Маша (Мария Ильинична) Слоним‑Филлимор — журналист, продюсер, блогер. Родилась в семье скульптора Ильи Львовича Слонима и Татьяны Литвиновой — дочери советского наркома иностранных дел Максима Литвинова и англичанки Айви Лоу. Ее двоюродный брат Павел Литвинов и муж сестры Веры Валерий Чалидзе были советскими диссидентами. Первым мужем был известный впоследствии филолог Григорий Фрейдин. В 1974 году она уехала из СССР. Работала в издательстве «Ардис», затем — на русской службе Би‑би‑си. В 1991 году вернулась на родину. Организовала закрытый клуб политических журналистов — «Клуб любителей съезда», где ведущие политики России встречались с журналистами. Преподавала в школе журналистики некоммерческой организации «Интерньюс». В 2015 году решила вернуться в Англию.
За несколько дней до отъезда Маши Слоним мы поговорили с ней о творчестве ее отца И. Л. Слонима (1906–1973).

Михаил Не‑Коган → Какие ваши самые ранние воспоминания о папе?

Маша Слоним ← У нас в семье был матриархат, и нами занималась в основном бабушка. Бабушка отняла нас от всех мужчин и даже от мамы и воспитывала за городом. Хотела спасти — я помню, такая формулировка была — от советской пошлости. Семья жила тогда в Доме на набережной, и ей не хотелось, чтобы мы там бытовали. И в школу мы там не пошли, хотя рядом была школа, куда ходили все дети, жившие в этом доме. Поэтому папа приезжал за город на свидания, но не очень часто. Честно говоря, я плохо помню, как проходило наше общение. По‑моему, он нас побаивался — а мы его. Он не совсем понимал, как с нами быть, с девочками. Очень любил, но не очень понимал нас — может быть, потому, что бабушка нас от всех закрыла. Помню один из первых случаев нашего взаимного непонимания. Он как‑то приехал в деревню и вез нас с Верой на санках (мне, наверное, было четыре, ей — два), Вера замерзла, и я, вместо того чтобы сказать: «Какая ты мерзлячка!» — сказала: «Какая ты мерзавка!» Папа решил, что я ее ругаю. Схватил меня, начал трясти со словами: «Никогда не называй свою сестру мерзавкой!» Я же никак не могла понять, в чем дело, и сильно удивилась, что он разозлился на меня. Потом в этом недоразумении как‑то постепенно разобрались.

Наше общение началось, когда мы были уже в более или менее сознательном возрасте. Мы переехали в квартиру его покойных родителей из Дома на набережной, когда умер мой дед и нас оттуда выселили. И вот тут мы стали жить все вместе. У него была еще мастерская в квартире, и я помню этот запах дерева, мраморную пыль… Потом мастерская стала нашей детской, когда он получил мастерскую на Масловке, и уже тогда мы к нему ездили, позировали даже. Началось общение. Он много читал стихов — например, знал наизусть всего «Евгения Онегина». Нам было немножко стыдно, мы не знали романа, и он не то чтобы попрекал нас, но казался разочарованным.

МН → Так надо было учить с детьми…

МС ← Папа был страшный трудоголик. Уходил с утра в мастерскую и работал целыми днями. В мастерской была маленькая каморочка с диванчиком, где папа отдыхал. А приходил он вечером. Еще мы с ним здорово общались, когда ходили на бега: он был страстный тотошник. Любил бега; бывало, два раза в неделю ходил на Беговую. Долго ходил один, а потом, когда уже инфаркт у него случился — первый, а может, уже и не первый, — его надо было сопровождать, и я сопровождала. Мне нравилось.

Почему‑то с детства он пытался заставить нас читать «Мертвые души». А мне уже от одного названия жутко становилось, как с «Холодным домом» Диккенса, и преодолеть себя я не могла. Он читал кусочки из «Мертвых душ», и было страшно смешно, но прочесть книгу целиком в двенадцать лет было как‑то слабо. И он не то чтобы злился, но огорчался, что мы никак не можем подключиться.

МН → Ему хотелось, чтобы вы побыстрее выросли.

МС ← Конечно, чтобы были ему собеседниками… Уже после его смерти я вдруг поняла, что мы сильно не договорили, и поняла, что готова была общаться с ним по‑взрослому. А этого не произошло.

