В некоторых случаях эти соображения опираются на стратегическую целесообразность, в других — на договора, сотни лет назад заключенные между какими‑то владетельными особами; иногда же причиной странной границы является элементарная забывчивость — стороны, заключившие важный договор, просто упустили из виду небольшой кусок земли.
Роковое влияние такого регионального национализма на небольшую перенаселенную Европу трудно переоценить. На территории вдвое меньше Соединенных Штатов Америки людей в три раза больше, и эти люди говорят на 92 языках. Они могли бы обеспечить друг друга всем необходимым, если бы желали свободно обмениваться продуктами своего труда. Но вместо этого они создают 34 государства, отгораживаются друг от друга, не доверяют друг другу, ни в чем не имеют общего мнения и единодушны лишь в одном — каждый ожидает от своего соседа самого худшего.
Не будем утверждать, что мы лучше, чем есть на самом деле. Согласимся, что в течение последнего десятилетия мы, евреи, ни разу полностью не освобождались от безумия регионально‑политического национализма. Среди сионистов встречаются приверженцы этого бессмысленного национализма, я бы назвал его еврейским гитлеризмом. К счастью, уверенность в бессмысленности подобного образа мыслей находится у большинства евреев в крови, и национализм большинства сионистов настолько благороден, что ничего общего с уродливым еврейским гитлеризмом не имеет.
3
Хотя среди евреев изредка и встречаются приверженцы политико‑регионального национализма, мы все же со всей определенностью можем утверждать: со второй националистической идеей, с расовой теорией, еврейский национализм ничего общего не имеет.
Идея расы очень молода, ни античный мир, ни средневековье не знали ее. Само слово «раса» появилось в Европе впервые в XIX веке, придумано оно было французом Гобино . Понятие расы пропагандировалось германизированным англичанином Хаустоном Стюартом Чемберленом ,было вульгаризировано демагогом Адольфом Гитлером. В основе этого понятия научных критериев не существует.
Делались бесчисленные попытки подвести под расовую теорию какую‑нибудь наукообразную базу. Не ограничиваясь составлением каталога окраски кожи, начали проводить исследования крови, измерять черепа, изучать строение волос, препарировать мозг. Все эти эксперименты никаких результатов не дали. Наконец, нам не следует забывать, что практически во всей Европе живет смешанное население. Даже в немецкой национал‑социалистской партии, основополагающей теорией которой является расовая теория, лишь 10% ее членов обладают так называемыми типичными физическими признаками германской расы — вытянутым черепом, голубыми глазами и светлыми волосами. И уж совершенно неожиданным является то, что вожди этого движения, Гитлер и Геббельс, не имеют ни продолговатого черепа, ни голубых глаз, ни светлых волос. Я вспоминаю характерное замечание, сделанное одним из вождей немецкого народного движения в начале своей карьеры. Этот человек заявил, что среди 65 миллионов немцев найдется едва ли шесть тысяч человек чистой расы. Эти шесть тысяч, продолжил он, являются, таким образом, хозяевами страны, остальные в ней — чужаки, терпеть которых можно лишь до поры, до времени.
Поскольку физические признаки расы возлагаемых на них надежд не оправдали, теоретики расовой теории сделали попытку выдвинуть в качестве критерия так называемые духовные признаки, оценку которых можно доверить лишь отдельным личностям. Речь идет о таких свойствах, как мужество, идеализм, жизнеутверждающая сила, героизм. Очевидно, что с помощью определения, основанного на подобных признаках, человека нельзя ни причислить к какой‑либо группе, ни исключить из нее. Насколько произвольно, базируясь лишь на своих чувствах, ведут себя сторонники этой теории, можно судить на примере Рихарда фон Шаукаля . На вопрос, каковы же признаки еврейского характера, вождь антисемитов ответил: «Еврейский характер таков, как он определен евреями, являющимися семитами, ведущими свое происхождение от евреев. Нет никакой необходимости описывать его».
