Эммануил (Моня) Шустер родился в 1933 году в Виннице (Украина). Счастливое детство оборвалось в 1941 году, и начался долгий путь в эвакуацию и трудная жизнь вдали от дома, в городке Янги‑Юль под Ташкентом. После освобождения Винницы Моня с матерью вернулись в родной город. С детства он увлекался балетом и танцами народов мира. Танцы стали его профессией — он танцевал на самых разных сценах. И уже в 1962 году им был создан знаменитый ансамбль «Винничанка», художественным руководителем и балетмейстером‑постановщиком которого он являлся долгие годы. В конце 1990‑х, из‑за сахарного диабета Эммануил Айзикович лишился обеих ног. Вскоре переехал в Израиль. Подведением итогов жизни он считает свой автобиографический роман «Вторая еврейская рапсодия», отрывки из которого мы публикуем.

Мама родилась 1 сентября 1901 года на Украине, в еврейском местечке Прилуки. В детстве ходила в хедер. Во время Великой Отечественной войны, находясь в эвакуации, чтобы писать самой письма на фронт отцу и брату, по сказке «Синдбад‑мореход» выучила русский алфавит. Писала вначале огромными буквами (сама шутила: «кочерэс мыт лопэтэс», сравнивала с кочергой и лопатой), потом все‑таки научилась писать по‑русски довольно сносно и в свободное время — которого у нее почти не было — читала книги на русском языке. Отец из‑за постоянной занятости книг не читал, но газеты просматривал регулярно, по‑русски писал грамотно и букву «эр» выговаривал твердо, а не как мой брат Сюня.

Мама, Броня Муневна Шустер (в девичестве Хаит), и отец, Айзик Срулевич Шустер, не были религиозными людьми. Отец работал один из всей семьи, зарабатывал мало, и маме приходилось экономить на всем. Соседи знали, какая она хозяйка, и шутили: «Бронечка, поставив одну кастрюлю в другую, может приготовить обед».

Когда мне было пять лет, Сюня учил меня грамоте, и я быстро выучился читать и писать по‑русски. Брат читал мне сказки Пушкина, а я как зачарованный вслушивался в его голос: «Ветер по морю гуляет, / И кораблик подгоняет…»

В Виннице мы жили в двухэтажном доме на Коммунистической, круто спускавшейся к реке, в которой в летние дни я плавал и загорал с ребятами.

С детства я полюбил свой район; исходил все улочки‑закоулочки, знал каждый дом, каждый двор. И по сей день я не забываю эти места родного города.

День 22 июня 1941 года выдался жарким. Мне не было восьми, но он ярко врезался в мою память. Мама еще до выступления Молотова успела сходить на рынок за покупками. Помню, она принесла мне с базара три огромных моченых яблока, какими угощала меня бабушка Рейзеле. Папа рано вернулся с рынка Каличи, на котором торговал рыбой. А Сюня с другом, услыхав сообщение о начале войны, ушли из дома и явились лишь под вечер.

Брат сообщил родителям, что вместе с другом утром идет в военкомат, там спешно формировался добровольческий комсомольский батальон, и они записались одними из первых. (События этого дня происходили со скоростью смены эпизодов в хроникальных киножурналах.)

— Если Родина в опасности, — говорил брат, — наш долг — встать на ее защиту.

Мама как‑то очень медленно опустилась на стул. В квартире стояла гнетущая тишина, только настенные часы по‑новому — по‑военному — отсчитывали время.

— Сюня, Миля, одумайтесь!.. Разве без вас не разобьют фашистов?! — упрашивала мама парней.

— Что, мы зря занимались в Осоавиахиме? Мы многому там научились. Стрелять мы умеем, а это на войне главное! Война долго не продлится, вернемся домой с победой.

Отец не вмешивался в разговор, сидел, смолил одну папиросу за другой.

Никакие уговоры не убедили ребят изменить свое решение.

