Вступление
Ненавидимый народом Йозеф Зюсс Оппенгеймер по прозвищу Еврей Зюсс был повешен 4 февраля 1738 года перед воротами Штутгарта.
В 1998 году в Штутгарте его именем была названа площадь.
В течение почти 300 лет не было, пожалуй, ни одного вида искусства или рода литературы, в которых не отразилась бы судьба «преступника» и «жертвы несправедливой судебной расправы», «блестящего кавалера» и «авантюриста», «вольнодумца», «реформатора» и «кровососа». Перечень определений этим не исчерпан. Еврей Зюсс, он же Йозеф бен Иссахар Зюсскинд Оппенгеймер, навсегда вписан как в историю Германии, так и в историю евреев Европы.
Еще при жизни Зюсса появилось множество анонимных пасквилей, куплетов и фантастических историй, связанных со знаменитым тайным советником по финансам герцога Карла‑Александра. Первая биография Зюсса, написанная Вильгельмом Иоганном Каспарсоном — «Жизнь и смерть пресловутого еврея Йосифа Зюсса Оппенгеймера из Гейдельберга, или Краткие и точные сведения о его происхождении, головокружительном взлете, порочной/безнравственной жизни и внезапном падении» (Франкфурт‑на‑Майне, Лейпциг, 1738), — появилась уже в год его смерти и была отнюдь не так достоверна и точна, как обещала. В том же году вышла и «Исчерпывающая история, или Жизнеописание знаменитого и пресловутого вюртембергского авантюриста жида Йосифа Зюсса Оппенгеймера, которому повезло возвыситься до финансового советника вюртембергского двора и затем по собственной вине потерпеть крушение, происшедшее из‑за его губительного для страны мошенничества и злодейских деяний» Арнольда Либериуса. И названия книг, и пояснения к ним говорят сами за себя. Легко догадаться, что биография реально существовавшего человека Йозефа Оппенгеймера и нарратив под названием «Еврей Зюсс», который начал складываться еще при его жизни, значительно расходятся. К середине XVIII века известность Оппенгеймера достигла такой степени, что он был включен в Большой полный универсальный словарь всех наук и искусств Иоганна Генриха Цедлера. Правда, в статье говорилось не столько о реальном человеке и его деятельности, сколько о коварном, алчном, опасном для общества еврее.
В XIX и ХХ веках были напечатаны исторические труды, романы, рассказы, пьесы, созданы фильмы, радио‑ и телепередачи, была даже написана и поставлена опера «Еврей Зюсс». Зюсс Оппенгеймер стал не только героем сомнительных биографий, но и персонажем произведений больших писателей, и предметом научных исследований. Его история — сюжет повести Вильгельма Гауфа, драмы Пауля Корнфельда, романа Лиона Фейхтвангера и, наконец, созданного по приказу Геббельса нацистского пропагандистского фильма «Еврей Зюсс» — самого известного произведения о Йозефе Оппенгеймере. Этот фильм, в свою очередь, породил ряд художественных и документальных произведений и исследований в послевоенной Германии. Судьба Йозефа Оппенгеймера стала бродячим сюжетом немецкоязычной культуры.
Кем был этот человек?
Начав как поставщик товаров и банкир, Йозеф Зюсс Оппенгеймер через несколько лет приобретает статус придворного еврея. Назначенный герцогом Вюртембергским Карлом‑Александром сначала гоффактором (придворным банкиром), а затем тайным финансовым советником, он жестко и последовательно осуществлял меркантилистскую политику в интересах своего принципала. За недолгий срок своей фактической власти он ввел государственную монополию на продажу ряда товаров, основал первый банк и мастерскую по изготовлению фарфора. Вместо непокорного ландтага создал послушный кабинет, готовый принимать любые необходимые герцогу решения. Вместе они пытались создать государственный исполнительный аппарат абсолютистского толка. Все это не могло не вызвать ненависти консервативной патрицианской элиты, и без того недовольной властью герцога‑католика в протестантской стране и тем, что реформы, ущемляющие их права, проводит чужак. Кроме всего прочего, Оппенгеймер не скрывал своего богатства и, с точки зрения общества того времени, вел непозволительную для еврея роскошную жизнь придворного вельможи. После внезапной смерти Карла‑Александра в 1737 году он был арестован, обвинен в «государственной измене, оскорблении власти, казнокрадстве, коррупции и оскорблении протестантской религии» и приговорен к смертной казни.
