Искушение
Нет, наверное, ни одного культурного народа, который, время от времени оглядываясь на дымящуюся дорогу жизни, не пытался бы осознать себя в надежде отыскать среди теней предков мыслителей, способных пролить свет на национальную историю. Ведь именно из наблюдений над прошлым выводится философия национальной истории, и общество жадно ловит любые догадки, потому что они удовлетворяют неискоренимую потребность осмысления народной судьбы. И уж если этому нетерпению поддаются «благоустроенные» народы, то устоит ли против искушения современный еврей?..
Не такому ли искушению обязаны мы выходом в издательстве «Лехаим» книги Глюкель фон Гамельн «Рассказ от первого лица»?..
И не такое ли искушение заставляет нас перевернуть первую страницу…
«Однажды птице, отцу троих птенцов, надо было перелететь через бурное море со своим потомством. Море было таким большим, а ветер таким сильным, что птице пришлось переносить детей в своих сильных когтях поочередно. Когда с первым птенцом самец был на середине пути, ветер усилился, начался настоящий шторм, и он сказал: «Дитя, посмотри, как я выбиваюсь из сил, как рискую жизнью ради тебя. А ты, когда вырастешь, сделаешь то же самое для меня? Будешь ли заботиться обо мне, когда я состарюсь?» Птенец отвечал: «Донеси только меня до безопасного места, и, когда ты состаришься, я стану делать все, о чем ты меня ни попросишь». Услышав это, отец разжал когти и сказал: «Поделом такому лжецу, как ты!»
Добравшись до середины моря со вторым птенцом, отец задал ему тот же вопрос и, получив такой же ответ, бросил и его в море со словами: «И ты лжец!»
Наконец он отправился в путь с третьим птенцом и, когда на полдороге задал ему свой вопрос, третий и последний птенец отвечал: «Дорогой отец! Это правда, что ты напрягаешь все свои силы и рискуешь жизнью ради меня, и стыдно мне будет не отплатить тебе тем же, когда ты состаришься! Однако я не могу взять на себя такого обязательства. Одно обещаю: когда вырасту и у меня будут собственные дети, я сделаю для них столько же, сколько ты сделал для меня». Услышав это, отец сказал: «Мудро сказано, дитя мое! Во что бы то ни стало я донесу тебя до берега».
В 5451 году (1690–1691) гамбургская еврейка записала для своих детей эту притчу о непохожем на короля Лира отце птичьего семейства.
Притча о птицах первой вошла в число историй, открывающих тщательно продуманную автобиографию — рассказ о превратностях судьбы, — которую она сочиняла много лет и которую вручила детям. И, как показало время, не только детям, но — истории, поскольку автобиография стала источником сведений о социальной и культурной жизни немецких евреев (ашкеназов).
Гамбургскую еврейку звали Глюкель фон Хамельн (Глюкель из Хамельна). Назвал ее так — «Глюкель фон Хамельн» — в 1896 году редактор первого издания ее мемуаров, написанных на идише: хорошо звучащие по-немецки имя и фамилия с аристократическим «фон» подчеркивали, что она — супруга Хаима, родом из Хамельна. Однако при жизни она слышала еврейское «Гликль». В еврейской поминальной книге она именуется по отцу: «Глик, дочь блаженной памяти Иуды Иосифа из Гамбурга».
Биографические сведения о Гликль весьма ограничены, их можно почерпнуть как из самой автобиографии, так и из небольшой статьи в «Еврейской энциклопедии» д-ра Л. Каценельсона и барона Д. Г. Гинцбурга и переведенного на русский язык и вышедшего в 1999 году исследования Натали Земон Дэвис «Дамы на обочине. Три женских портрета XVII века».
Тайна назидания
«О небо, подумать только, какую счастливую жизнь вели мы по сравнению с нынешними временами, хотя у людей не было и половины того, что есть у евреев сейчас».
Так заканчивает Гликль свою первую «книжку».
