В 1940 году Ман Рэй сошел с корабля в Хобокене, штат Нью‑Джерси, спасшись от нацистов, пишет The Times of Israel. Кроме его сестры Элси Сиглер и племянницы Наоми, не было никого, кто мог бы его поприветствовать, — ни вспышек фотоаппаратов, ни репортеров, задающих вопросы о его побеге или о том, как он собирается жить дальше…

Америка встретила его тихо, как и подобало встретить еврейского художника, который всю жизнь дистанцировался от своего прошлого, своих родителей и своей религии. До самой смерти Ман Рэй, внесший значительный вклад в движения дадаизма, сюрреализма и авангарда в самом широком смысле, настаивал, чтобы его как человека рассматривали отдельно от того искусства, которое он создавал.

«Ман Рэй не был склонен к саморефлексии и рассматривал свою жизнь как нечто, что следует создавать и лепить, как если бы это было произведение искусства. Чтобы стать художником, он должен был “уйти”. Он не был склонен разглашать свое прошлое», — говорит писатель и журналист Артур Любоу.

Вышедшая недавно книга Любоу под названием «Ман Рэй: художник и его тени» входит в серию «Жизни евреев», выпускаемую Йельским университетом.

В этой биографии еврейские корни Рэя используются как одна из «линз», сквозь которую можно увидеть художника и его работы. Тем не менее, каким бы плодовитым ни был Рэй, его неуловимость представляет собой проблему для Любоу.

«Он сконструировал свою личность, считая, что биография художника должна быть отделена от искусства. Из‑за этого писать о нем трудно», — замечает Любоу, журналист, работавший корреспондентом The New York Times.

Любоу строит свою книгу вокруг тех фигур, кто знал Рэя лучше всего, а это фотограф и галерист Альфред Штиглиц, французский поэт Поль Элюар, любовницы Ман Рэя Кики де Монпарнас и Мерет Оппенгейм, его первая жена Адона Лакруа и третья жена Джульетта Браунер.

«Он не оставил множества писем и дневников, поэтому я заполнил пустоты в его биографии, исследуя людей, которых он хорошо знал, у которых интересные жизненные истории и которые были более прозрачными», — рассказывает Любоу.

Трудное детство

Эммануэль Радницкий, старший из четырех детей, родился в южной Филадельфии в 1890 году в семье еврейских иммигрантов. Его мать приехала из Минска, отец — из Киева. Когда Эммануэлю было семь лет, семья переехала в район Уильямсбург в Бруклине, где родители его работали портными.

В 1912 году семья сменила фамилию на Рэй из‑за растущего в Соединенных Штатах антисемитизма. К 1920‑м годам евреям уже отказывали в съеме жилья, доступе в курортные зоны, членстве в клубах и организациях. Им запрещалось посещать рестораны и отели, были введены квоты на зачисление и преподавание в колледжах и университетах.

В конце концов Рэй, который откликался на прозвище Манни, изменил свое имя на Ман. Со временем он и известен стал как Ман Рэй.

«Все дети сменили имена на что‑то “разумное”. Его сестра Дора стала До Рэй. Все они думали, что для их карьеры будет полезно иметь менее заметные имена», — говорит Любоу, добавляя, что выбор прозвища отражает «шутливый» характер Рэя.

Хотя родители ожидали, что сын после окончания Бруклинской старшей школы для мальчиков поступит в университет, он мечтал стать художником. И потому, к их большому разочарованию, отказался от стипендии по архитектуре. Однако вскоре мать с отцом помогли сыну превратить его спальню в импровизированную студию, но, несмотря на это, родительское неодобрение его жизненного выбора со временем никуда не делось.

«Однажды, когда ему случилось быть в Нью‑Йорке, чего вообще‑то он не любил, у его племянницы хватило смелости спросить его о прошлом, — рассказывает Любоу. — Он заявил ей: “Я любил своих родителей, но они меня не понимали”».

Живя в Нью‑Йорке, Рэй нередко посещал 291‑ю галерею Штиглица, а также занятия в Национальной академии дизайна и Лиге студентов‑художников Нью‑Йорка.

В 1915 году он знакомится с художником Марселем Дюшаном. Между ними устанавливается тесная связь. Вместе они открывают для себя движение дада и работают над несколькими произведениями. Их взаимопонимание оказывается для Любоу чем‑то вроде сюрприза.

«В начале исследования я мало что знал об их дружбе, а затем нашел это милым и удивительным. Они не были конкурентами. Они поддерживали друг друга, что не так часто бывает между мужчинами‑художниками», — говорит он.