Канва жизни Зюсса дает возможность строить разные концепции: Зюсс предстает то жадным и похотливым, безнравственным и беспринципным, изворотливым и тщеславным, то умным, щедрым, широким «человеком барокко», сродни великим авантюристам, то дельцом, озабоченным только собственной выгодой, то государственно мыслящим преобразователем.
Несколько слов о «придворном еврее» и еврее вообще
Место, которое занимал в обществе еврей, целиком зависящий от своего патрона, но вместе с тем владеющий знанием его интимных желаний и способный их удовлетворить, было позицией презираемого и необходимого посредника, исполнителя поручений, на которые никто другой не годится. «На самом деле, такая роль часто выпадала на долю евреев: врач султана, банкир императора, ростовщик аристократа — человек, чье знание твоих интимных желаний не давало ему большей власти над тобой, чем твое знание его религии и сомнительной репутации давало тебе над ним» . Особое положение позволяло, даже предполагало недопустимое в обществе поведение. «Еврей» должен был совершать действия, которые были бы невозможны для порядочного человека, человека чести. И наоборот, его претензии на равноправное участие в жизни элиты воспринимались как нарушение всех норм. (Достаточно вспомнить жида Соломона из пушкинского «Скупого рыцаря». Кому еще может прийти в голову мысль предложить сыну яд, чтобы отравить отца, смерти которого он тайно и страстно желает?) Путь от мелкого торговца или ростовщика до банкира императора и придворного финансиста занял несколько столетий, и за это время сложился целый букет «еврейских типов». Один из них — «придворный еврей», гениальный манипулятор, думающий только о своей выгоде погубитель страны проживания.
Историки, публицисты и писатели XIX и ХХ веков постоянно соотносили знакомые им еврейские типажи успешных и связанных с властью людей с «придворным евреем» — Hofjude. И хотя Зюсс был неправильным «придворным евреем» (а может быть, именно поэтому), он часто оказывается центральной фигурой в споре о месте евреев в немецкой истории, и в этом споре мало кому удавалось удержаться «над схваткой».
Настоящий Hofjude служил своему господину — герцогу, графу или даже королю: добывал для него деньги, поставлял товары, не упускал свою выгоду и всегда оставался в тени. Зюсс не скрывался. Участвовал в борьбе герцога и ландтага, устраивал балы, добивался благосклонности придворных дам и пользовался ею. То есть, не отрекаясь от своего происхождения, будучи евреем, «чужим», в чужую жизнь вторгался как «свой» и вел себя как местный вельможа, живущий по правилам двора. Он хотел быть не объектом, а субъектом истории, для которого то, что происходит во внешнем «нееврейском мире», не просто обстоятельства, мешающие или поддерживающие отдельно текущую жизнь, но и внутренне непосредственно и лично его касающиеся события. Первый еврей, не просто снабжающий своего князя деньгами, но пытающийся влиять на политику. Вероятно, именно эта необычность поведения во многом определила его столь долгую «посмертную жизнь».
Некоторые современные инкарнации Еврея Зюсса
Долгое время, кроме романа Л. Фейхтвангера «Еврей Зюсс», пожалуй, ничего о судьбе реально существовавшего человека и его посмертном мифе в русскоязычном мире не было известно. Понятие «придворный еврей» не могло не воскреснуть вместе со словом «олигарх», и, конечно же, в этом контексте невозможно было не вспомнить о Зюссе.
В 1999 году в одиозной газете «Завтра» аналогии с современностью провел Александр Проханов в статье «“Еврей Зюс” [так у автора] и пластилиновый Путин». В ней речь шла о Березовском. «Кибернетик, стратег, знаток колумбийских методик, чернокнижник и черный маг, он [Березовский] сотворил Путина из плоской телевизионной картинки, мешка гексогена, тысячи оторванных чеченских и русских голов и бумажной кипы, именуемой “Российско‑Белорусским Союзом”. <…> говорят, что в ночь после выборов режиссер Михалков стриг ему ногти, подавал махровый халат, мешал его любимый коктейль — жидкий азот с голубым человеческим глазом».
