…Потому что я всегда об этом думаю. А вот и не угадали. Об этом «этом» всегда думает Филип Рот. Впрочем, как недавно выяснилось, и он не всегда (см. ниже). А я всегда! Хорошо, не будем преувеличивать. Почти всегда. Я почти всегда думаю о еврейской литературе. И вот что я, в частности, о ней думаю.

Так повелось с самого начала, с самого первого еврейского писателя, с Менделе Мойхер-Сфорима (он, как Адам Первоначальный, был больше всех, от края до края Вселенной, а дальше писатели только мельчали), что книгу сплошь и рядом писал не автор, а персонаж. То есть персонаж и был автором. Тут есть одна тонкость: дело не в повествовании от первого лица, речь именно о том, что книга как бы написана фиктивным автором, который одновременно является одним из ее главных героев, причем, по условиям игры, автор-персонаж не рассказал эту историю настоящему автору или не записал ее, допустим, для памяти, нет, он, персонаж, хотел написать книгу, именно эту самую книгу, и написал ее.

Как я уже сказал, Менделе был самым первым, и самым великим, и самым радикальным (Роту, употреби он слово «трахаться» и прочие подобные хоть тысячу раз, все равно не переплюнуть Менделе по части радикализма). Шолом-Янкев Абрамович, автор романов о Менделе Мойхер-Сфориме, недрогнувшей рукой ставил имя их персонажа, Менделе Мойхер-Сфорима, на обложку этих грубых романов, в которых грубые и жестокие люди говорят грубые, жестокие и прямо неприличные слова. Такие слова мог написать только Менделе, грубый и простой человек, который был едва знаком с Абрамовичем, в высшей степени приличным, даже несколько «в футляре» гос­подином, уважаемым педагогом и публицистом. Вот, например, характерная история. В 1903 году Саул Гинзбург, затевая в Петербурге первую ежедневную газету на идише — «Дер Фрайнд», пригласил к участию в ней Абрамовича. Приглашение, естественно, было написано по-русски. Абрамович очень вежливо и тоже по-русски ответил, что передал просьбу Гинзбурга реб Менделе и вот что тот написал. Далее следовало письмо Менделе на грубоватом, без всяких расшаркиваний, идише.

Точно так же важнейшие произведения Шолом-Алейхема написаны не им, а Тевье-молочником, Ме­на­хем-Менд­лом или безымянным коммивояжером, автором «Железнодорожных рассказов». Хотя Шолом-Алей­хем все-таки не был таким экстремистом, как Менделе, на обложке стоит его собственное имя, точнее, псевдоним.

Наконец, великий еврейский поэт (я-то думаю, что не только еврейский, а просто — великий) Мой­ше-Лейб Галперн написал многие свои стихотворения от лица чудаковатого персонажа, которого зовут Мой­ше-Лейб дер поэт (Мойше-Лейб-по­эт), причем совпадение имени этого как бы автора и по совместительству лирического героя с именем самого Галперна носит почти случайный характер. Нет сомнения в том, что Мойше-Лейб дер поэт и Мой­ше-Лейб Галперн — совершенно разные индивидуальности. Здесь новация в том, что собственное имя сочинителя становится и именем фиктивного автора, и именем персонажа одновременно Точно так же поступает и Филип Рот в романах «Заговор против Америки» и «Обман», а также в своем лучшем, еще не переведенном на русский романе «Операция “Шейлок”» (1993), где биография (но не личность!) главного героя по имени Филип Рот совпадает с биографией автора. .

Примеры, и самые авторитетные, можно было бы множить и множить. Еще одна, последняя, иллюстрация, только для того, чтобы, перейдя от идиша к русскому, показать универсальность этого явления. Лютов, понятное дело, не Бабель. Достаточно сказать, что Бабель, судя по его дневникам, с щемящей жалостью и наив­ной гордостью относился ко всему еврейскому, увиденному во время конармейской эпопеи, а Лютов, автор «Конармии», напротив того, типичный самоненавистник.

Я вовсе не хочу сказать, что такие затеи встречаются только в еврейской литературе, но именно для нее они особенно характерны. Кто знает, почему так вышло? Может быть, потому, что долго держалась атавистическая память о том, что не дело серьезному человеку писать развлекательные книжки на разговорном языке. А потом атавизм стал привычкой, традицией и фирменным знаком… Однако хватит примеров и рассуждений, а то я так и не доберусь до Рота.