Уникальность этих слов в том, что их с одинаковой искренностью могли произнести и в конце XVII века, и в конце XVIII-гo, и — ХГХ-го, ХХ-го, могут и сегодня, в начале XXI-го. Потому что в основе этого признания — воспоминания о счастливом детстве, о юности и молодых годах жизни.
Гликль была счастливой женщиной. Об этом говорят все ее семь книг — семь частей жизни, семь десятилетий.
Предвижу вполне понятное возражение: о каком счастье может идти речь, если Гликль приступила к описанию своей жизни после кончины первого мужа, и если в первых же строках женщина признается: «В глубоком горе, для облегчения сердца приступаю я к написанию этой книги в год от сотворения мира 5451 (1690–1691)…»
Но поспешим закончить цитату: «…да возвеселит нас поскорее Г-сподь и да пошлет Он нам Своего Искупителя!»
С одной стороны — глубокое горе, с другой — искупительное веселье.
Такая оппозиция — ключ к пониманию этой по форме бесхитростной, но вместе с тем удивительно глубокой книги.
Впрочем, пройдем путь ее постижения неспешно, шаг за шагом…
Итак, умирает муж. Безутешная вдова садится за жизнеописание.
Не странное ли занятие?
Прежде всего, заметим: автобиография Гликль — первая из дошедших до нас автобиографий еврейских женщин. В то время евреи уже писали автобиографии, но это были исключительно мужчины; например, венецианский раввин Леон Модена написал историю своей жизни для «сыновей… и их потомков»…
Гликль — тоже обращается к детям: «Я пишу, дорогие дети, не с целью назидания. Написать такую книгу мне было бы не под силу, да у нас уже имеется множество подобных книг, написанных нашими мудрецами. К тому же есть у нас Священная Тора, в которой можно найти все необходимое, чтобы совершить достойный путь из этого мира в мир грядущий».
Но если цель не назидание, то что же?
Читаем дальше.
«Главная заповедь Торы — возлюби ближнего своего, как самого себя. Однако в наши дни, увы, мало найдется людей, любящих ближних всем сердцем. Напротив, ничто не доставляет человеку такого удовольствия, как возможность подставить ножку своему ближнему и чем-то навредить ему.
Самое лучшее для вас, дети мои, — служить Г-споду от всего сердца, без лжи и притворства, не притворяясь и перед людьми, когда в сердце своем вы мыслите совсем иное…»
Заявляя о том, что ее цель — не назидание, Гликль переходит к откровенному назиданию, причем, по тону, далеко не менторскому, не примитивному морализированию. Напротив, ее назидание исключительно «профессиональное», с включением в ткань наставлений притч, историй, пословиц и поговорок.
Весь мир — один стон
В семи ее «книжках» — как она сама их называла — рассказано двенадцать историй, легенд и притч, и еще некоторые упоминаются.
Обратимся к одной из этих историй.
«Двум евреям стало известно, что добрая часть драгоценных камней попала в руки некоего бюргера из Норвегии… Негодяи задумали ограбить его и отправились за ним вслед. Наведя справки, они быстро выяснили, где проживает бюргер, завязали с ним знакомство и напросились ночевать. Очень быстро вычислили, где он прячет свои сокровища, ночью они изъяли алмазы из тайника, а на рассвете покинули дом, наняли на берегу шлюпку и уже считали, что счастливо завершили авантюру.
Но Всемогущий Г-сподь решил иначе»…
Далее Гликль рассказывает, что «негодяев» приговорили к повешению. Но один из воров, чтобы избежать смертной казни, немедленно принял христианство. Другой всегда был верующим — этот еврей предпочел смерть.
Перед нами — и зарисовка нравов, и, одновременно, moralite.
А вот Гликль говорит о тяготах жизни. И приводит поговорку: «Весь мир — один стон, но каждый думает, что стонет он».
И далее — следует притча.
«Шел философ как-то по улице. Встретился ему старый друг. Он спросил друга, как идут дела? Тот отвечал: «Плохо! Столько горестей, как у меня, нет ни у кого в мире». На это философ сказал: «Приятель, давай поднимемся на крышу моего дома. Я покажу тебе весь город и расскажу, сколько горестей и неприятностей скрывается под каждой крышей. И тогда, если захочешь, можешь бросить свою горсть в общую чашу и в обмен вытащить любую другую. Может быть, ты найдешь такую, которая будет больше по душе».