Родоначальники расового движения Гобино и Чемберлен откровенно признаются в том, что их классификация не является научной, а целиком и полностью основана на чувстве. Они ведут ожесточенную борьбу против разума, вновь и вновь противопоставляя ему лишь чувство, лишь инстинкт. Логика в их рассуждениях заменяется раскаленным добела фанатизмом. В Веймаре, где некогда министром был Гёте, в наше время министр просвещения, приверженец расового учения, заявляет: «Немецкий ребенок должен быть воспитан так, чтобы последний немец — подметальщик улицы вызывал у него больше уважения, чем изобретатель — американец или англичанин».
С полной решительностью мы можем утверждать: еврейство всегда было далеко от расовых заблуждений. Классический древнееврейский язык не знает слова «раса». Евреи никогда не считали, что вследствие своего происхождения они чем‑либо физически или духовно отличаются от других народов. Думай они так, у них не было бы необходимости добиваться этого отличия целым рядом внешних вспомогательных, искусственных средств, обрезанием, запрещением бритья и прочим. Многие полагают, что евреи тысячелетиями, со времен Эзры и Нехемии, старательно остерегались смешения, берегли чистоту расы. По их мнению, лишь этим можно объяснить то, что еврейский народ единственный среди белых на протяжении тысячелетий смог сохранить свою целостность. Это широко распространенное мнение является тяжелым заблуждением. Известно, что в отдельных случаях евреи даже присоединяли к себе целые группы народов. Вспомним хазаров — народ численностью в несколько сот тысяч человек, полностью перешедший в иудейство. Нет, такое дешевое, такое несостоятельное учение, как расовая теория, не в состоянии объяснить сущность еврейства и его устойчивость во времени.
4
Немногим лучше, чем с логическим фундаментом расовой теории, обстоит дело с историко‑философской идеологией национализма. Основное положение теоретика этой группы, наиболее представительного идеолога национализма Освальда Шпенглера заключается в следующем: «Все великие события истории в сущности не были вызваны народами, эти события стимулировали создание народов». Такая точка зрения чем‑то подкупает, может быть, именно своей мистичностью. Послушайте‑ка одно из интереснейших положений Освальда Шпенглера: «Ни общность языка, ни физическое происхождение не являются определяющими. Великие деяния преобразуют сущность индивидуума и окружающих его людей, великие деяния превращают население в народ. Постоянное внутреннее переживание общности отличает народ от населения, возвышает народ над населением и вновь ведет к растворению народа в населении. Другого содержания слова «народ» не существует».
Это звучит очень красиво, много говорит душе. Но, к сожалению, лишено логики. Ведь практически, когда память обращается к великим свершениям, на которых, по Шпенглеру, базируется национальное чувство, она обращается не к чему иному, как к некой тенденциозной, морализирующей литературе, которая в школьных хрестоматиях выдается за историю. Невозможно себе представить, каких жертв логики потребовала бы эта националистическая хрестоматийно‑историческая стряпня от среднего европейца, если бы он решил в согласии с представлениями Шпенглера пропитать ее соответствующими чувствами. Приняв концепцию Шпенглера, мы почувствовали бы себя связанными по рукам и ногам самыми различными историческими событиями. На моей родине, в Баварии, когда она в 1807 году присоединилась к наполеоновскому Рейнскому союзу, Академия наук разработала теорию, по которой баварцы вели свое происхождение и начинали свою историю от кельтов и, как кровно связанные с французами, являлись заклятыми врагами пруссаков. В 1866 году Бавария еще вела войну с Пруссией, и последний баварский король, умерший вскоре после революции, до самой кончины носил в своем теле осколок прусского снаряда. Однако это не помешало тому, что в 1870 году от нас стали требовать, чтобы мы почувствовали тесную связь с пруссаками и испытывали кровную вражду к французам. В качестве идеального образца нам стали преподносить прусского короля Фридриха II. Правда, и в его жилах текла преимущественно французская кровь, он отнюдь не был другом баварцев, говорил только по‑французски и на таком жалком немецком языке, что вздумай мы писать на его немецком, то в два счета вылетели бы из школы.
У других европейских народов дела с общими историческими переживаниями обстоят примерно как у нас, баварцев. Все во всемирной истории перепуталось настолько, что совершенно невозможно себе представить, кто же с кем должен чувствовать себя связанным.
