В Берлине прошла ретроспектива Фреда Штайна. «В одно мгновение» — так называлась выставка в берлинском Еврейском музее, объединившая три линии творчества фотографа: Париж, Нью-Йорк, портреты.

Фред Штайн (1909–1967) явно недовоспет. Среди евреев его поколения, подавшихся в фотографы, и не всегда от хорошей жизни, он интуитивно дистанцировался от насыщенных красок и оглушительных звуков, сознательно отказавшись присвоить чужую реальность. Умел радоваться малому, ну или грустить, что чаще. Ему удавалось решить задачу, не повышая голоса. Очевидно, для громкой славы этого оказалось недостаточно.

Штайн не снимал войну — так получилось. Не оставил, как Маргарет Бурк-Уайт, жутких кадров оккупации, отпечатывающихся в памяти поколений портретов кровавых диктаторов, как Альфред Айзенштадт. Не было у Штайна, как у Роберта Капы, картин страданий, снятых с рис­ком для жизни. Не кормил журналы мод и рекламные агентства. И все же, сторонящийся гротесковых усилений, скупой на средства, его взгляд не назовешь нейтральным. Черно-белые снимки в излюб­ленном жанре уличной фотографии — почти как иллюстрации к парижской эссеистике Гийома Аполлинера или Леона-Поля Фарга. Подобно этим «гулякам праздным», Штайну в свое время довелось бесцельно фланировать по Парижу, выхватывая из толпы лица, из городской жизни — детали и «сегодня» мгновенно превращать в прошлое. Отличие составляли лишь некоторое обстоятельства.

Honeymoon в Париже

Фред Штайн и Лизелотте, Лило Зальц­бург, дочь еврейского врача, поженились в августе 1933 года. Сразу после этого под видом свадебного путешествия пара покинула Германию, а на самом деле просто вовремя сбежала, прихватив с собой ручную камеру «Leica». Молодого социалиста, антагониста гитлеровской партии, к тому же сына дрезденского раввина (рабби Леопольда Штайна) предупредили о возможных репрессиях. Дела и так шли не очень. Выпускник юридического факультета университета Лейпцига получить работу по специальности не смог как по политическим, так и по национальным соображениям. Как еврею ему было отказано в посещении публичной библиотеки и защите диссертации. Правда, некоторое время он еще читал лекции и работал консультантом на фабрике.

Не удалось Штайну устроиться адвокатом и в пока свободной от нацистов Франции. Язык плохо знал. Тогда-то на помощь бедному еврею и пришла «Leica». Вот он шагает с Лило по парижским улицам, по которым скоро будут маршировать немцы. Рассеянная улыбка на добродушном лице. По всему, в особенности по стилю фотографий, видно: Штайн был славным малым, с мягким характером. Он позволял себе проявлять непримиримость лишь в политических вопросах. Несмотря на то что беженцы-молодожены счастливы, относительно спокойной жизни отпущено еще лет пять-шесть. Мир уже рушится, война неизбежна, а Париж еще надеется: все как-то утрясется. Но! Лучше об этом почитать у Ремарка в «Триумфальной арке»…

Штайн открывает фотостудию в тесной квартирке, снимает порт­реты, в ванной проявляет и печатает, тем и зарабатывает. Знакомится с товарищами по цеху, подобными ему интеллектуалами-эмигрантами: родившимся в Риге будущим сюрреалистом в фотографии Филиппом Хальсманом и Робертом Капой, вчерашним Эндре Фридманом, уроженцем Венгрии. Один из, пожалуй, самых искренних портретов Капы и его подруги Герды Таро был сделан в 1936-м как раз Штайном. Оказавшись в кругу искателей счастья, Штайн вместе с Брассаем, Ман Рэем, Дорой Маар и Андре Кертесом принимает участие в нескольких фотовыставках 1935–1937 годов.

Атмосферный фотограф

Тереза Зите, куратор нынешней берлинской выставки, в одном из интервью объясняла, что «многие кадры Штайна как будто специально не в фокусе, не все оригинальные отпечатки по качеству доведены до совершенства. Много зерна. Пришлось делать принты с отсканированных негативов. Фотограф избегал ретуши, редко использовал вспышку, предпочитая простые композиции, искусственному — естественный свет». Штайн импровизировал на месте, органичность и непосредственность подтверждал словами: «Мгновение — это все, что у тебя есть. Словно охотник в поисках добычи, ты охотишься за чем-то неуловимым…»