Оба поднялись на крышу, и философ поведал своему другу о печали, что омрачала жизнь каждого из домов. Потом предложил: «Теперь сделай так, как я тебе говорил». Но друг ответил: «Действительно, я вижу, что в каждом доме скрывается не меньше, если не больше бед, чем у меня. Уж лучше мне держаться за свою беду». Каждому свойственно думать, что его бремя — самое тяжелое. Отсюда следует, что нет ничего лучше терпения. Потому что, если Г-сподь Всемогущий захочет, то может снять с нас бремя в одно мгновение».
Да, Гликль многократно обращается к Б-гу. Но как внимательно нужно читать эти строки — за ними нечто большее, чем простые призывы или мольбы.
«Дорогие дети моего сердца, утешьтесь и терпеливо сносите свои печали. Служите Г-споду Всемогущему всем сердцем, как в добрые, так и в недобрые времена. Хотя порой кажется, что мы вот-вот сломимся под тяжким бременем, следует знать, что Г-сподь Б-г никогда не возлагает на своих слуг бремя тяжелее, чем они в состоянии нести… Счастлив тот, кто с терпением приемлет все, что Г-сподь ссудил ему и его детям.
Поэтому и я молю Создателя дать мне силу безропотно нести мирские заботы и горести, ибо все они — дело наших собственных рук. «Человек должен благодарить за дурное и за хорошее». Препоручим все Г-споду»…
Читая эти строки, как тут не вспомнить кантовское: «Взывать к мужеству — это уже наполовину значит внушать его…».
Да, Гликль молит Создателя не о благах, но о силе «безропотно нести мирские заботы и горести». Если речь идет о дарах, то это не материальное, а моральное — слава. И не просто слава, а «незапятнанная», «без меры и срока».
Чем более вчитываешься в ее жизнеописание, тем более понимаешь, что перед тобой едва ли не этическая программа, едва ли не начала кантовской «Метафизики нравов». Напомню, в одном из заключительных разделов «Критики чистого разума» Кант сформулировал три знаменитых вопроса, исчерпывающих, по его мнению, все духовные интересы человека. Что я могу знать? Что я должен делать? На что смею надеяться?
Удивительно, но «книжки» Гликль — это своего рода ответы на все три вопроса.
Но обратим внимание лишь на третий вопрос, затрагивающий проблему веры.
Гликль указывает «дорогу надежды», по которой следует идти. Здесь вера в Б-га — это, прежде всего, надежда на собственную нравственную силу. Вот как об этом — у Канта: «Для того, чтобы стать морально-добрым человеком, еще недостаточно безостановочно развивать то зерно добра, которое заложено в нашем роде, но надо бороться и с противодействующими причинами зла… В этом отношении имя добродетели — превосходное имя, и ему не может повредить даже то, что им часто хвастливо злоупотребляют и вышучивают его…».
Богоугодный человек по Канту — человек в «полном моральном совершенстве». «В нем Б-г возлюбил мир», и только в нем и посредством усвоения его образа мыслей можем мы надеяться «стать детьми Б-жьими».
И еще: «Тот, кто осознал в себе такой моральный образ мыслей, что может веровать и полагаться на самого себя с полным основанием, останется и в подобных искушениях и страданиях… неизменно преданным первообразу человечности в верном следовании ему, подобным его примеру. Такой человек, и только он один, имеет право считать себя тем, кто не совсем не достоин Б-жественного благоволения».
И если эти слова не о нашей Гликль, то пусть в меня бросят камень.
И, кстати, парадокс в том, что когда Кант излагал эти мысли, Гликль уже три четверти века как отошла в мир иной.
Итак, «книжки» Гликль — не что иное, как этическое завещание.