Трудно сказать, какой, хороший или плохой, еврей пожилой американец Филип Рот (да и кто я такой, чтобы ставить ему и вообще кому бы то ни было отметки по поведению), но зато он точно хороший еврейский писатель. По мне, так самый лучший современный еврейский писатель. Но опять же, хороший или нехороший — это вопрос субъективного восприятия, а вот то, что еврейский, из всего вышесказанного вытекает, как мне кажется, не­опровержимо. Главный герой и одновременно автор текстов девяти романов Рота, его любимый персонаж — это выдающийся, знаменитый американский еврейский писатель Натан Цукерман, человек, бе­зответственно относящийся ко всему на свете, кроме своего писательского труда. К писательству он относится исключительно ответственно. Как нас учит Пушкин, поэта надо судить по законам, установленным им самим для себя. Вот Цукерман (или все-таки Рот?) и дает нам эти законы, не пуская столь важное дело на самотек. В сущности, основная задача Цукермана — заранее заткнуть рот всем рецензентам романов Цукермана или романов о Цукермане, если, конечно, допустить, что их написал не Цукерман, а Рот.

Так, в одном из ключевых эпизодов романа «Другая жизнь» Под этим, очень неудачным, названием недавно был опубликован в русском переводе роман «Counterlife» (1986): Филип Рот. Другая жизнь / Пер. Ю. Шор. СПб.: Амфора, 2010. Говоря о переводческих удачах и неудачах, следует с дежурной горечью отметить, что в этом переводе опять не ночевал редактор, поэтому все еврейские имена собственные, а также иудейские и израильские реалии, как обычно, перевраны. С редактурой переводов двух других, обсуждаемых ниже романов тоже не все благополучно. , на похоронах Цукермана, звучит некролог, написанный как развернутая критическая статья о творчестве Цукермана, а дальше мы узнаем, что этот некролог Цукерман загодя написал сам для себя. Вообще, «Другая жизнь», один из «больших» и «главных» романов Рота, представляет собой исчерпывающий каталог основных тем и проблем творчества Рота (или все-таки Цукермана?): женщины, евреи, импотенция, американские евреи, секс, иудаизм, смешанные браки, сионизм, антисемитизм, Израиль — и литература, литература, литература… И все суждения по этим и смежным проблемам, а также контрсуждения и контрконтрсуждения там приведены с такой избыточностью, что можно было бы написать две, а то и три критические статьи и о «Другой жизни», и о творчестве Рота в целом, просто понадергав из этого романа цитат и расположив их в определенном порядке. Статьи получились бы одинаково серьезные и вдумчивые, но при этом взаимоисключающие по своим выводам. Но я этого делать не буду.

Я вообще считаю, что не дело пересказывать романы Рота, поскольку текст настоящего романа всегда равен самому себе и если бы его можно было кратко пересказать, то и писать такой роман не стоило бы. Кроме того, краткие издательские аннотации, содержащие ответ на бессмысленный вопрос «про что?» (про что, про что — про жизнь, как всегда!), сейчас легко найти на сайтах издательств и книжных магазинов. Конечно, все эти аннотации слегка смахивают на эпиграмму Некрасова на «Анну Каренину»: «Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом, / Что женщине не следует “гулять” / Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом, / Когда она жена и мать».

Так вот, с жаром изложенный вывод о том, что Рот с терпеньем и талантом доказал, что не следует жениться на шиксе, не следует пытаться вернуть себе молодость или упрямиться из ложно понятого чувства долга, не следует видеть во всяком невинном слове проявление скрытой юдофобии или не следует думать, что только Израиль делает из еврея настоящего еврея, — во-первых, будет не более верен, чем любой прямо противоположный, а во-вторых, Рот никогда бы не стал писать роман ради таких плоских выводов, или, по крайней мере, его не стоило бы читать.

А я считаю, что Рота в высшей степени стоит читать. Собственно говоря, и эту статью я пишу для тех, кто уже прочел три недавно переведенных на русский язык романа Рота: уже упомянутую «Другую жизнь», а также «Призрак уходит» Филип Рот. Призрак уходит / Пер. В. Кобец. СПб.: Амфора, 2010. («Exit Ghost», 2007) и «Немезиду» Филип Рот. Немезида / Пер. Л. Мотылева. М.: Corpus, 2011. («Nemesis», 2010). Или для тех, кто собирается их прочесть. Или для тех, кто вообще читал какие-нибудь романы Рота.

Всего Рот написал 27 романов, в большинстве своем не слишком коротких, и все они грешат многословием, повторами, толчением воды в ступе, они занудны, как речь невротика, потому что и написаны чаще всего от лица еврейского невротика, мыслящего и говорящего длинными, литературно построенными предложениями. Если Рот пишет длинновато, значит, читателю придется потерпеть (или, наоборот, растянуть удовольствие), потому что размер имеет значение. Размер всегда имеет значение. Размер — это эстетическая, стилеобразующая категория. А у Рота в особенности.