Проханов всегда писал ярко и размашисто. «…Березовский правит Россией. И кажется — так будет всегда» .
Финал статьи многозначителен, сравнение с евреем Зюссом — окончательный приговор Березовскому: «…с печальными лицами мы станем читать поучительный роман Фейхтвангера “Еврей Зюс” — об очень талантливом и ненасытном банкире, пожелавшем править Германией». В 1999 году повесть Гауфа еще не была переведена на русский, иначе Проханов непременно обратился бы к ней, а не к роману Фейхтвангера. Пророчество — предупреждение Проханова о вечном правлении еврея Березовского, как известно, не сбылось, а вот трагический финал — обвинение во всех грехах власти и «вынужденная» смерть — оказался похож на судьбу Йозефа Зюсса Оппенгеймера.
Отношение к библейской истории или биографии реального человека как к поучительному примеру всегда актуально. Израильский писатель Меир Шалев в своей книге «Библия сегодня» пишет о трех героях Ветхого Завета — евреях, преуспевших при царском дворе: Иосифе, сыне Иакова, возвысившемся при фараоне, Нехемье, виночерпии персидского царя, и, наконец, Мордехае, главном герое книги Эсфири. По оценке писателя, все они — евреи изгнания, и след их в истории определяется тем, что они смогли сделать для своего народа, а не для своего величия. И, с точки зрения Шалева, есть существенная разница между Мордехаем, которого он называет «новым типом еврея, евреем гетто, все время околачивающимся возле августейших особ», и Иосифом. Для него Мордехай, скрывающий свое еврейское происхождение, посылающий свою племянницу к царю в постель и ради своей придворной карьеры рискующий жизнью всех евреев империи, всего‑навсего политический игрок, тешащий собственную гордыню. И совсем другое дело Иосиф и Нехемья! «Иосиф возвысился благодаря своему разумению, которое всегда относил на счет помощи Б‑га. Он не участвовал в мелких придворных интригах. И хотя он был правой рукой фараона, Библия особо на этом не останавливается, предпочитая в первую очередь рассказать о том, как Иосиф восстановил свою связь с семьей. Нехемья, который жил в одном городе с Мордехаем и примерно в то же время, также изображен человеком, которого заботят, в первую очередь, Иудея и Иерусалим — а не обеспечение себя царскими милостями на черный день» . Позиция Шалева — взгляд с еврейской стороны на задачи и цели, которым должен следовать «еврей галута». С этой точки зрения, не желавший принадлежать ни к одной общине Зюсс настоящий еврей изгнания и подлежит осуждению.
Зюсс Оппенгеймер в XIX веке
В 2002 году впервые на русский язык была переведена и выпущена издательством «Российский писатель» написанная в начале XIX века повесть «Еврей Зюс» [так у переводчика] Вильгельма Гауфа, любимого в России сказочника, автора многократно издаваемых «Карлика Носа» и «Маленького Мука», но почти не известного в качестве исторического писателя.
В том же году издательство «Лехаим» выпустило на русском языке сборник произведений одного из активных участников неоортодоксального движения Германии, раввина Маркуса Лемана. В книгу входила и написанная в 1872 году повесть «Зюсс Оппенгеймер». (Заметим, что из всех художественных произведений, посвященных этому герою, она единственная не называется «Еврей Зюсс».)
Время издания обоих произведений о еврее Зюссе на русском языке, видимо, можно объяснить тем, что к 2002 году среди всех прочих было снято табу и со слова «еврей» — оно стало публично и открыто использоваться и с положительными, и с отрицательными коннотациями.
Оба произведения также неразрывно связаны со временем написания.