Проведя бессонную ночь, мать сложила утром в Сюнин школьный ранец еду и все то, о чем он ее просил. Сюня тоже проснулся чуть свет и, хотя на его лице еле пробивался мальчишеский пушок, долго брился бритвой «Золинген».

Сюня настоял на том, чтобы никто его не провожал к пункту отправки. Это еще больше расстроило родителей.

Перед выходом из дома Сюня достал папиросу, но прикурить у него не получилось. Он закурил во дворе, руки брата дрожали. Сюня взял ранец, и мы вышли со двора за ворота, где брата уже ждал Миля.

Прощание было коротким. Мама плакала:

— Сюнечка, пиши нам и вышли свой адрес!

Через несколько дней мы получили от него письмо с адресом полевой почты.

 

Отец был непреклонен в своем решении эвакуироваться. Где‑то в ближайшем от Винницы селе он купил белогривую лошадь с телегой и перегнал ее в наш двор.

Родители ссорились, когда я вошел в квартиру. Видимо, не желая выслушивать маминых возражений, отец, повысив голос, сказал:

— Брана, собирайся, жизнь дороже, чем квартира. Будем упаковывать вещи. Брать только самое необходимое. Делаем все быстро. Немцы уже у Хмельника, скоро войдут в Винницу.

Соседи повысыпали из квартир во двор, провожая нас в дорогу. Даже сестры Кратман стояли среди провожавших. Нерик, предчувствуя собачьим чутьем разлуку, терся у моих ног и поскуливал. Мы были первыми, кто снимался с насиженного места. Маня стояла рядом со мной и беззвучно плакала, держа за руку Ванюшу. Чтобы ее успокоить, я подарил ей мою красную испанскую пилотку с кубасиком.

Отец закрыл окна деревянными ставнями, заколотил длинными досками входную дверь. Мама, плача, взгромоздилась на телегу, я занял место рядом с ней.

Распростившись с Кларой, Ентой и их детьми, отец натянул поводья, скомандовал: «Вьё», и мы выехали со двора.

Улицы города были запружены такими же беженцами, как и мы. Люди ехали на телегах, брели пешком, толкая перед собой коляски со скарбом, матери, обливаясь потом, тяжело дыша, несли на руках младенцев. А из близлежащих переулков, улиц и дворов все прибывал народ…

Вдруг в небе появился фашистский самолет. Он так низко пролетел над нами, что в какое‑то мгновение я успел разглядеть звериный оскал летчика.

Люди падали на землю, бросались врассыпную, оставив лошадей с телегами на дороге, прятались во дворах и придорожных канавах. Некоторые со страха даже залезали под телеги. А самолет, покружив над нами, улетел. Оправившись от пережитого шока, беженцы вновь продолжили путь.

Жара была невыносимая. Некоторые старики падали в обморок. Одежда наша была испачкана землей и глиной, но отец, не останавливаясь, продолжал гнать лошадь, стараясь поскорее выехать за город.

Наконец, оставив позади городские строения, мы выехали на дорогу, обсаженную с двух сторон огромными потемкинскими липами.

Вокруг расстилались поля, а далеко за ними виднелось село: чисто побеленные, крытые соломой хатки, колодцы с «журавлями». И казалось, никакой войны нет. И вдруг… Устрашающе пронзительный свист падающих бомб.

Я стремительно упал на живот, обхватив голову.

— Монечка, не бойся, все скоро закончится, — обняла, накрыла меня собой мама. — Слышишь, уже стреляют наши зенитки?

Я глянул на небо. Оно все было усеяно черными облачками. Но фашисты еще не улетали — кружили низко.

Черный дым горящего пшеничного поля низко стелился по земле, образуя плотную дымовую завесу, не дававшую дышать.

Испуганные кони бешено понеслись, сметая все на своем пути.