МН → А когда вы начали понимать его своеобразие, то, что ваш отец не просто скульптор, но какой‑то особенный?

МС ← Я это всегда понимала, всегда чувствовала, но к этому чувству примешивалось чувство обиды. Потому что я тоже хотела быть скульптором. Я как‑то лепила, и он сказал: «Надо тебя отдать в обучение…» Речь шла о ком‑то из молодых его коллег. Я трепетала — однако больше разговора об этом он не заводил.

МН → Почему?

МС ← Вот. А я стеснялась спросить и думала: «Значит, он считает, что у меня все‑таки недостаточно таланта и не нужно мне этим заниматься». Скорее всего, он просто не хотел, чтобы я этим занималась: жизнь нелегкая у скульптора и вообще у художника. Вечно сидели без денег, какие‑то заказы надо было искать. Он портреты делал: это единственное, за что платили. Гонорары получал раз или два в год, поэтому долги… И, когда папа получал гонорар, я, помню, развозила эти деньги по всей Москве. Мама тоже на договорах работала. И думаю, он не хотел мне такой жизни, а может, действительно решил, что я недостаточно талантлива. В общем, я так и не узнала…

МН → А вы с какого возраста начали лепить?

МС ← Как все, с детства. Рисовала, лепила…

МН → В подражание отцу или сами по себе?

МС ← Нет, не подражала. Я животных лепила, а он их редко лепил. Ну, наверное, то, что мы росли рядом с его работами, безусловно, повлияло. Я и маслом писала: мама меня немножко научила. Она была художницей, живописцем. Но главный художник в семье был отец, поэтому мама зарабатывала переводами, а живопись была для нее как хобби. Она уезжала в Грузию, там писала картины, но деньги шли все‑таки от переводов.

МН → Ваш отец лепил многих знаменитостей. Вы помните их? Бывали ли они у вас дома или только на Масловке?

МС ← Бывали везде. Ахматова позировала папе на Масловке. Я помню, то ли привозила ее, то ли просто зашла, и она так по‑царски сидела на стуле на небольшом постаменте, куда отец сажал всех. Но Ахматова бывала и у нас в гостях, потому что и мама, и папа очень любили поэзию. Она даже нам читала. Я помню вечер, когда она приехала и читала «Полночные стихи», только‑только ею написанные. А я кормила в это время нашего собачку Трику сахаром, чтобы Трика не залаял. Папа многих лепил…

Портрет художника (Илья Слоним). 1972. Фото Игоря Пальмина. Из архива Маши Слоним

МС ← Я хорошо помню только Ахматову и Бродского. Ростропович жил в том же доме композиторов на 3‑й Миусской, где жили и мы. Папа лепил и Шостаковича, но я его не встречала, потому что это происходило в эвакуации. Папа воевал, потом его комиссовали, потому что он был совсем слепой: минус шесть или минус семь. И он раздавил очки на фронте. Вообще, было чудом, что его призвали и он не погиб. Он же записался, как многие, в ополчение, потому что с его зрением не призывали, и уже должен был идти в ополчение, как вдруг вышло какое‑то послабление и с его зрением стали призывать. Он пошел на фронт и не погиб. А почти все его друзья — художники, скульпторы — пошли в ополчение и погибли. И вот он приехал в эвакуацию в Куйбышев, а там Шостакович.

Один портрет Шостаковича я подарила Музею Глинки, но где‑то еще один отлив есть. Папа вообще любил музыкантов, мы часто ходили на концерты. Наташу Гутман обожал, лепил ее, и она у нас бывала.

А Ростропович… я не знаю, где он его лепил. Может, папа к нему ходил, потому что вряд ли Ростропович тащился в мастерскую с виолончелью и сидел там с ней. Этого я просто не помню.