Именно этим ее жизнеописание отличается от подобных христианских источников. Те — вырастали из конторских книг и из текстов религиозного характера. Жизнеописание еврея всегда опиралось на вековую традицию «этических завещаний», содержавших изложение уроков нравственности и собственного опыта.
И еще одна особенность: у иудеев и у христиан в автобиографиях присутствовала исповедальность, но выражалась по-разному в этих двух традициях. Для христиан образцом служила «Исповедь» Бл. Августина с его бесповоротным обращением к вере. У евреев — она строилась не как рассказ о становлении личности, а как история избранного Б-гом народа…
Таким образом, автобиография Гликль вписывается в еврейскую традицию, хотя обладает своеобразием.
О нем и поговорим…
В споре с Шекспиром
В «Еврейской энциклопедии» д-ра Л. Каценельсона и барона Д.Г. Гинцбурга Гликль названа «типичной еврейской женщиной». Простим господам доктору и барону их благородные потуги приукрасить действительность. Гликль — далеко не «типичная» женщина, а уже тем более — далеко не «типичная еврейская».
Гликль — редкая в своей незаурядности личность.
Гликль, безусловно, по тем временам хорошо образована. В свое время она посещала еврейскую начальную школу, хедер. Затем обзавелась множеством книг на идише. Сюда входили этические трактаты и наставления. Например, в ее личной библиотеке наверняка были «Горящее зерцало» Моисея бен Эноха Альтшулера, «Доброе сердце» Исаака бен Элиакума. Были среди ее книг прозаические и стихотворные переложения Библии, своды пословиц, сборники сказок, притч.
Гликль владела ивритом, читала по-немецки. В целом, по своей культуре она стояла на одном уровне с наиболее образованными гамбургскими лютеранками своей эпохи.
Но много ли среди них найдете тех, кто бы бросил вызов укоренившимся нравам, общественному мнению, как это сделала Гликль?
Вчитаемся в ее строки.
«Прежде всего, дети мои, будьте честны в денежных делах как с евреями, так и с неевреями, дабы не осквернить имя Г-сподне. Если будут в ваших руках деньги и товары, принадлежащие другим людям, отнеситесь к ним еще бережней, чем к собственным, чтобы, ради Б-га, никто бы не был вами обижен. Первое, о чем спросят человека на том свете, — был ли он честен в делах».
«…Трудно расставаться с копейкой, заработанной честным трудом. Но человек должен научиться обуздывать свою жадность. Существует поговорка: «Скупость никогда никого не обогатила, а разумная щедрость никого не разорила».
«Дары земного монарха — ничто в сравнении с даром Б-гa Славы, посылаемым тем, кого Он хочет почтить, — вечностью незапятнанной, без меры и срока».
За всеми этими подробными описаниями финансовых перипетий отчетливо просматривается нравственная позиция Гликль: оказывается, богатство для нее — не абсолютная ценность. Более того, особое внимание, уделяемое Гликль щедрости и славе, противоречит той сомнительной репутации, которая в начале XVII века приписывалась евреям в христианских сочинениях. Противоречит и якобы ограниченному чувству чести, которым, по мнению христиан, обладали иудеи.
И здесь она — volens nolens — вступает в спор с Шекспиром.
Вспомним его Шейлока!
Вот как выглядел Шейлок в спектакле шекспировского театра (в интерпретации А. Аникста): рыжий парик, зеленый кафтан до пят — служили для публики опознавательными признаками злодея ростовщика. Все, что говорил Шейлок, было подчеркнуто характерным — его ненависть к христианам, защита ростовщического процента, скупость в домашнем обиходе, строгость к дочери, которой он запрещал не то что развлекаться, но даже смотреть на развлечения других, отчаянье по поводу драгоценностей, похищенных бежавшей Джессикой, — все неизменно вызывало смех. Даже отстаивание своего человеческого достоинства, особенно в сцене суда, подавалось как комичная и неуместная претензия, и на нее смотрели так, как теперь зрители смотрят на уродливого фанфарона Мальволио, претендующего на любовь очаровательной, изящной Оливии.
Для публики шекспировского театра Шейлок был жид-ростовщик, который собирался убить честного человека.