Расстреляв пулеметные ленты, фашисты улетели. Наши зенитки, бившие откуда‑то сбоку, так и не сумели сбить ни одного самолета. Вокруг творилось что‑то невообразимое. Эта картина настолько потрясла меня, что после часто снилась ночами, и тогда я просыпался, покрытый липким потом, и долго не мог снова заснуть.

После перенесенной нами бомбежки мы старались пробираться в глубь страны вдали от шоссейных дорог и магистралей, на которых было огромное скопление подвод, военной техники и отступавших, измученных боями солдат. Мы двигались по лесным тропам, по полевым грунтовкам.

Крестьяне в селах относились к нам доброжелательно. Когда у нашей телеги сломалось колесо, сельский кузнец починил его, отказавшись от вознаграждения. А когда после небольшой остановки в селе мы покидали его, крестьяне осеняли нас крестным знамением.

Отлично помню, как в какой‑то сельской избе мама сама пекла в печи хлеб. До сих пор перед глазами ее работящие руки, держащие пышный, только что выпеченный хлеб.

Так мы добрались до Днепра в районе Кременчуга, где люди с лошадьми и телегами паромом переправлялись на противоположный берег реки. У переправы скопилось много беженцев. Река в этом месте была широкая, а паром плыл медленно из‑за большой осадки. Мы проторчали часа три‑четыре, ожидая своей очереди. Въехав на паром, встали вместе с лошадкой и телегой возле самых перил. Паром низко осел в днепровскую воду. Когда он достиг середины реки, в небе появились фашистские самолеты.

Мы пережили бомбежку похлеще первой. Отец во время разрывов нечеловеческими усилиями удерживал лошадь, обхватив ее крепко за шею. Несколько испуганных лошадей, потащив за собой телеги, упали в воду и пошли ко дну. Вода вокруг кипела, раскачивая паром.

В дороге я привык к тому, к чему не должен привыкать ни один ребенок. Я осознал, что в подобных ситуациях существует только одна ценность — человеческая жизнь, все остальное становится несущественным.

Отец, сверяя путь с картой, вел лошадку дальше на восток. Без особых приключений мы добрались до станции Лозовая. На путях стояли эшелоны, составленные из пыльных теплушек с устойчивым запахом коровьего навоза. Оставив недалеко от станции телегу, мы отпустили в степь нашу лошадку, к которой я успел привязаться. Отец напоследок напоил ее чистой холодной водой. Почуяв свободу, она ускакала в степь, покрытую сочной травой, но вскоре остановилась, глядя на нас, будто прощаясь.

 

Посадка в эшелон была страшно неорганизованной, все спешили поскорее занять места в вагонах. Нам удалось не без усилий внести в вагон узлы и устроиться на грязном полу подальше от дверей. Сон сморил меня моментально, и проснулся я только утром, когда наш эшелон прибыл на станцию Москва‑Товарная. Переночевав на станции метро «Комсомольская», мы поднялись по недействующему эскалатору и вышли на улицу, будто попав в другой мир.

По дороге двигалась колонна стриженых парней с заплечными мешками, у некоторых в руках были чемоданы. Колонну сопровождали родные и знакомые. Большинство из них были женщины с детьми, некоторые несли на руках младенцев.

Парни и провожавшие их все удалялись и удалялись, а мы с мамой стояли на тротуаре и глядели им вслед. Я знал, что мама сейчас думает о нашем Сюне.

Сводки Совинформбюро были неутешительными. Враг наступал по всему фронту. В газетных корреспонденциях сообщалось о зверском обращении гитлеровцев с местным населением на оккупированных врагом территориях. Москва в это тяжелое для страны время была настороженно сурова. Ни суеты, ни паники в городе не ощущалось.

Очень не хотелось нам покидать Москву, вновь пускаться в дорогу, ища пристанище, но, к сожалению, время нашего пребывания в столице заканчивалось, и мы, отдохнув и набравшись сил, отправились по железной дороге в поисках счастья.

