Исчезновение Залмана

Максим Д. Шраер 27 сентября 2015
Поделиться

Марк Каган познакомился с Сарой Флэерти на ежегодном фестивале поэзии в Нью‑Хейвене. В переполненной аудитории их места оказались рядом, но разговор не завязывался до самого конца чтения. Разговорились они лишь тогда, когда в зале разразился скандал. Это был не примитивный житейский скандал, в котором они участвовали, а изощренный литературный скандал, который они наблюдали из зала. В самом конце программы знаменитый критик должен был поделиться личными воспоминаниями о писателе Роберте Пенне Уоррене, а потом прочитать стихотворение Уоррена об охоте на гусей. Этот подвыпивший профессор со скрюченными, как у краба, ногами, в широкополой шляпе и замасленном вельветовом пиджаке свалился со сцены в середине стихотворения, и слова «путь логики, путь безумия» застряли у него в зубах.

lech282_Страница_76_Изображение_0001— Этот тип — просто конец света, — сказала Сара, повернувшись к Марку. — Ты с ним знаком?

— Был у него как‑то в семинаре, — отвечал Марк, не в силах оторваться от изгиба ее шеи в медово‑золотистых веснушках. А всего через несколько минут они уже бежали вприпрыжку, приминая мокрые ноябрьские кленовые листья, и хохотали, наперебой изображая чтение и падение пьяного критика. Они отправились в бар в центральной части города, где Марк часто бывал по вечерам, и сначала пили пиво и бросали стрелы в мишень, ожидая заказанную еду. Покончив с тарелкой острых жареных кальмаров и еще двумя стаканами пива, они пошли пешком к Марку домой, где кровать была не застелена, а подушки и простыни пахли океаном…

Они были вместе уже полтора года, когда Сара получила степень магистра политологии и сразу же устроилась на государственную службу в конгресс. Она пере­ехала в Вашингтон в августе, после того как они вместе отдыхали в Канаде. Две недели они на велосипедах колесили по острову Принца Эдуарда. Потом Сара уехала, а Марк остался в Нью‑Хейвене заканчивать диссертацию и подыскивать профессорское место.

Как‑то раз в середине сентября, пополудни, Марк сидел у окна в своем излюбленном баре за бездонной пинтой горького пива. Он потягивал пиво и наблюдал за тем, как порывистый океанский ветер гонит по мостовой обрывки газет и объявлений. Пиво было темное, тяжелое; такое пиво очищает тоскующие души от никчемных иллюзий и пустых надежд. Облизывая с губ летейскую пену, приложив висок к пыльному окну между буквами А и R, не в силах оторвать глаз от уличного сумасшедшего, кормившего халой бесстыжих нью‑хейвенских голубей, Марк вдруг осознал, что компромисс был всего лишь приемлемой словесной декорацией и что, конечно же, Сара не собирается переходить в иудаизм, да и сам он не перестанет быть евреем, и не пора ли им взять себя в руки и признать неизбежность разрыва.

Первые несколько недель после этого оказались самыми трудными для Марка. Как только он отрывался от работы над диссертацией, Сара появлялась у него в мыслях, и он вновь и вновь возвращался к неразрешенным разговорам о браке и будущей семье. Марк никак не мог найти формулу для оправдания их разрыва. Сара не раз говорила ему, что лучше позволить будущим детям свободно выбирать религию. Ей казалось, что это и был тот самый компромисс, те самые «на полпути», и он отчасти с этим соглашался: да, в таком случае никто не предавал бы религии предков. Но потом Марк сам себе напоминал о том, что они уже вместе чуть ли не два года, а Сара так и не поняла, что для еврея перспектива торгов из‑за религии своих будущих детей была бы просто ужасающей. В эти минуты он так злился, что ему хотелось сбежать куда‑нибудь и забыть о ней навсегда. Но вскоре ему открылось, что сколько бы он ни репетировал воображаемую драму разрыва, он так и не мог приблизиться к третьему акту. Особенно он заходил в тупик, когда в своих театральных фантазиях вводил в пьесу своих родителей‑иммигрантов, овдовевшую мать Сары и призрак ее отца. Эта свистопляска сцен и декораций! Актеры упрямо отказывались покинуть сцену, а спектакль живой жизни продолжался безо всяких антрактов. Марк постоянно забывал свои реплики и мямлил что‑то о терпении и любви, кашлял на сцене и импровизировал на ходу. На дворе уже стоял конец октября с лихорадочным обманом лукавого бабьего лета после недели дрожливых дождей и первых утренних заморозков, разрисованных серебром инея, а старая двустволка на стене все отказывалась застрелить их любовь наповал.