Что бы мы ни думали о нравах ренессансного Лондона, но это так. Достаточно вспомнить, что при жизни Шекспира пьеса была издана с таким названием: «Наипревосходнейшая история Венецианского купца. С изображением крайней жестокости жида Шейлока по отношению к названному купцу, у которого он хотел вырезать, точно фунт мяса…»
Итак, в сознании современников Гликль евреи — это «неприятные» типы, злодеи, «люди, не знающие добрых чувств, злобные, коварные, завистливые, и для них нет ничего более приятного, как наносить ущерб и разрушать чужое счастье».
Нет! — говорит своим детям и всему миру Гликль, — евреи, прежде всего, честны в делах не только со своими сородичами, но и с «неевреями» — «дабы не осквернить имя Г-сподне». Если в руках еврея деньги и товары, принадлежащие другим людям, значит, он должен отнестись к ним «еще бережней, чем к собственным» — и опять: «чтобы, ради Б-га, никто бы не был вами обижен».
И еще: ты «должен научиться обуздывать свою жадность». «Скупость никогда никого не обогатила, а разумная щедрость никого не разорила».
И, наконец, главное: дар «Славы» (у нее — с большой буквы!) — высший дар Б-га. Посылается тем, «кого Он хочет почтить, — вечностью незапятнанной, без меры и срока».
Незапятнанность — ключевое слово!
Гликль утверждает высокую пробу еврейской чести!
В споре с Б-гом
Автобиография Гликль — не только рассказ о жизни в назидание детям или «этическое завещание», как мы обозначили его выше, и не только сочинение, призванное рассеять печаль автора. Это еще и плач, обращенный к Г-споду…
Эта мудрая женщина, безусловно, верующая. Не только по воспитанию, но, прежде всего, по своей личностной сути: Гликль отличается от неверующего характером своей душевной жизни. В ней, верующей, душевная жизнь совершается закономерно. Оттого всякое ее чувство и всякий помысел существенны, конкретны, и все вместе располагаются в стройном порядке, почему и вовне, в ее жизни, благообразие и удача.
Но вера ее — особая вера — волевая. Такая волевая вера, очевидно, коренится не в отвлеченном мышлении; на жертвенность может подвигнуть человека только уверенное знание, которое воспринимается как безошибочный расчет, следовательно, знание, прочно основанное на опыте.
И в этом — незаурядность, особость Гликль. Как в капле морской воды отражен весь океан — так в веровании, в мировосприятии Гликль отражена история евреев, в том числе их взаимоотношения с Б-гом. Ее далекие предки в своем житейском опыте подметили некую причинную связь между верою в Б-жество и земным благосостоянием человека. И, очевидно, знание это, переходя от поколения к поколению, проверяемое в опыте миллионами страстно заинтересованных сознаний, все снова и снова подтверждалось, отчего послушание Б-жеству являлось уже непреложным ручательством за удачу в делах, и жертва — беспроигрышной ставкой.
Верование ее предков выражало «дознанный в опыте и всем понятный психологический закон»: Б-жья кара не сверху падает на грешника, — она зарождается в нем самом и восходит над ним, подобно тому, как испарения земной влаги скопляются над землею в грозовой туче. Кара — не чудо, но естественный плод духа, помраченного безбожием.
Всем своим существом и, естественно, наставлениями Гликль как бы утверждает антитезу: только вера в истинного Б-га обеспечивает человеку душевное здоровье. Благочестивый живет нормально, то есть согласно с природою вещей. В нем все душевные способности действуют правильно.
Ее глаз ясен и зорок, наблюдения точны, обобщения верны. Она разумно судит и правильно решает. Она как бы верным чутьем поминутно угадывает должное и возможное, и потому ее жизнь благоустроена, ей всюду сопутствует удача.