Москва осталась далеко позади. Мы давно проехали по длинному мосту, и за окном промелькнул пограничный столб, указывающий на то, что Европа осталась там, где сейчас идет кровопролитная война. А здесь, за окном, текла мирная жизнь. Проплывали села с деревянными избами (таких на Украине я не видел). На железнодорожных остановках женщины подносили к вагонам теплую картошку в бумажных пакетиках, пирожки, овощи, фрукты, соленья и молочные продукты.

 

*  *  *

Кончалось жаркое грозное лето первого года войны.

В центре села на площади у сельсовета после трудового дня, перед заходом солнца, собрались колхозники, чтобы у репродуктора‑колокола послушать новости из столицы.

Несколько семей в нашем селе получили «похоронки». Правление сельсовета, как могло, поддерживало эти семьи, выделяя им продукты из собранного урожая. А из села ушел обоз на пункт сдачи зерна.

Отец начал поговаривать об отъезде из села. В начале весны мы стали собираться в дорогу. Мама продала свое зимнее пальто, так и не надеванное ни разу, жене начальника полустанка и на эти деньги купила железнодорожные билеты до Ташкента. Снова собрав оставшиеся пожитки, вновь связав всё в узлы, мы сели в проходящий поезд (об этом позаботился начальник полустанка), следовавший до столицы Узбекистана.

Не помню, сколько дней и ночей мы были в дороге. За окном до самого горизонта простиралась голая степь с редкой чахлой растительностью. Эту невеселую местность пассажиры окрестили Голодной степью.

В столицу Узбекистана поезд прибыл глубокой ночью, и мы до утра промучились в помещении вокзала. Неимоверная теснота была там, люди спали на полу и подоконниках. Плакали дети, а за окнами то и дело раздавались гудки паровозов.

Радуясь раннему теплому утру, мы перебрались в привокзальный скверик. Расположились на скамейке, грелись в лучах солнца. За сквером по шоссе сновали автомобили. Весна была в разгаре, деревья покрылись нежной первозданной изумрудной зеленью. Меня в Ташкенте все удивляло: женщины, закрывающие лица паранджой, мужчины в стеганых разноцветных халатах, в тюбетейках или чалмах, ослик, трубно орущий у ограды сквера…

В городе мы пробыли недолго. Некоторых беженцев, и нас в том числе, отправили на поселение за пределы Ташкента, на станцию Кауфманскую, в молодой городок Янги‑Юль («Новый Путь»), находящийся в тридцати километрах по железной дороге от Ташкента. Сюда мы приехали, недолго томясь в переполненном вагоне.

Нас разместили в длинном деревянном бараке с двухэтажными нарами. Отец сразу отправился на поиски работы. Людей в бараке было много, как на вокзале, было шумно, плакали дети, стонали старики.

В бараке нас продержали недолго: городские власти расселили всех по квартирам местных жителей. Нас подселили к семье Маликовых, живших в Рабочем переулке в доме № 14. Хозяева отдали нам глинобитную кибитку, стоявшую в конце двора.

Наконец пришел и долгожданный треугольник — письмецо от Сюни. Брат описывал все скупо: «Жив‑здоров», в конце письмеца не забыл приписать: «За Родину!» и «За Сталина!»

Жили мы впроголодь, меня изматывал голод. Родители, отказывая себе, отдавали мне часть своих хлебных пайков.

Вскоре наша жизнь омрачилась еще одним драматичным событием: отец получил повестку из военкомата. Ему было сорок пять, когда его призвали в действующую армию. Перед разлукой с нами папа пришел в кибитку наголо стриженный. На лице у него оставались только чарли‑чаплинские усики, которые он всегда носил. Мы с матерью остались вдвоем, без какой‑либо опоры, на чужбине, вдали от родных и близких.

В театре, в котором отец проработал пожарным несколько месяцев, снесли малую сцену и на ее месте воздвигали новую, исходя из технических возможностей того времени. Мама стала работать на этой стройке, таскала кирпичи на высокие леса. С работы приходила уставшая, обессиленная. По завершении строительства ее обещали зачислить в штат театра, в ту пожарную охрану, в которой раньше работал отец.