Так вот, из 27 романов (по-анг­лий­ски все они «novels», хотя в русской традиции некоторые из них, пожалуй, корректнее было бы назвать повестями) 17 переведены на русский, причем последний, «Немезида», написанный в прошлом году, уже в этом появился по-русски. Это своего рода рекорд. Это значит, что еще немного — и весь Рот будет доступен русским читателям. И я этому очень рад.

Этот последний роман совсем, по сравнению с другими, простой и совсем, между прочим, не про «это», а (все-таки здесь я чуть-чуть попересказываю) про эпидемию полиомие­лита в Ньюарке (у Рота всё всегда в Ньюарке, штат Нью-Джерси) и про хорошего парня, учителя физкультуры, который не выдержал и сбежал, бросив учеников, из зараженного города к невесте. Невеста была вожатой в детском лагере. И он там всех перезаражал и сам в конце концов заболел, а выздоровев, стал инвалидом и отверг любимую девушку себе в наказание. Такой простенький, почти соцреалистический романчик. Хотя все написано с обычным для Рота завораживающим мастерством, роман поначалу кажется спокойней, объективно скучней и слабей прочих, до того прочитанных. И так до тех пор, пока ты не понимаешь, что все происходит во время второй мировой войны и, пока община Ньюарка в ужасе ждет, когда слепая сила эпидемии убьет или искалечит несколько десятков детей и взрослых, их двоюродных поголовно убивает (уже убила!) в Европе другая, гораздо более безжалостная и тщательная зараза. И тут вдруг доходит, что весь роман — притча о Катастрофе, о которой в нем не сказано ни одного слова. И, едва поняв, начинаешь читать совсем с другим, напряженным вниманием.

А еще этот спокойный, реалистический роман представляет собой очень интересный этнографический очерк жизни американских евреев, американского среднего класса. Оказывается, что в 1940-х годах они там, в Ньюарке, жили совсем как мы в 1970-х: дачи, пионерлагеря и прочее подобное. Вдруг вспоминаешь, что Рот — ровесник твоего отца, и думаешь, как папа в том самом году, когда происходит действие «Немезиды», жил и чудом остался жив в эвакуации, и от этого эгоистического воспоминания идиллический роман — десяток подростков и вожатый, заразившиеся полиомиелитом в городском лагере, — становится странным образом не дальше, а ближе. Потому что родной ужас, ужас отцовского детства, ты, никогда не голодавший, примерить на себя не можешь, а ужас романа «Немезида» — вполне.

И все-таки «Немезида» — не главный роман. Главный, из тройки недавно переведенных, — «Другая жизнь». «Призрак уходит», написанный через двадцать лет как комментарий и дополнение к «Другой жизни», тоже несколько слабее, потому что его очень понятные проблемы все-таки мелковаты. Проблем этих всего счетом три: 1) как стерпеть историков литературы, думающих, что только гадкий скелет в шкафу может вернуть интерес к писателю, которому они приписали владение этим шкафом и этим скелетом; 2) как стерпеть население собственной страны, голосующее за такую тупую скотину, как Буш-младший Я помню, как в середине 2000-х одна чудесная молодая американка говорила мне, понимая, что я ей все равно не поверю: «Ты мне все равно не поверишь, но Буш гораздо хуже Путина». Она была права: я ей все равно не поверил. ; 3) как стерпеть молодых симпатичных интеллигентов, искренне полагающих, что жизнь кончилась от того, что население собственной страны голосует за такую тупую скотину, как Буш-младший, будто других проблем, посерьезней, у них нет.

Когда читаешь Рота, закрадывается глупое подозрение, что его романы берут тебя запрещенным приемом, который советские библиотекарши определяли словами «очень жизненно», неизменно произнося их с придыханием. Может быть, все дело в том, что я — а) стареющий, б) еврейский, в) мужчина? Тоже, между прочим, немаленькая целевая группа. Не исключено, что именно к ней принадлежат все ведущие американские литературные критики, и поэтому Рот получил все мыслимые и немыслимые американские литературные премии. А что было бы, если бы я был, допустим, а) молодой, б) русской, в) женщиной? Между прочим, я знаю как раз одну такую, и при этом она без ума от романов Рота.

Но прочь сомнения, в конце концов, Рот пишет не про евреев, а про людей, потому что евреи — тоже люди. И этому бездонному по своей глубине открытию он не устает удивляться вот уже 27 романов подряд.

Опубликовано в «Лехаим», № 12/2011 (236)