Как же относится еврейство к проблеме объединения с помощью общих исторических воспоминаний? Нельзя отрицать, что еврейство придает очень большое значение великим людям и деяниям своей старой истории. Глубоко верующий еврей идет даже дальше, полагая, что заслуги его предков в известном смысле являются его собственными заслугами.
Евреи всеми средствами пытаются сохранить память о великих событиях своей истории. Народ постоянно в самых выразительных образах вспоминает такие события, как Исход из Египта и разрушение Храма. История Эсфири, например, занимает в традиции народа весьма важное место. Эта традиция через повседневную речь и через обычаи постоянно воздействует на быт, на жизнь. Даже сравнительно малозначительных обрядов евреи придерживаются с удивительным упорством. Сознаюсь, хотя я отлично понимаю, что это и наивно, и смешно, меня трогает, когда они и сейчас неистово поносят коварных детей коварного Омана или когда миллионы евреев в ежедневной молитве проклинают память о предводителе амолекитян, который четыре тысячи лет назад напал на тылы иудейского войска и перебил больных и раненых воинов.
С удивлением мы видим, что подобные события — вспомним о празднике свечей Хануке и ему подобных — играют значительную роль в традициях евреев, тогда как события несравненно большего исторического масштаба, в частности изгнание евреев из Испании, или великие даты освобождения еврейского народа не оставили никакого следа в ритуалах и литургии. Одно это показывает, что упомянутые праздники не могут считаться вехами в национальной памяти в смысле Освальда Шпенглера. Собственно, вся история евреев скорее является историческим вымыслом, мифологией, чем историей в современном понимании этого слова. Все эти памятные даты являются символами, средством для достижения какой‑то цели. Добросовестное следование историко‑мифологическим традициям — умное средство, но не самоцель. Сущность еврейского национализма совсем в другом.
5
Таким образом, и третий из четырех элементов идеологии национализма, внутреннее переживание понятия общности, может быть приложен к нашему народу лишь с большой осторожностью и сильными ограничениями. Еще меньшее значение для еврейства имеет, казалось бы, наиболее осмысленный из всех четырех элементов — общий язык.
Да, идея считать первопричиной национализма язык, без сомнения, существенно более обоснована, чем другие. Стойкость и долговечность, с которыми родной язык связывает индивидуума со всеми, кто говорит на этом языке, переоценить невозможно. Человеку, выросшему в окружении людей, говорящих на определенном языке, в течение всей своей жизни не освободиться от него. Этот язык думает за него, каталогизирует для него явления мира и его собственные ощущения, разграничивает, формирует их. Язык — единственное средство, с помощью которого человек из области неосознанного проникает в область сознательного. Даже простейшие понятия, — стул, дом, нога — на чужом языке имеют другое видение, в чем‑то другой смысл. И чем сильнее понятие отличается от чисто предметного, тем сильнее на чужом языке отличаются его определение, его смысл, его действенность.
Значение языка в процессе формирования народов чрезвычайно велико. Тот, кто с детства воспринял язык настолько, что думает на нем, тем самым воспринял все мысли, чувства, усилия воли, все, что с возникновения этого языка думалось, чувствовалось, хотелось на нем, следовательно, все пережитое определенной группой людей с незапамятных времен. Язык вынуждает человека, хочет он того или нет, думать и чувствовать в заранее определенном направлении. Никому не дано отрешиться от схемы мышления родного языка. Язык накладывает оковы, от которых не освободиться даже самому волевому человеку.
Странно, что такой исключительно литературный народ, как евреи, языком, этой общей связью, не обладает. Мне, пожалуй, здесь возразят, скажут, что у евреев на протяжении тысячелетий был свой общий язык — язык Библии и литургии. Я не думаю, чтобы это было убедительным возражением. Вот уже две с половиной тысячи лет, как древнееврейский язык перестал быть действительно живым языком. После разрушения их первого царства евреи Востока стали говорить на греческом, персидском или арамейском языке, который является чем‑то вроде античного еврейского. С тех пор значимость древнееврейского языка для евреев утратилась, он стал для еврейства примерно тем, чем стала латынь для католицизма. С большим интересом и теплой симпатией я слежу за усилиями евреев‑современников, направленными на то, чтобы возродить древнееврейский язык, сделать его живым. Известно, что в настоящее время многие тысячи евреев говорят с детства на древнееврейском, считают его своим повседневным языком. Мне очень хотелось бы самому слышать этот язык, не без волнения я воспринял перевод своих книг на древнееврейский. Но, говоря откровенно, я сомневаюсь в том, что эти усилия увенчаются успехом. Искренне хотел бы ошибиться. Я сомневаюсь в том, что язык, оторванный от живого развития в течение такого длительного времени, может быть искусственным образом возвращен к жизни.