Гауф написал своего «Зюсса» в 1827 году. А в апреле 1828 года в королевстве Вюртемберг вышел закон о правах «немецких граждан иудейского вероисповедания» — один из первых законодательных актов, уравнивающих евреев в правах с другими гражданами. Подготовка этого закона вызвала большие дискуссии о месте иноверцев в немецком обществе. В начале XIX века ассимиляция евреев многим казалась маловероятной или/и опасной. Возможна ли аккультурация и смогут ли «они» стать такими, как мы? Возможна ли совместная жизнь и какую угрозу она означает для нас? Возвышенные идеи Просвещения о создании государства, в котором каждый человек имеет гражданские права, независимо от своего происхождения и исповедуемой им религии, существовали одновременно с романтическим национализмом, идеализацией своего прошлого и формированием представления о нации как едином целом — особенно важного для Германии представления. Естественно, позиция «другого» в этой ситуации становилась особенно уязвимой.
Нарратив Зюсса — пагубное участие еврея в немецкой жизни — был актуален так же, как сюжетная канва повести: несчастная любовь еврейки и христианина.
Внутри европейской литературной традиции
«…под знаком Просвещения, которое, вообще говоря, нередко совмещало в себе весьма положительный подход к еврейству, освященный традицией Лессинга, с патерналистско‑юдофобской установкой» .
Повесть «Еврей Зюсс» написана тогда, когда вся Европа зачитывалась историческими романами Вальтера Скотта. В обозначении этого жанра важны были обе части: увлекательный приключенческий сюжет, разворачивающийся на фоне подлинных исторических событий, описанных подробно и достоверно. «…жанр исторического романа изобретается Вальтером Скоттом на пересечении любовного романа из жизни вымышленных людей и исторических хроник, где действуют преимущественно короли и придворные, фигуры исторические. Интертекстуальная соль нового жанра — в скрещении двух старых жанров и, соответственно, во встрече и взаимодействии вымышленного рядового персонажа из одного жанра с хрестоматийным историческим из другого. Как очень удачно сказал об этом Пушкин, это история, поданная “домашним образом”» .
Гауф мечтал стать немецким Вальтером Скоттом. В предисловии к главному своему историческому роману «Лихтенштейн» он писал: «И у нас есть богатая гражданскими битвами старина, которая кажется нам не менее интересной, чем древность шотландцев» . Исторический роман был призван формировать национальное или, как в случае Гауфа, региональное самосознание. Гауф — вюртембергский писатель: этой земле посвящены его исторические произведения. «Легенда о Еврее Зюссе» принадлежала Вюртембергу, прошлое которого было для Гауфа историей родной земли. Он был знаком с многочисленными анонимными биографиями Зюсса и популярной книгой Арнольда Либериуса «Исчерпывающая история, или Жизнеописание знаменитого и пресловутого вюртембергского авантюриста жида Йосифа Зюсса Оппенгеймера». Иконография — многочисленные портреты, картины, гравюры, воссоздающие казнь Зюсса, — была также использована писателем в повести.
Его детство прошло в доме, расположенном напротив бывшего дома тайного советника по финансам Зюсса Оппенгеймера. Гауф расспрашивал своего деда и других вюртембергцев, чьи предки были свидетелями событий. Временнáя дистанция позволяла автору оценивать события с позиций истории (прошло уже 90 лет) и в то же время сообщать достоверность, убедительность рассказу (прошло всего 90 лет). Повествование строится как семейное предание и как историческая хроника.
Здесь есть все, что может привлечь читателя: любовная история, заговор во имя спасения родины, благородные герои, восставший из гроба, чтобы спасти их, таинственный старик, а также злодей, против которого и объединяются истинные патриоты.
В «Зюссе» переплелись вальтер‑скоттовская и готическая традиции, романтический способ изображения героев и просветительский пафос по отношению к ним.
Карнавал в протестантском городе — время и место действия
Родная земля страдает под гнетом ненавистного еврея, протестантскому краю угрожают враги‑католики, все заканчивается смертью герцога, казнью Зюсса, восстановлением прав патрицианской верхушки и гибелью в водах Некара Леи, прекрасной «восточной принцессы», сестры Зюсса.