Но, предупреждает Гликль своими меткими замечаниями, притчами и поговорками, только выпал из человека основной стержень духа — вера в Б-га, — и весь его душевный механизм расстроен: обуреваемый страстями, в непрестанной тревоге, он тщетно силится найти свой путь. Темные и судорожные чувства искажают его восприятие; у него есть глаза, но он не видит, есть уши — он не слышит, его опыт ложен, предвидения — бред, и всякий замысел направлен вразрез объективной возможности, то есть на неудачу и гибель…
Строго говоря, манеру привлекать для назидания как притчи и библейские легенды, так и «подлинные» истории (вроде рассказанной про царя Джедиджа) и предания об Александре Македонском, которые она не считала достоверными, а относила к «языческим выдумкам», Гликль, безусловно, позаимствовала от раввинов.
Но голос Гликль — это не голос раввина.
Вчитаемся в ее строки, мудрые и лукавые.
«Вся эта история, как и многое другое в моей книге, не имеет никакого значения, и если я рассказала о ней, то только чтобы прогнать меланхолию, терзающую меня».
Однако вы из этого можете увидеть, что со временем все меняется: «Г-сподь делает лестницы, по которым один человек поднимается наверх, а другой опускается вниз».
«Г-сподь делает лестницы» — это же о «лестнице Иакова»!
А это гораздо глубже, чем просто склонность к назиданиям: рассказывание историй и притч у Гликль — это продолжение еврейской традиции, восходящей через раввинов к самому Иакову.
Но и это, оказывается, не все!
Глубокое, вдумчивое прочтение мемуаров Гликль приводит нас еще к одному открытию: это и перекличка с Иовом!
С одной стороны, нам не дано постичь дела Б-га, мы можем лишь благоговеть перед ним. Но с другой стороны…
«Нет между нами посредника, который положил бы руку свою на обоих нас». (Иов. 9,33)
«Но я к Вседержителю хотел бы говорить и желал бы состязаться с Б-гом». (Иов. 13,3)
«Вот, Он убивает меня, но я буду надеяться; я желал бы только отстоять пути мои пред лицом Его! И это уже в оправдание мне, потому что лицемер не пойдет пред лице Его» (Иов. 13,15–13,16)
В рассказанной Гликль истории ее жизни — не меньше, чем в книге Иова — присутствует «неснятое напряжение» накопившихся вопросов. Похоже, что вставными легендами и притчами она стремилась подтолкнуть читателя к тому, чтобы задуматься и перейти от ее краткого «комментария», от наставления по случаю — к обсуждению проблем.
«Лицемер не пойдет пред лице Его»!
«Пред лице Его» пойдет тот, кто почитает Его, но кто не бездумен…
«Но дух в человеке и дыхание Вседержителя дает ему разумение». (Иов. 32,8)
Это — о Гликль!
«Один человек поднимается наверх, а другой опускается вниз» — это сама Гликль, но это, скорее, уже спор с Б-гом.
Конечно, этот спор не опасен на фоне дерзости Спинозы.
Спор Гликль — всего лишь вопросы. Вопросы о будущем. Старая вера не смела спрашивать о будущем, потому что самый этот вопрос есть уже вмешательство в замыслы Б-га. Поэтому задавать вопросы — значит спорить.
Спор Гликль с Б-гом создает диалог на самом высоком уровне духовности, потому что обнажает суть религии, исповедуемой этой благочестивой женщиной — гуманистической религии, которая «избирает центром человека и его силы. Человек должен развить свой разум, чтобы понять себя, свое отношение к другим и свое место во Вселенной. Он должен постигнуть истину, сообразуясь со своей ограниченностью и своими возможностями. Он должен развить способность любви к другим, как и к себе, и почувствовать единство всех живых существ. Он должен обладать принципами и нормами, которые вели бы его к этой цели. Религиозный опыт в таком типе религии — переживание единства со всем, основанное на родстве человека с миром, постигаемым мыслью и любовью. Цель человека в гуманистической религии — достижение величайшей силы, а не величайшего бессилия; добродетель — в самореализации, а не в послушании. Вера — в достоверности убеждения, она основана на опыте мысли и чувства, а не на том, чтобы бездумно принимать чужие суждения» .
Именно «опыт мысли и чувства» побудил Гликль в конце жизни задаться еще одним вопросом: сохранили ли евреи свою репутацию благочестивых людей?