Марк не знал, как объяснить кому­ бы то ни было, что, несмотря на его решимость, несмотря на полную уверенность в том, что их совместные дни сочтены, несмотря на сжатые кулаки пятидесяти семи веков еврейской истории, он все же чувствовал, что предает что‑то такое сокровенное, что невозможно выразить словами. Еврей в нем — русский еврей — отвергал возможность любить Сару без оглядки. Марк разрывался; ему нужно было заручиться чьим‑то одобрением. Придя к заключению, что вообще никто, будь он еврей или христианин, не обладавший способностью видеть мир глазами его собственного двойника, не сможет оправдать его решение расстаться с Сарой, Марк решил обратиться за советом к служителю культа.

Туманным ноябрьским утром Марк отправился на прием к университетскому раввину. Просторный кабинет раввина с шагаловскими возлюбленными на стенах был расположен на третьем этаже только что отремонтированного особняка с голубыми переплетами окон — в двух шагах от Центра по изучению европейского искусства. У раввина была грудь колесом и короткие ноги, а на выбритом до блеска лице — ястребиный нос. На раввине был добротный, видно сшитый на заказ темно‑оливковый пиджак и песочного оттенка вельветки. Сидя напротив Марка в глубоком кресле, раввин слушал, пожевывая воздух своими пухлыми, словно навощенными губами. Когда Марк закончил рассказ о том, как он любит Сару и потому никак не может решиться на разрыв, раввин взял курительную трубку со стеклянного журнального стола, набил ее табаком, прикурил и заговорил после нескольких жадных затяжек.

— Я, пожалуй, понимаю ваше состояние, — сказал раввин. — Я встречался с католичкой на втором курсе университета. Вы, друг мой, должно быть, чувствуете себя как в аду.

— Более или менее,— ответил Марк. — Скорее, более.

— Если позволите, я буду откровенен, — продолжал раввин. — У вас два выбора. Или она обращается в иудаизм, или вам придется с ней расстаться.

Марк сидел молча, уставившись на коньячного цвета лоуферы раввина.

— Давайте‑ка я вас угощу чашечкой кофе, — предложил раввин после долгой паузы. Он надел коричневую клетчатую кепку и накинул кашемировый шарф на напружиненную шею. Они пошли в соседний книжный магазин‑кафе. Один из местных попрошаек встал у них на пути, потряхивая бумажным стаканчиком и повторяя: «Дайте квортер, а лучше доллар». Раввин дал ему хрустящий новенький доллар.

— Я бы мог оказаться на месте этого чудака, — произнес раввин.

За капучино с миндальным печеньем раввин преподал Марку краткий курс по обращению в иудаизм и еврейскому браку. Благоразумный и несентиментальный, он просвещал Марка на манер опытного проводника, обучающего неопытного, самоуверенного путешественника: переходи горную реку вброд только там, где я показал, или бурлящий поток тебя проглотит. Даже не думай экспериментировать! Будь благоразумен! Он учил, как поступать, сообразно букве Закона. Он ни разу не затронул красоту, желание, страсть — все то, что слагает мозаику любви или разбивает ее на мелкие осколки. Раввин не пытался убеждать Марка. Он всего лишь выложил на стол факты и добавил немного статистики на сладкое. После чего он замолчал, допил остатки капучино и глянул на часы.

— Мне надо забрать дочку из школы, — сказал он, вставая.

Марк не знал, что сказать в ответ.

— Ваши родители были отказниками в России? — спросил раввин, облокотившись на стол всем телом.

— На самом деле нет, — ответил Марк, почему‑то чувствуя себя виноватым. — Мои родители там были рядовыми инженерами. Мы получили разрешение на выезд сразу же после подачи документов, в семьдесят седьмом. Мне было всего три года. Я и Москву‑то плохо помню.

Марк медленно шел домой, разглядывая рисунки трещин на асфальте. Когда он проходил мимо университетского Музея изящных искусств, чей‑то голос вернул его к реальности. Голос, произнесший слово «извините», принадлежал долговязому молодому человеку, который стоял на тротуаре, сжимая в левой руке пачку желтых объявлений. На нем был черный сюртук, черные брюки и белая рубашка. Вьющиеся светлые волосы струились из‑под черной фетровой шляпы. Длинные ресницы порхали за толстыми стеклами очков, как два прозрачных мотылька. Его щеки и верхняя губа были прострочены редкой рыжеватой щетиной. «Что‑то в нем есть донкихотское», — подумал Марк. Молодой человек сначала привлек внимание Марка, а потом пристально посмотрел ему в глаза и спросил:

— Вы еврей?

Смущенная близорукая улыбка то вспыхивала, то гасла на его лице.

