Однажды оказался я в Витебске в командировке с товарищем, Борькой.

Мы приехали на рабочей машине, со всем оборудованием и инструментами, набрав по дороге у обочины багажник груздей.

Четыре дня мы устанавливали в новой синагоге систему безопасности производства нашей фирмы: видеокамеры, сигнализация, досмотровый сканер.

Раввин Гуревич попросил нас работать в головных уборах.

Я отказался.

Борька послушно нацепил на лысеющий затылок кипу из лотка у входа.

Спали мы в молельном зале на столах.

За все время в синагоге я не видел никого, кроме раввина и его жены, беременной бледной женщины в парике, с коляской, которая приносила нам еду и наставляла, как кошерно солить грузди: в подвале имелась небольшая кухня.

Борька пробовал молиться по сидуру, который дал ему Гуревич.

Я вечерами ходил на реку.

В последний день мы решили отпраздновать командировку.

Зашли в пустой ресторан «Орбита» на берегу Двины.

Я раскрыл меню толщиной с «Анну Каренину».

Разнообразие состояло в основном из водки и салатов.

Подошла симпатичная официантка, лет сорока.

Борька поправил кипу и спросил:

— У вас есть кошерное?

— Ты спятил, — прошипел я, — сними шапку хотя бы.

Официантка покачала головой.

— Тогда дайте мне ненарезанных огурцов, помидоров и вареных яиц в скорлупе.

Так раввин Гуревич учил Борьку быть евреем в безвыходной ситуации.

Наконец я добрался до приложения «Прейскурант на бой посуды» и посмотрел в глаза официантке:

— Два стакана водки, пожалуйста.

— «Пшеничная», «Праздничная», «Столичная»?

— «Житня».

— Закуска?

— Мне большую пива.

— Я обойдусь, — ерзнул на стуле Борька и снова поправил кипу.

— Люблю евреев, — вдруг сказала официантка.

— Какая связь?

— Тихие вы.

— Когда как, — защитил я Борьку.

— Не станете же посуду бить?

— Как знать, как знать.

— Меню оставить?

— Там скидка на полный сервис есть?

— Нет.

— Тогда забирайте.

Над городом. Марк Шагал. 1914–1918. Государственная Третьяковская галерея

Когда в первый день мы въехали в город, в нем почти ничего не угадывалось из картин Шагала: сплошь панельные и кирпичные дома советской застройки. Но мы выбрались к реке, и город покатился по ее берегам, вдоль плавной излучины, по изломам оврагов, заросших облетевшими уже, мокрыми липами. И тут я понял, что знаменитые летящие любовники Шагала в точности повторяют изогнутый рекой и оврагами рельеф города. Тела их, сошедшиеся в объятиях, вторят береговой линии. Любовники словно поднялись в высоту из своего отражения во времени‑реке…

— Ты когда‑нибудь бил посуду? — вдруг я спросил Борьку.

— Только случайно. Какой странный обычай: разбитый стакан — это счастье.

— Ты ей понравился, кстати.

— Кому? — робко поинтересовался Борька.

— Официантке.

— Так считаешь? — Борька потрогал кипу.

— Убей Б‑г меня из пистолета.

Борька остановился.

— Думаешь, стоит вернуться?

— Немедленно.

— Интересно, сколько ей лет?

— Тридцать пять. Ну, тридцать семь.

— Да, зря я пиво не взял.

Мы вернулись в ресторан и уселись за тот же столик.

Официантка принимала заказ у компании, явившейся в наше отсутствие.

— Скоро же вы соскучились, мальчики, — подошла она к нам и направила карандаш в блокнот.

Как только заказ был принесен, к нам подсел худенький паренек в спортивном костюме.

— Извиняюсь, вы чьи будете?

Борька кисло посмотрел на меня.

— По национальности? — спросил я.

Парень задумался. Кивнул.

— Евреи, — вдруг сказал я.

Паренек пересел обратно.

Раздался громкий шепот.

Борька махнул пиво залпом.

Паренек снова присел.

— Это моя девушка, — он сделал жест в сторону официантки, у барного «гусака» наливавшей пиво.

— Поздравляю, — сказал Борька.

Парень застегнул олимпийку до горла, привстал, развернул стул и оперся локтями на спинку.

— А х*ли тогда вы ее лапали?

— Мы? — поморщившись, спросил Борька.