К этому надо добавить, что развитие языков всего мира идет в противительном направлении. Я — страстный приверженец национальных языков. Немецкий национальный язык является основным элементом всей моей творческой деятельности. Как писателю мне важны все аспекты языка, материальные и идеальные. Национал‑социалисты заявляют мне, что я плохой писатель, они отказали мне в гражданстве, и я от чистого сердца говорю, что с Германией этих людей у меня нет ничего общего. В то же время я чувствую себя связанным самыми сильными узами с немецкой культурой, с немецким языком и не представляю себе, как мог бы жить без Германии этой культуры, этого языка. Следует, кстати, заметить, что немецкая культура всегда развивалась в стороне от сферы влияния власть имущих политиков и магнатов промышленности. И не смешно ли, что именно правители Германии, вожди той партии, которая именует себя национальной, говорят на особенно скверном немецком языке и, по свидетельству своего собственного филолога, не имеют ни малейшего внутреннего отношения к немецкому языку.
Я с увлечением и, думаю, не без успеха изучал немецкую филологию и с большим тщанием углублялся в произведения немецких авторов еврейского происхождения, чтобы найти какие‑либо языковые признаки, которые позволили бы однозначно подтвердить их принадлежность к еврейской нации. Несмотря на все мои старания, я не сумел открыть ни одного такого признака ни в одном произведении больших немецких писателей еврейского происхождения от Мендельсона до Шницлера и Вассермана, от Гейне до Арнольда Цвейга и Стефана Цвейга.
Как бы там ни было, какой бы ни была моя уверенность в значимости национального языка, я не строю никаких иллюзий относительно того, что национальный язык существует во времени неограниченно. Расширение границ за счет развития современной техники и современных средств сообщения неизбежно должно сказаться и на национальных языках. Интернациональная техника нормирует формы существования во всем мире. Жизнь, этот источник образования понятий, сегодня, пожалуй, во всех точках земного шара одинакова. Таким образом, почти все понятия, созданные нашей эпохой, понятия технические, экономические, социальные, военные, на большинстве языков обозначаются одинаковыми словами. Социология, техника, литература, электричество, танк, организация, инфляция, спорт — все эти понятия и бесчисленное множество их производных на большинстве языков звучат одинаково. Вновь приобретаемый запас слов отдельных языков интернационален, его основные источники — греческий, латинский, англо‑саксонские языки. Итальянский внес свой вклад словами «чичероне» и «фашизм», немецкий — словами «кайзер», «рейх», «вельтаншаунг» (мировоззрение), «зауэркраут» (кислая капуста), «наци», «глейхшальтунг» (унификация, приобщение к господствующей идеологии), «концентрационслагер» (концентрационный лагерь), «ауфмахунг» (оформление, внешний вид, постановка в театре), «фрейлейн» (барышня, девушка), «фюрер», «шнапс» (водка), «эрзац» (заменитель, суррогат).
Интернациональность техники и форм существования ведет к уничтожению отдельных языков, к замене их общим, единым языком мира, который обязательно сменит национальные языки. Процесс этот протекает очень медленно, но он неизбежен и необратим, как неизбежно то, что вьючное животное непременно уступит место автомобилю. Поэтому мне и представляется, что попытки создать новый народный язык, древнееврейский, хотя и достойны глубокого уважения, по‑видимому, обречены на неудачу.
6
Резюмируем все изложенное. Мы установили, что национализм базируется на четырех основных теориях: политико‑региональной, расовой, теориях переживания понятия общности и общего языка. Найдено, что эти теории при определении понятия «еврейство» можно применить либо в очень ограниченной степени, либо вообще применить нельзя. В последнем случае возникает вопрос: что же это понятие собой представляет, какие признаки связывают группу людей, что отличает этих людей от других, придает им особые черты?