Пришельцы из местной ешивы появлялись в университете примерно раз в два месяца. Они парковали взятый напрокат желтый грузовичок, обернутый мессианскими лозунгами, на одной из главных улиц университетской части города. Они упорно простаивали полдня на улице, вглядываясь в студенческую толпу и пытаясь отделить евреев от плевел. Реакция Марка на этих ловцов потерянных еврейских душ бывала разной: иногда он вообще их не замечал; чаще всего, ответив «да», он тотчас прощально махал им рукой; и лишь изредка соглашался посетить желтый грузовичок, где он повторял за ешиботником отдаленно знакомые ему слова молитвы. Но в тот ноябрьский полдень он почему‑то без колебаний последовал за одним из выходцев из прошлого столетия прямо в кузов желтого грузовичка.

— Марк Каган, — представился он.

Молодой ешиботник улыбнулся и подал ему руку с длинными пальцами, предназначенными от рождения для того, чтобы ласкать струны музыкальных инструментов.

— Меня зовут Залман. Залман Кун.

— А вы не в родстве с венгерским революционером? — поинтересовался Марк.

— Мой дед — выходец из Венгрии. А откуда вы узнали об этом Куне?

— Из еврейской энциклопедии, — пошутил Марк.

Освободив Марка от двойных пут молитвенных ремешков, Залман положил руку на запястье Марка:

— Скажите, вы знаете иврит?

— Почти нет, — ответил Марк и попятился к выходу. — С еврейской школой у меня не сложилось.

— Никогда не поздно попробовать вновь.

— Пробовал. Терпения не хватает. Вы уж меня извините, но мне пора.

Марк пожал руку молодого хасида и направился к выходу.

— Постойте, подождите! — пропел Залман. — Знаете что, вы могли бы приходить к нам в ешиву и учить иврит. Если хотите, я буду вашим учителем. Бесплатно.

Он вытащил из нагрудного кармана желтый листок с фотографией улыбающегося старика с округлой бородой. Сложив листок пополам, он написал на нем номер телефона и вложил Марку в правую руку.

Через два дня Марк с удивлением обнаружил, что, подчинившись влиянию некоего метафизического притяжения, его старый пикапчик «субару» сворачивает на боковую улицу и подъезжает прямо к залмановской ешиве. Ешива располагалась примерно в миле к западу от университетского кампуса. Марку никогда раньше не приходилось бывать в этой части города. Неоновые рекламы предлагали ему разменять чеки, купить спиртное или перекусить жаренными на гриле крылышками или ребрышками. Паркуя машину рядом с ешивой, Марк чувствовал себя странником, вступающим в стан сынов Израилевых, прижившихся посреди земли египетской.

Три худосочных мальчика в бархатных ермолках стояли на ступеньках у входа в желтый викторианский особнячок. Их лица будто бы фосфоресцировали при свете уличных фонарей.

— Вы к кому пришли? — спросил его мальчик с кругами под беличьими глазами.

— Мне нужен Залман. Он здесь учится, — ответил Марк.

— Залман?

Обеими руками мальчик потянул на себя резную ручку тяжелой двери и проводил Марка в комнату с темными деревянными панелями на стенах и потолке. Молодые люди в черно‑белых одеждах сидели за столами, склонившись над фолиантами. Некоторые из них раскачивались и бормотали какие‑то слова.

Залман увидел Марка, поднялся и пожал ему руку.

— Пришли на первый урок. Замечательно!

Он положил руку мальчику на плечо и сказал ему что‑то на идише. Тот хихикнул и выбежал из залы.

— Садись, пожалуйста. Я тут приготовил пропись и азбуку.

Марк сел за стол напротив Залмана. Залман раскрыл тетрадь с еврейским алфавитом на последней странице и показал пальцем на одну из букв.

— Это какая буква? — спросил он.

— Гимел, — ответил Марк.

— А эта?

— Коф.

— Очень хорошо! — сказал Залман, подчеркнув голосом «очень». — А что это?

— Гмм… Или вов, или заин. Я их всегда путаю. Обе похожи на маленьких хромоножек.

Залман вздохнул и растопырил свои аристократические пальцы.

— Я хотел бы, чтобы к следующему разу ты выучил весь алфавит. — Он закрыл желтую тетрадь и передал ее Марку. — А теперь позволь задать тебе вопрос.

— Ты, наверно, думаешь, что я безнадежный ученик? — спросил Марк.

— Нет‑нет! Я просто хотел спросить, какие предметы ты учишь у себя в университете? — Залман сказал «учишь», а не «изучаешь».

— Я изучаю литературу.

— Литературу? — повторил Залман, пробуя слова на вкус губами и кончиком языка.

— Я работаю над диссертацией о современных еврейских писателях, которые пишут на европейских языках. Это, по сути, и есть область моих исследований.

— Почему вы их там называете еврейскими писателями?

— Все они евреи, и многие из них писали о евреях.

— Они писали хорошее или плохое о евреях?

— Все это не так просто. Одни хорошее, другие плохое.

— Понимаю, — сказал Залман, серые глаза которого теперь светились вековечной печалью.