1944‑й год ознаменовался наступлением наших войск на всех фронтах. Наши войска приближались к Германии. По улицам Москвы провели пленных немецких солдат и офицеров самого высокого ранга.

Отец, выписавшись из госпиталя, вновь был направлен в действующую армию. Письма от него приходили почти регулярно. Мама не сообщила ему о гибели Сюни. Уходила на работу со слезами на глазах и рыдала ночами в подушку; часто рассматривала фотографии, на которых брат был маленьким.

 

*  *  *

20 марта 1944 года была освобождена Винница, и в начале июля мы, попрощавшись с нашими хозяевами, сели в поезд и поехали на запад. В пути много пересаживались. Дорога была долгой и утомительной, но одна мысль, что мы возвращаемся домой, согревала души. Скоро я увижу родной дом, двор, возможно, встречу кого‑то из друзей. Кто знает, что уготовит на родной земле нам судьба? Только в конце августа мы наконец вернулись в свой город.

Наша квартира на Коммунистической была занята, и мы временно поселились у маминых родственников. Город лежал в руинах. От многих домов остались одни коробки. Мосты через Буг оказались разрушены, но в некоторых местах уже были налажены паромные переправы.

Как мы и ожидали, из старых соседей ютилась в своем подвале Галина, наша дворничиха. Она постарела за годы оккупации. Расцеловавшись с мамой, усадила нас за стол и угостила морковным чаем. По просьбе мамы повела неспешный обстоятельный рассказ о последних минутах жизни наших соседей. Я его запомнил на всю жизнь.

Это случилось в сентябре, вскоре после оккупации города, за несколько часов до рассвета.

Ночь была лунная, звездная и холодная. Они нагрянули в наш двор неожиданно с лающими овчарками. С ними были полицаи. Все из местных. Галина не удивилась, увидев среди них Степана, мужа Клавы, отца Кольки. Воры становились полицаями и упивались своей властью над народом, в особенности над евреями. Немцы с полицаями стали выгонять во двор всех евреев. Кто оказывал неповиновение, расстреливали на месте.

Степан ударом ноги вышиб дверь в комнату стариков Фельдблюмов, которые испуганно оставались лежать в постели. «А‑а, жидяры вонючие, а ну во двор, пришел ваш час!» — заорал он и, не дождавшись, пока старики поднимутся, прошил их автоматной очередью.

— Фельдблюмиха даже не успела вскрикнуть, — Галина протолкнула застрявший ком в груди. — Так они и утихли навсегда…

Во дворе людей били прикладами, натравливали на них собак.

Настю, подругу Галины, много лет прожившую в кратмановской семье, увели вместе со всеми евреями в лес за город, там ее постигла участь всех наших соседей.

— Раздев догола, ее поставили на краю рва, но предварительно фашистский офицер вырвал из ее ушей золотые цыганские серьги, Туни подарок…

Ее расстреляли в упор. Она даже не пыталась протестовать, не объяснила, что не еврейка, а украинка. Она безропотно последовала за сестрами. Так и стояла в обреченной на смерть толпе, поддерживая сестер под руки, так и осталась лежать на трупах во рву рядом с телами сестер.

Когда из подвала выгоняли моих родственников, семью Басис, красавица Рива выбежала первой в ночной рубахе. На глазах у обреченной толпы она влетела в сарай и затаилась там в темноте. Ее преследовал фашистский офицерик. Размахивая пистолетом, он тоже скрылся в сарае. Вскоре донеслись душераздирающие девичьи крики и немецкая брань. А потом раздались два пистолетных выстрела. И все стихло. Во дворе, как по команде, повернули головы по направлению к сараю. А из него выходил офицер с разбитыми в кровь губами и расцарапанным лицом. Прикрыв лицо рукой, он на ходу застегивал ширинку. Давидка, брат Ривы, истошно крича, кинулся на фашиста, но был перехвачен полицаями и избит. Он лежал с раздробленным черепом, а над ним, склонившись, кричала мать. Вдруг, схватившись рукой за сердце, она рухнула рядом с сыном. Тетя Сося стояла рядом с мужем, они прижимались друг к другу, как двое вырубленных из камня влюбленных. Плакали дети, старики, шевеля бескровными губами, читали молитвы.