Тревожное вдохновение

Если дружба для Рэя была источником позитива, то отношения с женщинами таковыми не стали.

В 1921 году в возрасте 30 лет Рэй меняет Нью‑Йорк на Париж. Там он знакомится и начинает дружить с Сальвадором Дали, Пабло Пикассо, Эрнестом Хемингуэем, Джеймсом Джойсом и Гертрудой Стайн. Он влюбляется в свою помощницу Ли Миллер, фотографа. Этот бурный роман в конечном счете вдохновил Рэя на создание одного из «объектов» — предметов промышленного производства, которые он стал называть произведениями искусства.

Чтобы создать произведение под названием «Объект, подлежащий уничтожению», Ман Рэй вырезал изображение женского глаза и прикрепил его к метроному. Глаз был вырезан с фотографии Миллер, с которой он в тот момент только что разорвал трехлетние отношения.

«Это было что‑то, — замечает Любоу. — В дружбе он демонстрировал свои более привлекательные человеческие качества. Я в ужасе от той жестокости, которую он проявлял по отношению к женщинам в некоторых своих произведениях».

И все же многие женщины в жизни Рэя, в том числе Миллер, любили его еще длительное время после окончания романтических отношений. Так было и с певицей ночного клуба, актрисой, художницей и моделью Кики де Монпарнас, урожденной Алисой Прин.

На знаменитом портрете 1924 года «Виолон д’Ингр» на спине у Кики — как бы характерные для скрипки отверстия. Чтобы добиться этого эффекта, Ман Рэй сначала нарисовал эти отверстия на фотографии, а затем повторно сфотографировал ее, чтобы выглядело так, будто тело Кики было инструментом, ждущим, чтобы на нем сыграли.

Все закупорено

Ман Рэй не афишировал свое еврейское происхождение, но черпал вдохновение в том мире, где жили его родители. Так, он уничтожил швейную машинку своей матери, чтобы создать «объект» под названием «Абажур», который считается первым мобильным произведением искусства, рассказывает Любоу.

В его работах снова и снова возникали элементы, связанные с кройкой и шитьем: на фотографиях, картинах и рентгенографиях Ман Рэя можно встретить манекены, утюги, иглы и булавки, квадраты ткани и нити.

Тем не менее эти элементы не следует рассматривать как ключ к разгадке еврейской идентичности Рэя — хотя да, многие еврейские иммигранты работали портными и меховщиками, подчеркивает Любоу.

«Он был хорошо знаком с тканями, манекенами и прочим, что являлось частью работы его родителей. Но это было не то, как если бы он рисовал синагогу. Это было не то, что таким путем он показывал себя евреем. Можно сказать, что у него не было сильной эмоциональной связи со своим детством, но у него была визуальная связь», — говорит Любоу.

По его словам, в отличие от своего друга и современника Пикассо, Рэй приложил усилия, чтобы держать личные и политические пристрастия в узде.

«В картинах Пикассо, даже в натюрмортах, часто можно увидеть его отношение к предмету. В работах Рэя нет такого смысла, за исключением картины Le Beau Temps, явившейся своего рода пророческим трауром по концу свободной Франции, — говорит Любоу. — Он будет беспокоиться о катастрофических событиях, происходящих в мире, но вы не поймете его личного к ним отношения».

Хотя Ман Рэй работал с различными СМИ, он сам считал себя прежде всего художником.

«В США его помнят как фотографа, и это злило бы его. Когда он умер, фотография все еще считалась второсортным видом искусства. И его осуждение собственных фотографий [незадолго до смерти] было ответом на преобладающую систему ценностей», — говорит Любоу.

В 1948 году Рэй познакомился с Джульеттой Браунер, американкой румынско‑еврейского происхождения. Они поженились «двойной» свадьбой: вместе с близкими друзьями Ман Рэя, художниками Максом Эрнстом и Доротеей Таннинг.

Пара вернулась во Францию в 1951‑м. Они оставались вместе, пока в 1976 году Рэй не умер от легочной инфекции. Похоронен он на кладбище Монпарнас, эпитафия на его надгробии гласит: «Беззаботный, но не безразличный».

Возможно, Рэй относился к своему прошлому именно не безразлично, а беззаботно.

«Он не чувствовал себя в своей религии как дома. Он никогда не любил говорить о своем происхождении. Да, он отвечал на вопросы по этому поводу, — замечает Любоу. — Однажды он прочитал такой вопрос и в ответ спросил, зачем ему говорить о своей личности, если он предпринял шаги, чтобы скрыть ее… Честно говоря, как еврей он вряд ли уникален в этом отношении…»