— А ты читал хоть какие‑нибудь книги еврейских писателей? — спросил Марк. — Кафку? Йозефа Рота? Маламуда? Филипа Рота?

— Рот? Я слышал о нем. Он пишет плохие вещи о евреях.

— Не плохие. Нет! Порой жестокие, но честные.

— У нас есть свои истории. Прекрасные, — Залман показал на несколько малиновых томов с золотым тиснением.

Хлестал дождь, когда Марк вышел из ешивы на улицу. Он закурил и несколько минут стоял на крыльце, вдыхая табачный дым и гнилое дыхание Лонг‑Айлендского пролива.

 

За всю долгую осень Сара приезжала к Марку в Нью‑Хейвен всего два раза. Обычно ей приходилось работать по субботам. Сара считала, что у Марка «свободное расписание» и ему гораздо удобнее ездить к ней в Вашингтон — то на машине, то поездом. Вместо диссертации, которую он заканчивал в ту осень, он мог бы с легкостью сочинить целый трактат об экзальтированности коротких встреч, о заговорах дорожного движения, о дьявольских пробках на хайвее, о сардонических офицерах дорожной полиции и о тех поздних свиданиях по пятницам, когда они оба — Марк и Сара — вели себя как нетерпеливые подростки.

На фоне жизни друг без друга тридцать шесть часов любви казались цепью оборванных разговоров. Субботы часто кончались ссорами, потому что Марк и Сара знали, что на следующий день им неизбежно предстоит прощание и расставание. По воскресеньям они просыпались поздно, медленно пили кофе и просматривали газеты, а потом торопились успеть в ресторан на бранч. В понедельник, когда Марк просыпался один в своей постели, неутолимый настенный календарь подмигивал ему в полуоткрытую дверь спальни. Добавьте ко всему этому еще две незавершенные главы диссертации и довольно мрачные перспективы трудоустройства, и тогда история его последней аспирантской осени будет завершена (вот только останется головокружительная ясность новоанглийского неба в холодное декабрьское утро, но ведь это и вовсе не опишешь словами).

Без Сары вся его жизнь была бы переполнена диссертацией и прошнурована тяжкими раздумьями. Но теперь в этой жизни появилась новая ниша, в которой поселился его учитель Залман. Раз в неделю, в среду вечером, Марк ездил к Залману в ешиву. Он несильно продвинулся в изучении иврита. Оказалось, что Залман был замечательным рассказчиком, но вместо того, чтобы учить Марка языку Торы и Талмуда, он рассказывал ему невероятные истории о цадиках из Галиции и Волыни, которые во сне общаются со Всевышним. Марк, в свою очередь, пересказывал ему свои любимые рассказы или даже передавал содержание целых романов в сокращенном виде. «Левин — это же еврейская фамилия!» воскликнул Залман, когда они дошли до «Анны Карениной», и радость блеснула в его серых глазах…

Сара не приезжала в Нью‑Хейвен с самого сентября — с длинного уик‑энда на День труда. Наконец, в одну из пятниц декабря, она прилетела в Нью‑Хейвен последним рейсом из Балтиморского аэропорта. В маленьком обшарпанном терминале ее модный темно‑синий плащ, черный брючный костюм в узкую полоску, яркий, как жар‑птица, шарф и нитка жемчуга казались чужеродными элементами, вовсе не под стать вытертым джинсам и старой замшевой куртке Марка.

— Привет, мальчик из ешивы! — сказала Сара, прильнув к нему и целуя его в небритую щеку. Она сказала это слишком громко и игриво, и некоторые пассажиры из прилетевших с нею на одном самолете невольно оглянулись. Марк был несколько смущен новым прозвищем, придуманным Сарой. Раньше она называла его просто «русский мальчик», но и от этого прозвища он был не в восторге. Марк не отождествлял себя с понятием «русский», хотя продолжал разговаривать по‑русски с родителями. Точно так же, как продолжал сдабривать уксусом пельмени, которые он покупал замороженными в русском гастрономе, когда навещал родителей в Бостоне, а потом привозил в Нью‑Хейвен в сумке‑холодильнике и варил на ужин.

— Я бы хотела принять душ и переодеться перед едой, — сказала Сара, когда они выруливали из аэропорта. Ее левая рука уже забиралась под воротничок его рубашки. — Я по тебе соскучилась, мальчик из ешивы. Как твой дисер?

Марк молча вел машину, насвистывая «Тореадор, смелее в бой!» и делая вид, что он не хочет говорить о диссертации. На самом деле он вообще ни о чем не хотел говорить.

— Ну как твой конгрессмен? — в конце концов выдавил из себя Марк.

— Босс нормально. Поехал на выходные в Окланд. У племянника крестины.