«…В те дни никто из заседавших в Комнате совета не носил парика, не было случая, чтобы человек пренебрег решением Юденгассе и обратился в христианский суд. Когда возникали споры и разногласия — а таковых было много, как всегда среди евреев, — спорные вопросы решались раввинским или общинным судами. В те дни никто не держался так высокомерно, как сейчас. Люди не предавались чревоугодию. Дети прилежно учились, старшие заботились о том, чтобы привлечь в общину самых способных раввинов».
Затем она пишет о значении раввина для общины. Описывает славные деяния раввина Габриэля Эсклеса, ученого и благочестивого человека. Но вот он уехал в годовой отпуск, и отпуск затянулся на три года. Парнасы написали ему, чтобы он вернулся, ибо «община без него чувствует себя, как стадо без пастуха, а такая община не может существовать без достойного духовного главы».
И вот Гликль описывает беды, обрушившиеся на общину без раввина.
В частности, важен эпизод, когда в Субботу в праздник Швуэс в 5475 году (май 1715-го) в синагоге внезапный грохот напугал женщин, и они бросились бежать с верхнего балкона. Многие упали. Погибло шесть женщин, более тридцати были ранены и изувечены. Большинство погибших были беременны. Причин грохота не нашли.
«Надо полагать, он был послан нам за наши грехи, — пишет Гликль. — Что касается меня, я думаю, что это кара за грехи, совершенные в праздник Симхас Тойры. Как обычно в этот праздник, все священные свитки Закона были вынуты из святого ковчега, и семь из них стояли на столе.
В этот момент среди женщин возникла ссора, они стали срывать друг с друга покрывала и оказались в синагоге с непокрытыми головами. Мужчины присоединились к драке и набросились друг на друга. Хотя ученый раввин Авроом громко велел им прекратить осквернять святой день под угрозой отлучения, все было бесполезно! Возмущенные раввин и парнасы покинули синагогу, и впоследствии каждому нарушителю было определено наказание».
А вот и последняя фраза книги: «В месяц Нисан 5479 года (1719) одна женщина, стоя на коленях на берегу Мозеля, мыла посуду. Был поздний вечер, но внезапно стало светло как днем. Женщина взглянула на небо и увидела, что небеса открылись как (неразборчиво), и оттуда вылетали искры, а потом небеса снова закрылись, будто задернулся занавес, снова стало темно. Дай Б-же, чтобы это было не к худу, а к добру!»
Душевные силы не покинули Гликль до последней искры сознания…
Вот почему важен акцент на личности, на душевной жизни Гликль. Личность — подлинно реальное в истории. Только личность творит существенное, и только ей до известной степени предоставлена свобода выбора.
Гликль свой выбор сделала. Поэтому и появились эти семь «книжек».
Впрочем, возможно, как считает Натали Земон Дэвис, до известной степени Гликль вдохновляла firzogerin из Альтонской синагоги — женщина, руководившая во время службы молитвами и песнопениями на женской галерее.
Кто знает?
Ясно одно, Гликль — удивительно цельная и жизнелюбивая душа. Разве не об этом говорят ее признания: «Всем нам суждены горькие утраты. Но печаль и траур не помогают, а только подрывают телесные силы и ослабляют душу. Никто, угнетенный телесным недугом, не Может служить Г-осподу как должно! Когда древние пророки просили дух Б-жий сойти на них, они играли на свирели, арфе и на маленьких барабанах, чтобы возрадовались все члены тела, ибо Дух Б-жий не спешит приходить к тем, кто болен телом» .
Восставшая против печали и траура, против телесных недугов Гликль — без сомнения, мятежная душа…
Как, впрочем, и всякий свободный человек!..
Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 79
Книгу Глюкель фон Гамельн «Рассказ от первого лица» можно приобрести на сайте издательства «Книжники»
Главный раввин Гамбурга опубликовал исследование об истории гамбургских евреев-сефардов в 16-19 веках
Революционные мемуары Глюкель фон Гамельн