МН → Об Илье Львовиче писали скудно и однообразно. Были выставки, был каталог 1973 года — и всё…

МС ← Он недооценен, мне так кажется. Он работал в выставкоме, и, может быть, отчасти поэтому ему было неудобно свои выставки продвигать. Ведь выставка 1973 года была посмертная. А еще он не был членом партии, не был таким уж прямо лояльным. Его не выпускали за границу; можете себе представить, каково это для художника — ни разу не видеть работ, например, в Лувре или в Уффици? Когда он в 1920‑х годах учился во ВХУТЕМАСе, он мечтал уехать за границу. И тогда еще иногда выпускали. Там, за границей, было большое искусство, и он чувствовал, что жить и работать ему надо там, но… решил сначала окончить ВХУТЕМАС. А к тому времени, как окончил, — все захлопнулось. И только однажды, в 1956 или 1957 году, освободилось место в какой‑то делегации художников, и его запихнули туда, хотя он не был членом партии. И это оказалось счастьем! Он был в Генуе, во Флоренции, и мы потом над ним слегка подсмеивались, потому что он начинал все свои рассказы словами: «Когда я в последний раз был в Италии…» И это, конечно, было для него грандиозным событием. Его не выпускали, но… в партию он вступить не мог.

МН → Из биографической справки следует, что Илья Львович работал на фабрике в Конаково.

МС ← Да, он много работал с фарфором.

МН → Я вообще не знаю, кто из именитых художников работал в Конаково после революции.

МС ← В Конаково отливали его фигурки. Он ведь сделал очень хороший портрет Образцова, такую небольшую фигурку. Честно говоря, я не знаю, в каком она музее… И потом по ней сделали памятник Образцову. Он держит на руке куклу. У него были хорошие фарфоровые работы, и поездки в Конаково были для папы таким праздником.

МН → Пишут, что Илья Львович лепил Шкловского. У вас он не бывал?

МС ← Родители дружили со Шкловским, но они к нему ходили в гости, насколько я помню. Хотя, может быть, и бывал, но, когда велись умные разговоры, нас в детстве куда‑то отправляли. Я знаю, что у мамы была с ним переписка и вообще они были дружны. К Эренбургам мы тоже ходили в гости, меня брали несколько раз.

МН → Вы упомянули, что папу за границу не выпускали и он не был стопроцентно лоялен. Между вами случались какие‑то разговоры на эту тему? Сколько вам было, когда он стал с вами об этом говорить?

МС ← Во‑первых, родители шептались, и, конечно, мы чувствовали их отношение ко всему, когда еще были маленькими. Мы жили за счет заказов, в основном портретов, и знаем, портретов кого. Мама рассказывала, что, когда они уже жили вместе, она видела, как не получались у папы портреты вождей. Так что ни Ленина, ни Сталина в его исполнении нет. А потом произошла страшная история, кстати говоря сыгравшая свою роль в деле выставок. Я еще в школу ходила, это был примерно год 1962‑й. Мы жили на Миуссах. И вдруг приходят к нам в квартиру агитаторы с урной и говорят: «Проголосуем, товарищи!» И папа вдруг зашелся: «А чего это? За кого голосовать? Почему вы к нам пришли?» Это были какие‑то дополнительные выборы: «Вот, за Иванова Ивана Ивановича». Папа говорит: «Я ничего о нем не знаю, первый раз слышу об Иванове Иване Ивановиче. Я отказываюсь голосовать». Скандал страшный в коридоре, а эти — с урнами — с вытянутыми лицами. Папа не дает никому голосовать, но никто и не собирался: из голосующих были лишь мама и папа. Обычно они вообще брали открепительный и не ходили на выборы. Такая традиция у них была. А тут настигли дома. Никто не был готов к этим дополнительным выборам. В общем, нашла коса на камень. Папа не отличался, естественно, особой гражданской активностью: работал себе и работал, и все знали прекрасно, как он ко всему этому относится. А тут вдруг стало ему просто противно. Ну, написали на него в Союз художников. В ЦК вызывали, хоть он и не был членом партии. И его шансы участвовать в выставках сильно уменьшились.

МН → Тем более что 1962 год, Манеж… А тут Слоним не хочет голосовать за Иванова…

МС ← Его оскорбило, что они считают, что могут просто прийти и поставить перед ним урну. И случившееся сильно испортило ему жизнь. А жизнь как портится? Заказы и выставки. Главным, конечно, были для него выставки, потому что он много работал не по заказам — для себя. Ему предлагали каяться в ЦК и в МОСХе, но он отказался. Тут он был тверд. А гражданская его позиция проявлялась в том, что у нас рядом была Высшая партийная школа (там теперь РГГУ), и он водил нашу таксу Трику туда по ночам, и была большая удача, если Трика покакает там, у ВПШ, и чуть меньшая удача — если пописает. Он прямо туда его вел. Возвращался домой и объявлял довольным голосом: «Успех!» Это было таким тихим протестом.