— Моя Галка, — парень вытянул из‑за уха сигарету и погрозил нам ею.

Он прикурил.

— Значит, с Израиля?

— Нам еще водочки, Галя, по сто пятьдесят, пожалуйста, — сказал я официантке, когда она обеспокоенно приблизилась к нашему столику.

Парень с ухмылкой потянулся приобнять ее за талию.

Женщина отшатнулась и ударила его по голове пивной кружкой, которую только что прибрала с соседнего стола.

Парень упал навзничь, застонал не сразу.

— Сережа! — бросилась к нему официантка Галя.

Лужица крови, алый ее глянец — казался украшением на плиточном полу.

Компания за соседним столом тоже бросилась ухаживать за раненым.

Мы помогли Гале отвезти Сережу на такси в травмпункт.

Швы накладывал фельдшер, пузатый, небритый, в черной водолазке под халатом.

Хотели уже ехать обратно.

Сережа сидел на койке в шапке из бинтов и ощупывал голову.

Фельдшер закончил писать в журнале, достал из тумбочки бутылку коньяка «Шамиль», стаканчики, разлил.

— За Израи́ль, — торжественно произнес он.

Мы переглянулись.

Фельдшер выпил.

Галя чокнулась с Борькой, потом со мной, многозначительно взглянув в глаза.

— Уважаю я вашу нацию, — сказал фельдшер, выдохнув и хрустнув яблоком.

— Спасибо, — сказал я.

— Игорь Матвеевич меня звать, — сказал фельдшер и снова разлил. — Как артиста Костолевского, легко запомнить.

— Ну, со свиданьицем, что ли, — выдохнула официантка Галя и выпила.

С койки раздался стон.

— Пошел на х**, — отозвалась на выдохе Галя.

Сережа улегся и закрыл лицо руками.

Фельдшер рассказал, как в молодости работал в госпитале в Сирии во время войны с Израилем.

— Так что арабы боялись евреев, как собака палку, — подытожил фельдшер.

— Нас тогда еще на свете не было, — вздохнул Борька и переполз со стула на смотровую койку, где приладился валетом к Сереже.

— Очень уважаю вашу нацию, — покачал головой фельдшер.

— Пойдем, — встала Галя.

Я поднялся, обрел равновесие и кивнул.

Вид из окна. Витебск. Марк Шагал. Без даты. Государственная Третьяковская галерея

Крашеные доски пересекала лоскутная дорожка.

Рама окошка была переложена сугробами старой ваты.

За тюлем появлялись и пропадали прохожие.

Галя вошла и протянула две бутылки пива.

Я открыл одну об другую и сорвал пробку второй о спинку кровати.

— Самостоятельно живешь? — спросил я, глотнув и снова чувствуя позыв тошноты.

— А тебе‑то что?

— В туалет сходить можно?

Галя презрительно пожала плечом.

Кое‑как я нашел в темном коридоре туалет и вернулся.

— Я сейчас умру, — произнес я, допив пиво.

— Да помирай, не жалко, — хохотнула Галя. — Не умеешь — не берись.

— Строгая какая, — пробормотал я.

— Уж какая есть. Тебе замуж меня не брать.

— А собирался? — удивился я с опаской.

Взмаха руки с бутылкой я не заметил.

Просто что‑то лопнуло у меня над головой, и я провалился в темноту.

Очнулся на стуле.

Надо мной стоял фельдшер Игорь Матвеевич и дрожащими толстыми пальцами поднимал вверх блестевшую нитку.

Борька тревожно заглядывал мне в глаза.

Галя ревела, сидя на кушетке.

Игорь Матвеевич шил молча, похрипывая одышкой.

— Я кипу потерял, — прошептал Борька, когда мы вышли и наобум двинулись по улице. — Нигде нету.

— Я сейчас умру, — тупо сказал я, чувствуя, как темнеет в глазах.

Я взял Борьку под руку, и мы побрели дальше.

Раввин Гуревич стоял на крыльце и менял лампочку.

Он заметил нас и застыл, с закопченной перегоревшей колбой в пальцах.

Мы остановились.

— Вот, Соломон Маркович, — доложил Борька, — привел пострадавшего.

Я смущенно потрогал бинты на голове.

Гуревич прищурился и, ни слова не говоря, стал довинчивать лампочку.

Наконец, опустив руки, он снова посмотрел на меня и вздохнул:

— Говорил тебе, куда ж ты без шапки.