Думаю, мне эти признаки известны. Однако сейчас я сам оказался в том затруднительном положении, о котором говорил в начале настоящего исследования. Мысли и чувства настолько тесно переплетаются друг с другом, что очень трудно выразить правильно, разумно, убедительно то, что хочешь сказать. С признаками еврейства дело обстоит, пожалуй, так, как с еврейским Б‑гом, имя которого непроизносимо и который при отсутствии образа существует более зримо и вещественно, чем боги других народов, имеющие конкретные образы.
Еврейство — это не раса, не общая земля, не общая форма существования, не общий язык. Это общий образ мышления, общее духовное поведение. Это согласие всех, относящихся к данной группе, consensus omnium во всех решающих вопросах. Это согласие, взаимное понимание трехтысячелетней традиции в определении добра и зла, счастья и несчастья, в выборе объектов страстного желания и жгучей ненависти, общее основное мировоззрение, одинаковое понимание Б‑га и человечности.
Если, например, американизм делает своих приверженцев уже в третьем поколении чрезвычайно похожими друг на друга, стандартизует их, насколько же глубоко образ мышления, сохранившийся неизменным в течение трех тысячелетий, должен сделать похожими друг на друга своих приверженцев, стандартизовать их.
Этот образ мышления, менталитет, не сведен в какую‑либо догму. Еврейству чужды какие бы то ни было догмы, хотя попыток создать их в стихах и прозе достаточно много. Но эти догмы, даже если их создатели и были великими людьми, никогда не могли четко и ясно выразить духовное содержание еврейства. Этот образ мышления был выражен еще в стародавние времена, в замечательном ответе рабби Гиллеля язычнику, который спросил его о сущности еврейства. Притча датируется началом христианской эры. Как рассказывает Талмуд, явившийся к суровому еврейскому теологу рабби Шаммаю язычник выразил готовность перейти в иудаизм, если рабби сможет пересказать ему основы иудаизма за время, пока он стоит на одной ноге. Рабби Шаммай прогнал язычника, и тот обратился с тем же к рабби Гиллелю. «Отчего же, можно, — ответил рабби. — Не делай другому то, чего не хочешь, чтобы сделали тебе. Вот и все».
И это, действительно, все.
7
Мне возразят, скажут, что, за исключением национал‑социалистов, этот основной принцип признает все белое человечество. Конечно. Основополагающее же различие заключается в другом. В большинстве своем белые познали полезность и необходимость этого принципа сравнительно поздно, так что данный основной закон общественных взаимоотношений смог проникнуть лишь в их сознание, в их разум, но не развился в инстинкт. Еврейский образ мышления, напротив, во всем главном вот уже две с половиной тысяч лет твердо и последовательно придерживается этого принципа. Впервые принцип был действенно сформулирован во второй книге Исайи и с тех пор существует постоянно, неизменный во всем основном и по сей день.
Да, именно в этой непрерывности и заключается отличие еврейского образа мышления. Конечно, и другие белые народы давно достигли высокой степени социального понимания, культуры же и цивилизации этих народов время от времени приходили в упадок, разрушались. Эти культуры не были непрерывными, их развитие обрывалось, затем начиналось вновь, оно не протекало органически до нашего времени. Последнюю великую культуру белых, греко‑римскую, в V веке разрушило нашествие варваров, которые только через тысячу лет, в эпоху Возрождения, Ренессанса, оказались способными связать оборванную нить развития и продолжить возведение здания культуры на фундаменте, некогда заложенном греками и римлянами. Евреи — единственный народ среди белых, донесший до наших дней с самых древних времен культурное наследие как непрерывную традицию, как нигде не прерывающийся поток. Вероятно, именно поэтому социальное сознание евреев, имеющее историю на два тысячелетия более старую, чем у других народов, оказалось намного впереди на пути от простого понимания неких этических норм к «этическому» инстинкту, пустило в этом народе более глубокие корни.