МН → Но когда этот протест приобрел общественный характер, как он к этому относился?

МС ← Боялся за нас. За маму боялся. Мама рвалась в бой, была граждански активным человеком. Он боялся влияния Павла на нас, девочек, — не оттого, что осуждал, а просто боялся, что с нами что‑то случится.

МН → Никаких коллективных писем не подписывал?

МС ← Нет, он был принципиальным человеком, но как‑то тихо принципиальным. То, что он не был членом партии, ему в чем‑то мешало, но и спасало от чего‑то другого. Он очень чисто прожил. Оглядываясь назад, я понимаю, что это было очень непросто — оставаться порядочным человеком.

МН → В начале 1970‑х началась активная еврейская эмиграция. Как Илья Львович относился к этой теме?

МС ← Еврейская тема в семье не обсуждалась, но папа, как я знаю, никогда не был сионистом; наоборот, он, как и мой дедушка Максим Литвинов, считал, что евреи должны ассимилироваться. Моя прабабушка по папиной линии перетащила всю их большую семью из Сибири в Ташкент. Папин отец, Лев Ильич Слоним, замечательный, судя по всему, человек и специалист, инженер‑нефтяник, автор многих изобретений в своей области, был представителем первого поколения, выросшего и получившего образование (Институт им. Губкина) вне черты оседлости. Если судить по его удачной карьере, он неплохо ассимилировался, хотя в папином архиве я нашла свидетельство о браке Льва Ильича и Анны Григорьевны Тафт (моей бабушки), выданное раввином Берлина, где и был заключен брак.

МН → Вы уехали в 1974‑м, папы не стало годом раньше. Во время вашего отсутствия что здесь происходило с его наследием, кто этим занимался?

МС ← В основном мама. Большие работы — в музеях, многие в запасниках, наверное. А все, что в музеи не попало, художник Дмитрий Жилинский предложил вывезти в Химки. Там у него был дом и рядом сарай, и он отдал его под отцовские работы. У отца были молодые друзья, которые его любили и ценили: Дмитрий Шаховской, Андрей Красулин. Они были просто как ученики. Помогли маме перевезти папины работы. И еще была такая Нелли Климова из Росизо, мы с ней после решали, что можно распределить по региональным музеям, уже когда я вернулась. Очень много папиных работ по всей России. Где‑то они выставлены, где‑то в запасниках… А потом случилась совершенно ужасная история. Оставались в основном гипсы и маленькие работы. Мы перезванивались уже с сыном Жилинского Василием. Я ему говорила: «Вась, если мешают работы, я их вывезу» — «Нет‑нет, пока нормально». Потом он вдруг звонит: «Я собираюсь продавать дом, забирай работы». Я была где‑то на съемках, говорю: «Вернусь со съемок и все это организую». И вот мы приехали на пикапе и думали, что все увезем. Но оказалось, что, конечно, там и грузчики были нужны, и надо было все упаковывать, и мы на пикапе увезли только маленькие работы. Договорились с Василием, что я закажу «газель», грузчиков, все упакуем и увезем. Он назвал день, когда уезжает, у меня опять съемки, то‑се… И вот я ему звоню: «Вась, я договорилась с грузчиками, мы подъедем завтра». Он мне: «А я уже уезжаю, еду в аэропорт». «Ну ладно, я там как‑то смогу ворота открыть?» — думая, что все осталось в сарае. «Нет‑нет, я продал всё», — сказал Вася. А в том доме до Жилинских жил Олег Прокофьев с женой Камиллой, англичанкой, и от Олега оставался какой‑то архив. Вася продавал этот архив, а коллекционеру понравились папины работы, и Вася их продал за три тысячи долларов. «Ну, если тебе обидно, — сказал он мне, — дай номер карты, я тебе брошу половину». Назвать имя коллекционера он отказался, и я даже не знаю, кому он продал. Это было в позапрошлом году, летом. Совершенно чудовищная история. И я надеюсь, что купил коллекционер, который понимает, какие работы оказались у него в руках.