Экспозиция в Еврейском музее группировалась по принципу шпалерной развески: черно-белые карточки в паспарту и светлых рамках висели на стене в несколько рядов. Вот Париж 1930-х, пропущенный через объектив Штайна как череда кадров фильма, меланхоличных и трогательных. Фотограф временами покидал стены маленького ателье и находил безграничный материал в уличной жизни. Его могла заинтересовать игра солнца и брызг брандс­пойта на пустых парковых стульях, ритм укладываемых кирпичей и усталые спины склоненных над ними каменщиков, тележка с метлой, забытой дворником, на ритмичном фоне древесных стволов, черные ряды фонарей на мокрой площади у Лувра и такие же черные ряды удаляющихся спин. Ну да, еще он не проходил мимо какой-нибудь красивой тени на стене. Фотографический язык Штайна этого периода только складывался: не стоит забывать, что в профессии он был еще неофитом. По ракурсам, сюжетам, манере местами его работы сильно смахивают на полотна Гюстава Кайботта, Камиля Писарро, Огюста Ренуара, местами на киноленты французского поэтического реализма 1930-х. Штайну, очевидно склонному к сентиментальности, нравилось фотографировать детей, танцующих в кружке, смеющихся в брызгах уличного фонтана или на качелях и почти никогда не смотрящих в объектив. Периодически он экспериментировал в любовной лирике, снимая парочки то в свете ночных фонарей, то на заснеженных площадях. Впрочем, кажется, больше его занимал рисунок линий, оставленных колесами, чем парочки, на снежном фоне они просто как черные точки. «Невозможно объяснить, как это происходит. Может, это шестое чувство, может быть, этому можно научиться — все зависит от фотографа. Когда я прохожу мимо кого-нибудь на улице, стараюсь увидеть его историю. Воображение, подкрепленное опытом, — подлинный помощник фотографа. Оно дает ему возможность проникнуть за видимую поверхность и делать с помощью камеры то, что О’Генри делал с помощью ручки», — говорил Штайн.

Прогуливаясь, он не мог обойти стороной еврейский квартал Парижа, не запечатлеть характерных его обитателей или понравившиеся виды. Причем добрую половину кадра заполняли как бы случайно там оказавшиеся надписи (вывески, уличная реклама etc) на языке идиш. Подобный ход можно трактовать по-разному, но даже при беглом взгляде на творчество Штайна трудно не заметить его неравнодушие к буквам и шрифтам.

Новая жизнь

Путь туда лежал через испытания, достойные приключенческого романа. Германия объявила войну Франции в 1939 году. Штайн вместе с тысячами других евреев был отправлен в парижское предместье, в концлагерь для интернированных. Тем временем у Лило, находящейся на свободе, рождается Рут, их дочь. Через девять месяцев Штайну удалось бежать и в Тулузе воссоединиться с семьей. Какое-то время Штайны скрываются, пока чудом полученные визы не дают им шанс погрузиться на «SS Winnipeg», один из последних пароходов, 7 мая 1941 года отплывший к берегам Америки. Обосновавшись в Нью-Йорке, Фред Штайн не стал более испытывать судьбу, предпочтя карьере юриста работу фотографа. Город не мог не потрясти жителя Старого Света. Небоскребы Манхэттена то и дело попадали в объектив, становясь некоей мерой, задающей масштаб и систему координат. Если Париж для уличной фотографии был опытным полем, то Нью-Йорк утвердил фотографа в правильности выбранного жанра. Вооружившись помимо 35-миллиметровой «Leica» еще и среднеформатным «Rolleiflex», он не только запечатлевал нью-йоркскую жизнь — в Нью-Йорке раскрылся и Штайн-портретист. На сей счет у него уже имелся опыт: «Фотограф должен внимательно следить за позой, жестами, выражением лица и нажать на кнопку в тот самый момент, когда все внешние признаки сложатся вместе в таком сочетании, которое откроет внутреннее содержание портретируемого».

Портрет быстро принес известность и публикации в «Life», «Time», «Fortune». По списку тех, кто побывал перед камерой Штайна, можно сверять историю XX века: Бертольд Брехт, Андре Мальро, Вилли Брандт, Сальвадор Дали, Виллем де Кунинг, Генри Киссинджер, Джавахарлал Неру, Томас Манн, Герберт фон Караян, Марлен Дитрих, Франк Ллойд Райт, Герман Гессе, Фидель Кастро, Никита Хрущев, Хуан Миро, Владимир Набоков, Дороти Паркер, Ромен Роллан, Элеонора Рузвельт, Ле Корбюзье… Ханну Арендт Штайн фотографировал дважды, в 1941 и 1966 годах. Марка Шагала он снял у окна с видом на нью-йоркский небоскреб. Говорят, успеху Фреда Штайна в портретном жанре помогал его характер, умение разрядить обстановку и войти в контакт с любой, даже самой необыкновенной личностью. Вот, например, случай с порт­ретом Альберта Эйнштейна 1946 года — тем самым, со знакомым каждому грустным взглядом. Хрестоматийный Эйнштейн. Между тем создатель теории относительности дал фотографу 10 минут на все про все. Ассистент физика несколько раз бе­зуспешно заходил в кабинет. Визит затянулся на два часа. Оказалось, им было о чем поговорить.