Обратимся к примеру. Цивилизованный мир в прошлом году отмечал две знаменательные даты, связанные со Спинозой и Гёте. Эти два человека олицетворяют собой еврейское и нееврейское направления духовного развития. Социальный менталитет обоих мыслителей одинаков, да ведь Гёте и считал себя убежденным учеником Спинозы. Но Гёте провел совершенно отчетливую, удобную для себя разделительную черту между своим мышлением и своей жизнью. Он учил: «Тот, кто действует, — всегда бессовестен, совесть есть лишь у созерцающего». И свою жизнь он строил в соответствии с этим законом. У писателя Гёте, поэта Гёте всегда была совесть, тогда как живой человек, человек действия Гёте часто ее не имел. Этот второй Гёте, соблазнив свою подругу, бросил ее. Поэт Гёте описывает абсолютно лишенного совести человека, делающего, однако, все возможное, чтобы спасти свою возлюбленную. Министр Гёте, вопреки мнению всех своих коллег, считает нужным вынести смертный приговор девушке за то, что она умертвила своего ребенка. Поэт Гёте находит матери‑убийце оправдание и дает ей место в раю. Короче говоря, Гёте, человек действия, в ряде случаев совести не имел и довольствовался лишь позже тем, что морализовал в своих произведениях.
Спиноза жил иначе. Для него сознание не было просто сознанием, он жил им. Скромно, незаметно философ жертвовал многим, чтобы жить согласно этике, построенной им с геометрической стройностью. Он очень ценил спокойную жизнь, но не поступался ради нее даже самой малостью своего сознания, предпочитая существовать на скудный заработок, получаемый от шлифовки оптических линз. Он принял отлучение, примирился с тяжелой жизнью, но не отрекся от своих еретических взглядов. Он отклонил почетное приглашение Гейдельбергского университета, чтобы сберечь независимость своих суждений. Вот — в сравнении — жизнь и творения двух великих людей. Еврейское мировоззрение восхищенно преклоняется перед творениями Гёте, но считает, что его личная жизнь не может служить образцом, подобно жизни Спинозы.
8
Я попытался показать, что истинный еврейский национализм отличается от национализма других народов. Отличается тем, что определяется он признанием лишь одного духовного принципа. Этот духовный принцип иногда формулировался так, иногда иначе, но в своей сущности — от «Б‑га Исайи» до «Б‑га Спинозы» — оставался одним и тем же. Б‑г древних евреев, не имеющий образа, вечно неизменный духовный принцип, всегда вызывал у других народов насмешки и подвергался грубым оскорблениям. В святая святых иудейского храма ничего не было, просто‑напросто ничего, один лишь невидимый Б‑г, имя которого евреи никогда не решались даже произнести, только раз в году их первосвященник имел право на это. Такая вера в Б‑га, лишенного образа, раздражала и вызывала злобу у соседних народов с примитивным здравым смыслом. Они не хотели верить тому, что в этой святая святых действительно ничего нет, пародировали имя этого невидимого Б‑га, трансформировали его имя в «Яа, яа», что напоминало крик осла, и объявляли, будто евреи в своей святая святых поклоняются ослиной голове. По сути, это те же высказывания, что выдвигались против безличного Б‑га Спинозы, против того лишенного материального воплощения Б‑га, о котором некий зубоскал говорил, что этот Б‑г очень похож на нечто вроде всепроникающего газа. Между ослом древнего скептика и газом современного нет сколько‑нибудь существенной разницы, и в том, и в другом случае это противодействие материалистов вере в духовный принцип. Не чем иным, как тем же противодействием духовному принципу, впрочем, в уродливо гипертрофированном виде, является точка зрения, позволяющая нынешним немецким национал‑социалистам видеть в еврействе своего лютого врага. Эти мелкобуржуазные материалисты видят в еврействе средоточие всего того, против чего с такой дикой ненавистью восстают: именно веру в духовное.