События разворачиваются во время карнавальной недели (фашинг), перед постом. «Никогда еще карнавал в Штутгарте не праздновался с таким блеском и помпой, как в 1737 году. Если бы чужестранец попал в огромные залы, специально для этой цели сооруженные и роскошно украшенные, если бы он смог обозреть тысячи блестящих и веселых масок <…>, тогда бы, вероятно, не поверил, что находится в Вюртемберге, в этом строгом, серьезном Вюртемберге, который стал таковым благодаря истовому, часто аскетичному протестантизму, ненавидевшему удовольствия подобного рода как пережитки иного религиозного направления; в этом серьезном городе, чуть ли даже не угрюмом и мрачном из‑за своего угрожающего положения, из‑за бедности и нужды, к которым привели систематические уловки всемогущего министра» . Силы, противостоящие друг другу, обозначены, виновник бедственного положения Вюртемберга назван, и он, «всемогущий министр», празднует свой день рождения.
Гауф дает портрет Зюсса дважды. Появление героя описывает рассказчик:
«…в собрании воцарилась тишина ожидания, и наконец в залу вошел человек лет около сорока, с острыми примечательными чертами лица, с блестящими, сияющими глазами, которые живо и нетерпеливо пробегали по рядам. Он был одет в белое домино, белую шляпу с пурпурно‑красными перьями, на которую он небрежно сдвинул черную маску; на нем не было ничего роскошного, кроме необыкновенно большого бриллианта на броши, стягивающей у горла пурпурно‑красный плащ из шелковой ткани, накинутый поверх домино» . Таинственная и притягательная фигура должна заинтриговать читателя. Непонятно, то ли это явление всесильного повелителя/волшебника, то ли выход на сцену фокусника.
Второй раз Зюсс увиден сыном сурового судьи Ланбека, Густавом. Зюсс сидит за карточным столом перед грудой золота. Сама мизансцена архетипична, и за обманчивым внешним благородством Густав угадывает характерные черты инфернального «коварного еврея»: «Он признался себе, что лицо этого человека было выразительно и благородно вылеплено природой, что его лоб и глаза, благодаря обыкновению властвовать, приобрели нечто притягательное; но брезгливые, неприязненные складки пролегли между бровями, там, где высокий лоб переходил в прекрасно вылепленный нос; усики на верхней губе не могли скрыть злобной ухмылки, и воистину отвратительным показался юноше хриплый неестественный смех, которым министр сопровождал выигрыш или проигрыш» . О «хриплом неестественном смехе» Гауф еще не раз напомнит читателю.
Лея появляется на балу переодетой в «восточную красавицу», а Густав — в сарацина, мусульманина‑воина, на головах у обоих тюрбаны одного цвета. Благородный судья Ланбек одет крестьянином тоже не случайно. От имени народа он смело обличает еврея. Маскарадные костюмы не столько скрывают, сколько разоблачают сущность персонажей, предсказывают их будущее поведение.
Зюсс на фоне Шейлока
Портрет и поведение Зюсса свидетельствуют о том, что он такой же «алчный и коварный еврей», как и другой, жаждущий вырезать фунт мяса из тела своего должника — ростовщик Шейлок из пьесы Шекспира «Венецианский купец».
В течение нескольких столетий Шейлок, при всем многообразии интерпретаций его образа на протяжении всех этих веков, был и остается воплощением чужого, иного. В этом смысле Шейлок не похож на другого нравственного монстра, Варавву из пьесы Кристофера Марло «Мальтийский еврей». Титанический злодей Варавва вовсе не противостоит добродетельным христианам или мусульманам. Они такие, как он, просто еврей превосходит всех масштабом. Шейлок же всегда одинок. Вечный аутсайдер.
Зюсс Гауфа, очевидно, одна из реинкарнаций Шейлока, «опасного другого». Но есть и важные отличия. Шекспировский персонаж в своем демонизме честен: он стар, некрасив, даже отвратителен, не скрывает ненависти к христианам и хочет мстить. Шейлоку противостоит не только благородный купец Антонио, но и сама атмосфера города, карнавальная игра на улицах Венеции, куда из «дома‑ада», переодевшись и прихватив драгоценности отца, убегает его дочь Джессика. Мир Шейлока — мрачный мир ненависти и злобы, расчета и безнадежных взываний о справедливости. Мир Антонио и его друзей — светлый мир гармонии и дружбы, беззаботности и безответственности.
