После прошлогоднего вручения Нобелевской премии Светлане Алексиевич все говорили и писали более или менее об одном: шведские академики предложили радикальный пересмотр границ понятия «литература», остается дождаться следующего года и понять, насколько системной будет эта работа. В системность, честно говоря, верилось не особо, нобелевский процесс вообще не так устроен, чтобы выдерживать какую‑то последовательную линию. Скорее, наоборот: сегодня наградили китайского мужчину — значит, завтра дадим канадской женщине, отметили роман — на очереди рассказ, прозаики недавно были — пора наградить драматурга или поэта.

Но оказалось по‑другому. Букмекеры ставили на японца Мураками, кенийца Нгуги ва Тхионго, сирийского поэта Адониса. Однако Нобелевский комитет принял второе подряд революционное решение — премию вручили американскому «поющему поэту» Бобу Дилану с удивительной по точности формулировкой: «за создание новой поэтической выразительности в рамках великой американской песенной традиции».

В каком‑то смысле это решение менее радикальное, чем предыдущее. Алексиевич ведь, с традиционной точки зрения, вообще не писатель, а «монтажер»: у нее нет своих слов, она создает коллажи из чужих. На этом фоне Дилан выглядит гораздо более конвенционально — в том, что он поэт, никто не сомневается, все дело в способе бытования его текстов. Они не читаются, а поются (то есть могут и читаться, конечно, но предназначены все же не для чтения, а для пения под музыку).

В этом и состоит основной «месседж» нобелевки‑2016: есть поэзия, которая живет в книжках и читается глазами, а есть та, которая звучит под гитару, губную гармошку, флейту, ударные — и она ничем не хуже первой разновидности. Поэтому так нелепо выглядит главная претензия к Дилану, точнее к наградившим его академикам: мол, что останется от его стихов, если убрать музыку, голос, интонацию, попробуйте‑ка почитать его стихи на бумаге. Решение Нобелевского комитета именно об этом — не надо ничего убирать, поэзия может существовать на CD и YouTube и оставаться при этом поэзией. И именно так этот месседж и был прочитан — люди, всю жизнь выбиравшие между Гете и Шиллером, Ахматовой и Цветаевой, после объявления о награждении Дилана стали говорить: а лучше бы Леонарду Коэну и вообще жаль, что Моррисон не дожил. Поле поэзии на наших глазах расширилось, и это, безусловно, благая весть. Благая хотя бы потому, что сложное в культуре всегда лучше простого, разнообразие плодотворнее сведения к единому знаменателю.

На самом деле революция совершилась не вчера, а много десятилетий назад. Нобелевский комитет — вообще весьма консервативная институция, он не занимается открытиями, а констатирует, фиксирует, легитимизирует. Несколько поколений думали о себе и о мире, признавались в любви и обосновывали свой выбор словами Дилана, Коэна, Моррисона, Леннона, Боуи — а шведские академики присматривались и ждали. И лишь 13 октября 2016 года признали очевидное: есть такая влиятельная и разнообразная поэтическая традиция, которую мы до сих пор по лености и инерции относили к массовой культуре, но пришла пора извиниться.

Конечно, Дилан — давно уже классик, и это не комплимент, а простое обозначение статуса. Доказательств этому более чем достаточно, вот лишь одно из последних. Когда весной этого года тель‑авивский Музей Диаспоры открывался после нескольколетней реконструкции, встал вопрос: с чего начать? как обозначить новую концепцию развития? Вопрос решился сам собой, когда удалось договориться с Эллиотом Ланди, официальным фотографом Вудстокского фестиваля 1969 года, который согласился предоставить для экспонирования ранее не публиковавшиеся фотографии Дилана тех лет. Было очевидно, что лучшего зачина не придумать. (Выставка работает до апреля 2017 года. — Ред.)

Надо сказать, что шведам повезло. В прошлом году российская премия «Поэт» решила разыграть похожий сценарий и наградить барда. Но ни Окуджавы, ни Высоцкого, ни Галича в живых уже не было, и награда досталась Юлию Киму — фигуре, при всем уважении, не первого ряда. Начался скандал, два поэта в знак протеста покинули жюри. У Нобелевского комитета, в отличие от «Поэта», был даже некоторый выбор — как минимум между Диланом и Коэном.

Теперь о главном. Конечно, Дилан получил премию, по выражению другого поэта‑нобелиата, «за всю среду»: за рок‑поэзию, за американские 60‑е, за битников, за хиппи, за тех, кто создал культуру, внутри которой мы до сих пор живем, за тех, кто, по точной формулировке питерского филолога Андрея Костина, придумал язык, на котором можно говорить с миллионами партикулярных людей об их проблемах. Но прежде всего это премия самому Дилану — человеку, который сочиняет и поет уже больше полувека и все эти годы непрестанно меняется: от фолка — к року, от песен протеста — к аполитичности, от христианства — к иудаизму, от усложненности и безудержной образности — к простоте, а потом обратно. Человеку, который вычерчивает сложную и причудливую траекторию своего пути с тем тщанием и одновременно с той непосредственностью, которые отличают великих поэтов.