Конечно, материальный, прямолинейный национализм более удобен, конечно, он апеллирует более к чувствам, чем нематериальный, духовный еврейский национализм. Но материальный национализм противоречит фактам, не имеет ничего общего с логикой. Излучающий сияние Б‑г с длинной бородой говорит душе больше, чем Б‑г Спинозы. Но только Б‑г Спинозы, а не удобный, достойный любви боженька из детского букваря, выдерживает поединок с разумом. Национализм, базирующийся на общей земле, на единой расе, находит отклик в душе. Логика же его отклоняет. Логика признает лишь тот национализм, который основывается на едином менталитете, образе мышления, по тем же причинам, по которым она принимает Б‑га Спинозы, а не боженьку детского букваря.
9
Правда, есть такая форма, в которой нематериальное может в известном смысле стать материальным: это записанное слово, литература. И не случайно литература так тесно связана с еврейским национализмом. После китайцев евреи — самый литературный народ в мире. В течение двух с половиной тысяч лет их связывает, объединяет только книга — Библия. Вся их сущность — в фанатичной любви к этой книге. Всю свою жизнь, от рождения до смерти, они вели в полном соответствии с этой книгой. Благоговение перед написанным словом, перед литературой стало частью их бытия. Литературная деятельность, по их мнению, была самой благородной. Невежество, отсутствие литературного образования считались у них самым большим позором. На протяжении двух тысяч лет Б‑жьим законом им предписывалось учиться письму и чтению с самых юных лет. К великому священному удивлению, их мистическое учение каббала основывается на том, что написанная буква дает человеку силу сохранить свои мысли и чувства в веках, дает ему силы остановить стремительную волну, позволяет дважды войти в одну и ту же волну. Евреи очень рано поняли, и это отличает их от других белых, что накапливаемый человечеством опыт может быть передан потомкам лишь посредством слова и письма. Это благоговение разума перед литературой является одной из характерных черт еврейского образа мыслей и тем самым еврейского национализма.
10
Постепенно люди всей планеты начинают понимать, что объединяющая сила книги иной раз может оказаться больше силы общего клочка земли. Поразительно, что как раз в то время, когда евреи начали с энтузиазмом трудиться над созданием в Палестине новой родины, во всем остальном мире стала все больше снижаться вера в связующую силу родины, общего клочка земли.
Да, так оно и есть. На протяжении тысячелетий как особую добродетель мы превозносили связь со своей землей. Ограниченность индивидуума определялась небольшим куском земли, собственником которой он был. Проблема снабжения своей страны продуктами питания, сложнейшая проблема всех народов, решалась сословием крестьян, кормильцев маленькой страны. Жизнь народа строилась на производимых крестьянами продуктах питания. И неудивительно, что крестьянина особенно сильно ценили, отдавали ему предпочтение перед кочевником.
С развитием техники и совершенствованием средств передвижения это положение коренным образом изменилось. Продукты питания, которые прежде приходилось производить с чудовищными усилиями на собственной земле, нынче можно в 10 раз дешевле и с меньшими усилиями доставить из других стран, из других частей света. Внешняя и еще более внутренняя значимость оседлого крестьянина оказалась поколебленной. Тяжелая, неуклюжая мораль, сформированная суровым образом жизни оседлых людей, потеряла смысл для свободно и легко передвигающихся с места на место людей современных городов. Как нынешнему солдату стал бы помехой железный панцирь прошлых столетий, так и оседлость явилась скорее обузой, чем преимуществом, для современного человека. Человеку нашего времени, человеку машины, промышленности, развитых средств сообщения подвижность, независимость от земли становится одной из важнейших добродетелей. Кочующий из страны в страну человек стал теперь более жизнеспособным, более важным, чем крестьянин, пустивший глубокие корни в земле своей родины.
Впрочем, следует сказать, что переоценка понятия родины и собственного клочка земли — не завоевание последнего времени. Уже просвещенный космополитический XVIII век очень много потрудился над разрушением этих ценностей. В XVIII веке был выдвинут тезис «Ubi bene, ibi patria» (где мне хорошо, там моя отчизна). Самый выдающийся, самый блестящий мыслитель классической немецкой литературы Готхольд Эфраим Лессинг осмелился сказать: «Я вообще не имею никакого понятия о любви к отчизне, эта любовь представляется мне пределом героической иллюзии, я весьма охотно отказываюсь от нее». И примерно в то же время Вольтер заявил: «Желать величия собственной стране значит желать, чтобы соседняя страна была хуже. Высоконравственным может быть лишь гражданин мира». А один из современников Вольтера, сотрудник Энциклопедии, на вопрос, что такое тоска по родине, ответил: «Насколько мне известно, швейцарская национальная болезнь».