На ней было кружевное белье цвета болотной зелени, и от этого она казалась выше и стройнее в полумраке спальни. Пока она раздевалась, Марк думал о том, что его желание обладать ею теперь стало каким‑то отдельным существом — вне разума и рассудка. Потом, уже разорвав объятия, они лежали на футоне, дымя сигаретами и притрагиваясь друг к другу краями ладоней. Сиреневые сумерки отделяли, как занавес, спальню от улицы. Наверху бразильская соседка Марка танцевала под какую‑то гремучую смесь джаза и тропиков, расслабляясь после долгого дежурства в городской больнице. Марк включил ночник, и они принялись рассматривать фотографии из последнего отпуска, которые он наконец‑то, спустя шесть месяцев, напечатал и разложил.

— Ну, как занятия в ешиве? — спросила Сара.

— Супер!

— О чем вы там разговариваете?

— Кто вы? — нарочно переспросил Марк.

— Ты и твой репетитор.

— О разных вещах. Об иудаизме. О смерти.

— А вы о женщинах говорите?

— Вообще‑то, нет.

— Никогда?

— Ну, не то чтобы никогда, — неуверенно ответил Марк. — Мы разговариваем о браке. Иногда он рассказывает истории.

— Истории? О чем?

— На этой неделе он рассказывал мне об одном раввине, у которого жена умерла. Но потом она принялась навещать его каждый год, самой жаркой июльской ночью, и водить его на прогулки по их маленькому городку. Вторая жена раввина с ума сходила от ревности.

— А разве твой учитель никогда не спрашивает обо мне?

— Он знает, что ты существуешь.

— Интересно! — протянула Сара. — Я просто не могу вообразить тебя в этой ешиве.

— А я как раз могу себе представить, как ты идешь к мессе, — съязвил Марк.

За две недели до этого в разговоре с Залманом Марк упомянул, что собирается в Вашингтон на уик‑энд.

— Зачем ты едешь? — спросил Залман.

— Повидаться с моей подружкой.

— С подружкой? А как ее зовут?

— Сара.

— Сара? Хорошее имя. И чем она занимается?

Слегка приукрасив реальность, Марк придумал еврейскую версию Сары Флэерти. Марк и Сара познакомились в аспирантуре. Ее семья живет в Калифорнии. Отец — офтальмолог, мать — социальный работник. (На самом деле отец Сары владел в Сакраменто компанией, сдающей напрокат тяжелые грузовики, и умер от цирроза печени, а ее мать до сих пор работала кассиром в банке.) Еврейская Сара играет на виолончели (в колледже католическая Сара пела в студенческой группе а капелла). Его подружка Сара работала законодательным помощником в офисе сенатора из Сан‑Франциско (настоящая Сара действительно работала в офисе респуб­ликанского конгрессмена из Бейкерсфилда). У нее были длинные медно‑рыжие волосы и голубые глаза с бирюзовым отливом (на самом деле!). Залман удовлетворенно кивал, пока Марк рассказывал об этой полупридуманной Саре.

И сейчас, когда Марк лежал рядом с настоящей Сарой, он чувствовал себя дважды обманщиком, уклоняясь от ее вопросов о Залмане и ешиве. Ведь в разговорах с Залманом он всегда был честен, а вот сказать ему правду о Саре он почему‑то не мог.

— Хотелось бы познакомиться с этим Залманом, — сказала Сара, поднимаясь с постели.

— Зачем он тебе понадобился? — спросил Марк, чувствуя, что его загоняют в угол.

— Просто так, интересно. Давай позовем его на ужин сегодня вечером, — ответила Сара, надевая полосатый махровый халат Марка.

— Сара, сейчас шабос. Я и позвонить ему не смогу раньше завтрашнего вечера.

— Ну давай на бранч или просто на кофе в воскресенье утром?

— Разве ты не пойдешь к мессе?

— Ты же знаешь, что я хожу в церковь не каждое воскресенье, — ответила Сара, поджав губы.

— Ладно, что ты мне предлагаешь сделать? — спросил Марк.

— Позвонить ему.

— Залману?

— Да, Залману. Тому самому Залману. Позвони ему завтра вечером и договорись на воскресенье утром.

— А что, если он не может или вообще занят?

— Милый мой, это просто смешно! Скажи ему, что мы приглашаем его на бранч. Всего‑то ничего! Я пошла в душ.

Воскресным утром они встретились с Залманом в кафе при книжном магазине, в том самом, где Марк до этого пил кофе с раввином. Кафе было полным‑полно обычными посетителями, которые сидели, уткнувшись носами и подбородками в воскресные газеты. Марк огляделся и сразу заметил пару знакомых аспиранток с кафедры сравнительного литературоведения, а неподалеку — массивную фигуру профессора итальянского языка с сияющей лысиной. Марк избегал настороженных взглядов Сары, пока они стояли в очереди, ожидая свободный столик.