Но основные работы все‑таки в музеях, и это радует. Помню, была смешная история с портретом Бродского. На выставке 1973 года нельзя было написать, что это — портрет Бродского. Но еще до того папа назвал эту работу «Портрет поэта», так она везде и идет. По‑моему, эта работа находится в Русском музее, но знают ли они, что это — Бродский?..

МН → А поэзию Бродского он понимал? Потому что тогда это было еще недостаточно общедоступным.

МС ← Папа был тонким человеком. Понимал, любил, ценил, помнил наизусть, и вообще они как‑то быстро подружились. У них были отдельные от мамы отношения — она тоже дружила с Иосифом. Но у них были какие‑то свои, потому что, во‑первых, Иосиф позировал ему, а в мастерской происходило что‑то такое… там устанавливались совсем другие отношения. Очевидно, между художником и моделью устанавливается связь иного порядка.

МН → В советское время был такой штамп: «биение пульса художественной жизни». Папа как‑то был в это вовлечен?

МС ← Нет, он был камерный человек. Вокруг него вращался определенный круг людей.

МН → А на вернисажи он ходил?

МС ← К друзьям ходил, естественно. Но он же был в выставкоме, так что ему приходилось видеть многое и многое пробивать. Это другая жизнь: не тусовка, а серьезная профессиональная среда. Жизнь бурлила в его мастерской, там всегда была живая атмосфера. В основном, конечно, туда приходили его друзья художники и скульпторы. С Андреем Гончаровым они очень дружили, я помню его хорошо, потому что у них эрдели были и он недалеко от нас жил. Виктор Вакидин — как раз от него мы получили собачку Трику: у него умерла жена, и он нам ее отдал.

МН → Вам папа разрешал смотреть, как он работает?

МС ← Конечно, я видела, как он работает, и довольно часто. Во‑первых, я видела, как папа работает, когда он лепил меня. Мне тогда было 16 лет, и мне очень нравилось смотреть, как он работает. Папа был небольшого роста, но с сильным торсом. Плечи, грудная клетка, руки… Я любила, когда он с деревом работал. А с пылью!.. Вот он работал с мрамором, камнем, и стояла такая пыль… У нас был ирландский терьер Чук, у него все время глаза слезились.

МН → Когда мастерская была дома, граница между квартирой и мастерской фактически была размыта и эта пыль, естественно, была и в коридоре…

МС ← Конечно. Хотя дверь закрывали и мы туда не заходили, когда он работал. Зато собака там была. Ей не разрешалось на диване лежать, и, когда папа входил в комнату, Чук опускал передние лапы на пол: мол, видишь, я не на диване. Папа очень любил собак. Кошек меньше, по‑моему.

МН → По нынешним меркам Илья Львович рановато ушел из жизни…

МС ← В 67 лет. Сердечником был. Четыре инфаркта. Каждый раз после инфаркта врач говорил: «Не работать! Не работать!» Но он не мог не работать, не мог жить инвалидом.

МН → Как он относился к вашему профессиональному выбору?

МС ← А у меня не было тогда никакого профессионального выбора.

МН → Вы пошли на филфак.

МС ← Только бы не в Строгановку! Он говорил: «Не будешь учиться — будешь маникюршей». Вот к молодым людям вокруг меня он не так хорошо относился, довольно критически. Но у меня рано началась своя личная жизнь, рано родился сын. Он меня любил, сочувствовал, волновался, но по‑взрослому мы с ним почти не общались. Я ему не говорила, когда стали вокруг арестовывать с «Хроникой текущих событий», что я покупала в «Березке» продукты и отправляла в тюрьму, в лагерь, передачи возила. Мой первый муж уехал в Америку и через «Инюрколлегию» алименты оформил. Он мне присылал двести долларов, я их получала чеками, и эти чеки отоваривала в «Березке»: покупала для передач сыр, копченую колбасу… Папа иногда приходил ко мне в гости, открывал холодильник и восхищался тем, как у меня все забито. Но я ему, конечно, не говорила, что это — для следующей передачи.

МН → То есть он об этом ничего не знал?

МС ← Не знал! Он радовался за меня, за то, что я такая хозяйственная. Он многого не знал, хотя, может, и подозревал. Сердце было плохое, и я ему не рассказывала. Но вообще мы с ним не договорили, и это меня до сих пор мучает…