Итак, воззрение, которое наиболее сильно препятствовало правильному пониманию еврейского национализма, все больше теряет свое значение. Подвижность нынче кажется многим скорее достоинством, нежели недостатком. Мир находится на пути к пониманию, что категории «нация» и «территория» не всегда обязательно должны быть связаны друг с другом.
11
Как относится национализм, который я пытался описать, к тому еврейскому движению, которое претендует на то, что именно оно наиболее полно выражает еврейство? Как относится еврейский национализм к сионизму?
Тот национализм, о котором я говорил, космополитичен. Но при этом он признает сионизм. Центром же признаваемого им сионизма является не какая‑нибудь правительственная структура, а университет Иерусалима. Для достижения всех своих целей истинно еврейский национализм использует одни лишь духовные средства; не победить противника он хочет, а убедить его. Да, истинный еврейский национализм мечтает даже о некоей еврейской гегемонии, но лишь о гегемонии мысли. Он мечтает о том, чтобы однажды Иерусалим стал для мира тем, чем должна была бы стать, по мысли учредителей Лиги Наций, Женева.
Сионизм имеет смысл до тех пор, пока он остается на позициях основной идеи еврейства, идеи его мессианской миссии. И здесь — большие опасности для сионизма. Хватит ли у него самообладания, терпения, чтобы выполнить эту миссию?
Некоторые евреи часто оказываются перед проблемой, какой путь им выбрать, — путь власти или же путь духа. Многие шли по первому пути, иные — по второму, и немногие, очень немногие были в состоянии соединить власть и дух. «Власть оглупляет», — говорил Ницше, великий идеолог власти. В моих книгах «Еврей Зюсс» и «Иудейская война» я попытался показать путь евреев, идущих от власти к духу, нашедших путь от Ницше к Будде, путь к соединению современного Запада с древней мудростью Востока, путь от Самсона к Исайе.
Если смотреть на это с учетом правильной исторической перспективы, то убедимся, что евреи нынче решают, какой же путь им выбрать. Но ведь ничего не может быть бессмысленнее противопоставления еврейского фашизма какому бы то ни было другому — немецкому, например, или польскому.
Правда, еще и поныне страны завоевываются только силой, государства создавались и создаются именно силой. Прежнее население страны частью уничтожалось, частью превращалось в рабов. И мы, евреи, в первый раз завоевав Палестину, поступили так же. Мы уничтожили и превратили в рабов коренных жителей страны и стали жить в городах, которые построили не мы. Позже нам пришлось пережить очень горькие времена, когда уничтожали нас, превращали в рабов нас, занимали города, построенные нами. Сейчас мы переживаем третье завоевание Палестины. Если мы хотим, чтобы это завоевание имело смысл, его следует осуществить средствами, отличными от средств силы. Третий Израиль не имеет ничего общего с Третьей Италией, ничего общего с Третьим рейхом немцев.
До сих пор белым лишь однажды удалось без применения силы создать духовный национализм. Это удалось грекам. Политически побежденные, они завоевали мир своей культурой и на протяжении 500 лет были господами мира. Задача Третьего Израиля мне представляется такой же. И решить ее можно только без применения силы. В этом особенность истинного еврейского национализма: его смысл заключается в преодолении самого себя. В противоположность любому другому национализму, он стремится не утвердить себя, а раствориться в едином мире. Раствориться, словно соль в воде, которая, растворившись, становится невидимой и в то же время — вездесущей и вечно существующей.
Усовершенствованный таким образом сионизм соответствует основной идее еврейства, мессианству, концепции Б‑га, высказанной Спинозой, концепции, над которой противники философа издевались, отождествляя его Б‑га с газом. Целью истинного еврейского национализма является насыщение материи духом. Он космополитичен этот истинно еврейский национализм, он — мессианский.
(Опубликовано в №81, январь 1999)
Шпага Финкелькраута
The New Yorker: Почему так трудно писать еврейскую историю