Запыхавшийся Залман ворвался в кафе в тот самый момент, когда Марк и Сара вешали свои плащи на бархатные спинки стульев. Широкий воротник белой рубашки Залмана парил над блестящими отворотами пальто. Лицо Залмана, обычно бледное, покрыл яркий румянец.

— Я очень извиняюсь, что опоздал, — сказал он, обращаясь как будто бы к невидимому третьему лицу, сидевшему где‑то между Марком и Сарой. — Я одолжил машину у моего друга Арона; она долго не заводилась. Уфф!

— Очень приятно с вами познакомиться, Залман, — сказала Сара, подавая ему руку. — Простите, что мы отвлекаем вас от важной работы.

Залман помедлил, а затем осторожно пожал руку Сары, держа ее так, как виолончелист держит смычок.

— Что тебе заказать, Залман? — сказал Марк нарочито небрежным тоном. — Мы угощаем!

— Наверно, стакан чая.

— Пустой чай? — переспросила Сара. — А как насчет омлета? Тут готовят потрясающие омлеты.

— Сара, милая! — прервал ее Марк. — В отличие от меня, Залман соблюдает кашрут.

— О, не беспокойтесь, пожалуйста! Я очень плотно позавтракал. А вот от чая не отказался бы.

Официант принес им чай и кофе. Залману чай принесли в бумажном стаканчике — по его просьбе. Наступила минутная тишина, пока они надрывали пакетики с сахаром и перемешивали сахар в чашках.

— Знаете, Залман, — сказала Сара, — Марк мне говорил, что вы замечательный рассказчик.

— Это очень любезно с его стороны, — ответил Залман.

— Он, кстати, пересказал мне историю, которую услышал от вас на прошлой неделе. О раввине и его умершей жене, которая стала его навещать. Потрясающе!

— Да, у нас много удивительных историй.

— Но я ужасно любопытная, и у меня к вам вопрос. Можно?

— Конечно.

— Это связано с историей, которую вы рассказали Марку. В каком‑то смысле.

— Пожалуйста, спрашивайте, — сказал Залман, подав­шись вперед на стуле.

— Куда, по‑вашему, мы переходим после смерти?

Вопрос Сары был для Марка столь неожиданным, что он пролил кофе.

— Хороший вопрос, — сказал Залман. — Великие еврейские мыслители много спорили об этом.

— А что вы сами думаете?

— Я думаю, что после смерти мы отправляемся в прекрасное место, намного более прекрасное, чем вы, или Марк, или я можем себе вообразить.

— Ну а там? — продолжала настойчиво спрашивать Сара. — А там что?

— А там, там мы соединяемся с нашими родными и любимыми. Навечно. Не мы, конечно, а наши души. Там нет ни времени, ни пространства.

Чувствуя нарастающее раздражение не только из‑за вопросов Сары, но и поистине рыцарского терпения Залмана, Марк решил подлить масла в огонь.

— Это, конечно, замечательно, — вмешался в разговор Марк. — Но почему же умершая жена навещала своего мужа?

— Что ты имеешь в виду? — спросил Залман, в глазах которого вспыхнуло замешательство.

— Я имею в виду вот что: почему она не могла подождать его в том самом прекрасном месте?

— Наверно, она скучала по нему, — сказала Сара с невинной улыбкой. — Наверно, она просто не могла дождаться встречи с ним.

У Залмана задрожали кончики пальцев.

— Во‑первых…

— Во‑первых, если в том, другом, мире не существует времени, то души, которые уже находятся там, не могут скучать по кому‑либо или чему‑либо, не так ли? — выпалил Марк, почувствовав гордость оттого, что и у него в жилах текла и пульсировала талмудическая кровь.

— Возможно, — согласился с ним Залман.

— Если все это так, то вполне понятно, почему живой муж тоскует по своей умершей жене, но отнюдь не наоборот.

— Друзья мои, — сказал Залман, повернувшись лицом сначала к Саре, а потом к Марку. — Вам нужно понять несколько вещей. Во‑первых, о браке. Мужа и жену связывают Б‑жественные узы. Вы это понимаете?

— Конечно, я понимаю! — ответила Сара звенящим голосом девочки из скаутского отряда.

Марк не сказал ничего.

— И вот еще что, — продолжал Залман. — Я хотел бы вам кое‑что объяснить, хотя бы немного, о Мире грядущем. Там нет ничего телесного. Только чистая духовность. И поскольку там отсутствует телесность, мы не можем испытывать в этом мире никаких желаний. Никакой ревности.

Залман сложил и развел пальцы, словно выпуская голубя‑почтаря.

— Вообще, это очень сложные вещи, — сказал он в заключение.