Однако совсем иная антиномия предложена в повести Гауфа. С первых страниц обозначены позиции противостоящих сторон. Карнавал — это чужой праздник, и протестантский «мрачный» город ему вовсе не рад. Это праздник Зюсса, который эти балы и развлечения и устраивает, видимо, чтобы соблазнить, обольстить герцога, а его антипод, старый Ланбек, — воплощение верности устоям «серьезного и строгого» Вюртемберга. В «зюсс‑текстах» главный герой возникает как бы из стихии бала, карнавала, маскарада, которые так ненавидит Шейлок. Кажется, они совсем не похожи, но у Зюсса нет имени, а у Шейлока нет фамилии, и чаще всего в сознании других они существуют без имени и без фамилии: «еврей», этого достаточно. Общее у них — изгойство и то ощущение опасности, которую они распространяют вокруг себя.
Групповой портрет
«Старый еврей», «прекрасная еврейка» и «молодой христианин»
«Старый еврей», как правило, появляется не один, его сопровождает «прекрасная еврейка». «Основной конфликт и система образов в “Венецианском купце” предвосхищает еврейскую проблематику всего Нового времени. Джессика стоит между любовником‑христианином и отцом‑евреем, чья сила в деньгах, а смысл жизни в возмездии за несправедливость по отношению к нему и его племени. Этот шекспировский образ еврейки, вне всякого сомнения, первый, великий, известный и в то же время спорный, и стал прототипом “прекрасной еврейки” в мировой литературе» .
Эта пара «чужих» — лживый, изворотливый старый еврей, богатый скряга‑ростовщик и пленительная молодая еврейка — часто воплощала две опасности/два искушения: власть золота/богатства и власть секса. Достаточно вспомнить Авигею из «Мальтийского еврея» Кристофера Марло, Джессику из «Венецианского купца» Шекспира и наконец одну из главных «прекрасных евреек» — Ревекку из «Айвенго» Вальтера Скотта.
Все «прекрасные еврейки», кроме того что связаны родственными узами со «старым евреем», тем или иным образом находятся в романтических отношениях с «молодым христианином». Необъяснимое влечение к «прекрасной еврейке» — один из устойчивых мотивов этого нарратива.
В XIX и XX столетии образы «прекрасных евреек» довольно часто соединяли в себе самые разные качества. От злой колдуньи, идеальной возлюбленной до жертвы насилия. Одно из самых выразительных описаний этого архетипа оставил Ж.‑П. Сартр: «Слова “красивая еврейка” имеют совершенно особое сексуальное значение, сильно отличающееся от того, какое имеют, например, слова “красивая румынка”, “красивая гречанка” или “красивая американка”, — и именно тем отличающееся, что в них словно бы появляется некий аромат насилия и убийства. Красивые еврейки — это женщины, которых царские казаки волочили за волосы по улицам горящих деревень; узкоспециальные труды, содержащие подробные описания избиений, отводят женщинам еврейского происхождения почетное место» .
«Прекрасная еврейка», конечно же, типологически связана с «прекрасными черкешенками» и прочими туземками романтизма, с одной стороны (всем им свойственна невинность, безоглядная любовь к «христианину», он же европеец, белый человек, русский офицер, Печорин и т. д., все они экзотичны и, как правило, гибнут в финале), и с femme fatale, роковыми женщинами последних десятилетий XIX века (они неотразимо притягательны, непостижимы и часто греховны и опасны). При этом «субъектны», как правило, злодейки, а идеальные возлюбленные чаще всего становятся жертвами. Но все они обречены. «Прекрасная еврейка» не бывает «верной супругой и добродетельной матерью», эта роль предназначена христианским девушкам (леди Ровена в «Айвенго», Порция в «Венецианском купце»). (Насколько «счастливо» вышла замуж шекспировская Джессика, остается загадкой для многих интерпретаторов пьесы. В ее отношениях с мужем остается некая странность. В ответ на реплику жены: «От сладкой музыки всегда мне грустно» Лоренцо произносит поучительный монолог, завершающийся словами:
Тот, у кого нет музыки в душе,
Кого не тронут сладкие созвучья,
Способен на грабеж, измену, хитрость .
Положение Джессики по‑прежнему безвыходно: или безрадостный дом отца, или путь к гармонии, который для нее лежит через «грабеж, измену, хитрость».)