Слушая эти страшные подробности, мама тихо плакала, да и я еле сдерживал себя.

Галина уцелела лишь потому, что на двери ее подвала был нарисован крест, а не Звезда Давида и в подвал никто из фашистов не спускался, только Степан было сунулся туда, но, увидав Галину, подмигнул ей: «Сегодня кончим жидовскую тварину».

На мой вопрос, видела ли Галина перед казнью Маню Канторович, мою подружку, Галина сказала, что Маню, ее старшую сестру Ревекку и их мать Шейву увели со двора вместе со всеми, а Левку Канторовича не видела, его в ту ночь с ними не было. Он за несколько дней до этого пропал, и никто не знал, куда исчез единственный сын Шейвы и Менделя.

Обо всех соседях Галина поведать не могла, рассказывала только о том, что видела своими глазами.

— Бронечка, я поседела за одну эту ночь, — всхлипывала она.

Я представил себе, как под злобный лай псов, под бряцание автоматов, под окрики полицаев и немецких солдат шли люди по знакомым им с детства улицам, шли в свой последний путь, чтоб навеки остаться в нашей памяти. Шли немощные старики и старухи, матери в дрожащих руках несли плачущих младенцев, стараясь утешить их, в последний раз прижимая их к своей груди. И в этой страшной процессии шла та красивая девочка, с которой я так и не свел знакомство, она шла, катя перед собой коляску, в которой лежала большая кукла, похожая на девочку. И мне казалось, что и кукла тоже плакала.

И вспомнилась мне страшная в горе своем старуха, стоявшая после бомбежки на коленях над мертвым младенцем, восклицая с укором: «Фар вус, Готыню, фар вус? Ви быст ду, Готыню? Вус тисты?»

Прерывая свой рассказ, Галина часто подходила к детской кроватке, стоявшей в углу комнаты за ширмой.

Когда фашисты выволокли из погреба спрятавшегося там дядю Сашу, моряка торгового флота, кумира всех мальчишек нашего двора, и молотили вместе со старой матерью, Галина, улучив момент, подкралась к Ревекке, стоявшей недалеко от подвала с малышом на руках: «Дай, спасу!», выхватила у нее Ванюшу и возвратилась не замеченная фашистами в свой подвал.

Ивана — сына погибшего на Финской войне украинского парня и еврейской девушки Ревекки — теперь воспитывала Галина.

— В том же сорок первом, в октябре, я сумела отвезти Ванюшу к моей маме в село, где был и мой Мелентий, — рассказывала Галина, — а теперь Миля снова у бабушки, а я вот Ванюшу привезла домой.

Я восхищенно смотрел на эту женщину и думал: «А сумел бы я совершить подобный поступок?»

Когда мы, распрощавшись с Галиной, поднялись из подвала во двор, светило солнышко и из небольшой, еле заметной тучки неслышно накрапывал летний меленький дождь, который на Украине называют «куриным» или «слепым». «Слепым» — потому что светит солнце, а дождик как бы не замечает его, живет своей жизнью. Над голубой рекой цветным коромыслом изогнулась радуга, а в кронах деревьев громко распевали птицы. Воздух был напоен нежным ароматом осени. Во дворе играли дети, и эти дети, и этот сеющийся, как сквозь сито, теплый дождик, и радуга, и пение птиц — все это способствовало созданию чего‑то очень светлого, дарило успокоение и надежду после всего пережитого нами.