Они молча ждали, пока принесут чек. Повертев пустой бумажный стаканчик в своих тонких руках, Залман обратился к Марку:

— Когда вы с Сарой собираетесь жениться?

— Да я пока не знаю. Когда‑нибудь! — сказал Марк и откашлялся. — Сейчас мы оба слишком заняты, чтобы жениться и заводить семью.

— Занятость еврея никогда не должна препятствовать тому, чтобы заводить семью!

— Ну а как же получилось, что ты сам еще не женат? — спросил Марк.

— Я женюсь. Скоро.

— Когда? На ком? — спросила Сара возбужденным голосом.

— Я еще не знаю. Но я знаю, что она будет замечательная. — Мечтательная улыбка осветила лицо Залмана.

— Как же вы ее найдете? — спросила Сара. Повернувшись к ней, Марк увидел, что ее глаза засверкали таинственным огнем.

— Сара, прошу тебя!.. — Марк попытался остановить ее, но тут Залман положил руку Марку на запястье, показывая тем самым, что он вовсе не против того, чтобы отвечать на эти вопросы.

— Единственное, что я знаю точно, — ответил Залман, — что это наверняка скоро произойдет. Я просто уверен в этом.

Сара захихикала и принялась игриво поправлять свой шелковый шарф.

Попрощавшись с Залманом, они стояли на тротуаре в неярком свете зимнего солнца. Залман сел в скособоченный коричневый «бьюик» с проржавевшими бамперами и уехал.

— Он очень страстно относится к своей вере, — сказала Сара.

— В этом вся его жизнь.

— Интересно.

— Что интересно? — спросил Марк.

— Я никогда раньше не встречала такого одухотворенного еврея. Теперь я понимаю, почему ты его боготворишь.

— Ну, положим, не боготворю, но очень уважаю.

Марк и Сара провели остаток дня, болтаясь по магазинчикам на Чепел‑стрит, но купили только лишь красивый блокнот и еще пару мелочей для Сары. Потом они перекусили греческим салатом и кальзоном в ресторанчике, где они часто бывали, когда Сара еще жила в Нью‑Хейвене. Проводив Сару в аэропорт, Марк за­ехал прямиком в «свой» бар и просидел там до самого закрытия. Он потягивал портер, следя за баскетболом и обдумывая детали встречи с Залманом, их разговор и возбуждение Сары, столь для него неожиданное.

 

В середине января Залман вдруг объявил Марку, что уезжает из Нью‑Хейвена. Ребе, сказал он, посылает его в Вашингтон преподавать в одном из тамошних центров. Пока на год. А потом — в Южную Америку. Он обещал Марку, что будет время от времени давать о себе знать, и передал его другому учителю, Арону, еврею‑великану с красными мясистыми щеками и чрезмерно крупными руками и ногами. Новый учитель стал давать Марку домашние задания. Он не рассказывал историй и зловеще посмеивался над ошибками Марка.

Марк перестал ходить в ешиву.

Через пару месяцев Залман наконец‑то позвонил. Был март, снегопад, сумрак за окном. Марк сидел за письменным столом, прихлебывая чай с молоком и вычитывая последнюю главу диссертации.

— Марк, это я, Залман из ешивы. Не забыл меня?

— Залман, куда ты пропал? Я понятия не имел, как с тобой связаться. Где ты вообще?

— Я звоню из Вашингтона. Просто дел тут по горло. Что у тебя слышно, Марк?

— Да ничего, все в порядке! На следующей неделе защита диссертации.

— Защита — чего?

— Моей диссертации. Помнишь, я тебе рассказывал.

Из‑за помех на линии Марку приходилось чуть ли не кричать в трубку.

— А как там твоя невеста?

— Все нормально.

— Она все еще в Вашингтоне?

— Да, работает у конгрессмена.

— Ты говорил, что она работает в офисе сенатора, — сказал Залман.

— Сенатор, конгрессмен… какая разница, — ответил Марк и удивился своим словам.

— Что это значит?

— На самом деле у нас с Сарой разлад.

— Разлад? Почему? — голос Залмана дрогнул.

— Долгая песня.

— Понимаю. В другой раз расскажешь поподробнее?

— Когда ты будешь в ешиве? — спросил Марк после короткой паузы.

­­— Не знаю пока. Может быть, летом.

— А меня здесь летом уже может не быть.

Залман что‑то сказал на идише, видно, кому‑то, кто стоял рядом с ним.

— Марк, мне надо идти. Я позвоню тебе на будущей неделе, — сказал он и повесил трубку.

Марк совсем не удивился, когда прошла следующая неделя, а потом еще одна, а Залман так и не позвонил. Марк чувствовал себя персонажем одного из рассказов Залмана о смерти и желании.

 

На дворе стояла уже середина июня, когда Залман Кун вдруг объявился. Над Нью‑Хейвеном висели тяжелые грозовые облака. Было холодное утро. Марк совершил свою обычную пробежку в парке Теологической семинарии, где аспиранты и старожилы обычно прогуливали собак. У Марка не было собаки, а из домашних животных он держал только черепаху по имени Элоиза, которая бродила по его квартире и лакомилась капустой и морковкой. Но Марк любил наблюдать за тем, как собаки играют и резвятся в парке, и даже познакомился с некоторыми собачниками за те пять лет, что он прожил в одной и той же квартире в «аспирантском гетто» на Уитни‑авеню.

lech282_Страница_80_Изображение_0001Марк вернулся с прогулки и оглядел гостиную, уставленную ящиками, коробками и горами папок на полу. Он решил заварить чаю, почитать газету и дальше продолжать сборы.

В то утро Марк почти не продвинулся в укладке своих вещей. Казалось, что телефон только что подключили, а все его знакомые сговорились звонить ему одновременно. Первым позвонил дядя Мирон, младший брат его деда, чтобы поздравить с получением звания доктора философии. Потом его двоюродная сестра Марина позвонила из Нью‑Йорка, чтобы рассказать ему, что она «познакомилась на интернете» с молодым врачом — выходцем из Южной Африки. Потом, конечно же, позвонили его родители — каждый по отдельности, как они это всегда делали по утрам. А потом еще позвонил его бывший сосед по студенческому общежитию Алекс Жиолковски, офицер службы разведки военно‑морского флота. Он хотел порадовать Марка своим очередным продвижением по службе: его произвели в капитаны третьего ранга.

Марк сидел на кухне, сооружая сэндвич из ростбифа, когда телефон снова зазвонил.

— Это Залман.

— Откуда ты звонишь, Залман?

— Из Бруклина. Я здесь буду пару недель. Как твои дела, Марк?

— Дела… неплохо. Я защитил диссертацию и переезжаю в Мэн. Получил там место в маленьком колледже.

— Настоящий профессор, — сказал Залман одобрительно. — Это же замечательно! Мазл тов!

— А что у тебя? — спросил Марк.

— Все хорошо, Барух а‑Шем, — ответил Залман.

Марк услышал детский плач в трубке телефона.

— Марк, а можно я тебе перезвоню? Скажем, завтра или послезавтра?

— Конечно, Залман. Я буду здесь еще неделю.

— Пока! Зай гезунт! — сказал Залман и повесил трубку.

В ту ночь Марку снился сон про свадьбу. Это была свадьба Залмана. Когда невеста откинула белую вуаль, прежде чем встать рядом с женихом под хупой, Марк увидел знакомое лицо в веснушках, сочные губы и жаркие глаза. В этом сне Марк узнал и самого себя, и Залмана. Они вместе плясали в кругу веселящихся евреев в черно‑белых одеждах, и у Залмана были тонкие плечи, светлые волнистые волосы и улыбка праведника. Глаза человека, который общается с ангелами.

 

Залман никогда больше не звонил Марку. Примерно через год Марк узнал от общего знакомого, что Сара Флэерти вышла замуж за еврея и уехала с ним в Аргентину.

Авторизованный перевод с английского [author]Давида Шраера‑Петрова[/author] и [author]Эмилии Шраер[/author]

КОММЕНТАРИИ
Поделиться

Дегуманизация в кино и на трибуне: «Здесь я стою – я не могу иначе»

Оскаровская трибуна – высокая, далеко видная, хорошо слышная, и прежде чем произносить что-то с такой трибуны, хорошо бы взять да и разобраться всерьез с информацией, а не краем уха черпать из местных СМИ. Но Глейзер родился и вырос в Великобритании... Отрицает он еврейство или «оккупацию», для израильтян нет разницы: это различия между антисемитизмом первого и второго рода.

Пятый пункт: Крокус, без вето, Джо Либерман, евроБонд, закат

Как связан теракт в «Крокус Сити Холле» с действиями ХАМАСа? Почему США не наложили вето на антиизраильскую резолюцию в ООН? И сыграет ли еврейский актер в новом фильме о Джеймсе Бонде? Глава департамента общественных связей ФЕОР и главный редактор журнала «Лехаим» Борух Горин представляет обзор событий недели.

Как используется искусственный интеллект для идентификации лиц на фотографиях времен Холокоста

Авраам Суцкевер, один из величайших идишских поэтов 20 века, был опознан на групповой фотографии вместе с другими виленскими интеллектуалами. Во время войны немцы направили Суцкевера в так называемую «Бумажную бригаду» гетто — группу молодых интеллектуалов, которым поручено было собирать оригинальные сочинения известных евреев. Они должны были быть выставлены в музее, посвященном вымершей еврейской расе… Фотография Суцкевера в окружении молодых интеллектуалов Вильны могла быть предана забвению, если бы не N2N.