Выражение «прекрасная еврейка» впервые появляется в «Венецианском купце» и отражает прежде всего позицию заинтересованного/заинтригованного мужчины «со стороны». «Очевидно, что языковая формула (прекрасная еврейка) выражает не еврейский и не женский взгляд на явление. Это нечто чужое, “внешнее”, требующее обозначения. Существительное “еврейка” указывает на дистанцию между говорящим и обозначаемым, эпитет “прекрасная”, напротив, на привлекательность, что с позиции мужчины‑христианина открывало возможность преодоления этого разрыва. В словосочетании “прекрасная еврейка” уже заложено зерно конфликта еврейки и христианского мира, каким он виделся немецкоязычной литературе» .
Настоящей родоначальницей «прекрасных евреек» в XIX веке станет вальтер‑скоттовская Ревекка. Не романтическая возлюбленная, не загадочная и пугающая «еврейка из Толедо» и отнюдь не беспомощная жертва насилия, и тем не менее именно она стала тем образом, на который «оглядывались» писатели следующих поколений.
Ревекка умна, великодушна, добродетельна, отважна и вызывает сочувствие всех положительных героев романа, а также восхищение самого автора. Ей писатель доверяет самые важные мысли о рыцарстве, религии, которые, кажется, разделяет и он сам. Ее преданность отцу и своей вере, очевидно. также и для автора является достоинством. От типичной «прекрасной еврейки» в ней сохраняется таинственная пленительность, погубившая рыцаря‑храмовника Буагильбера, и любовь к молодому христианину, Айвенго, с которым она никогда не сможет соединиться.
Треугольник «старый еврей», «прекрасная еврейка» и «молодой христианин» встречается почти в каждом произведении о Еврее Зюссе и интерпретируется в зависимости от времени и взглядов автора.
В повести Гауфа «модель Шейлока» преобладает над фольклорной традицией изображения Зюсса как сексуального монстра. О любовных связях, о которых так много и подробно говорилось в XVIII веке, в повести упоминается мимоходом.
Всемогущий злодей и погубитель не только грабит и притесняет христиан, но и становится виновником гибели невинной прекрасной иудейки, своей сестры Леи.
Лея наделена «восточной» красотой, о которой будет сказано не раз. О необычности, сверхъестественности этой красоты говорит сестра Густава, Кетхен: «Конечно, это правда, Густав ошибся, но на его месте любой другой оступился бы также. Однажды я видела ее у окна и один раз в саду; красивее и привлекательнее я не видела никого за свою жизнь. Что все лица в Штутгарте, что сама прекрасная дева Мария, перед которой так много выражено восторгов, перед этим дивным лицом!» Неожиданное и странное сравнение для дочери непреклонного протестанта Ланбека. На что ее благоразумная сестра недовольно возражает: «Она может быть какой угодно, но она была и остается всего лишь еврейкой» . Читателю предоставляется возможность выбрать одну из этих позиций: восхититься необыкновенной красотой Леи и оправдать Густава или осудить его за предосудительный, невозможный для христианина выбор «всего лишь еврейки».
Как и положено «прекрасной еврейке», Лея действительно «пленяет» Густава: «юноша верил, будто видит одно из дивных явлений, описанных Тассо. <…> Ты похожа на волшебницу Армиду, и такими я представляю дочерей твоего племени, когда вы еще жили в Ханаане» .
Любовь Леи и Густава обречена, и потому что христианин никогда не посмеет пойти против своей семьи, для которой этот брак немыслим, и из‑за козней Зюсса, пытающегося использовать чувства молодых людей в своих корыстных целях. Лея трижды жертва: своего брата, христианского мира и своего непонимания ситуации, в которой она оказалась. Она живет вне мира зла и вне мира христианских понятий чести и долга, не понимает ни интриг брата, ни норм и правил поведения в обществе. И если Зюсс изображен как нечто чужое и враждебное, то Лея как нечто экзотичное и возвышенное. «Прекрасной еврейке» назначается роль невинной жертвы, что вызывает сочувствие к угнетенному положению еврейского меньшинства в постепенно просвещающемся обществе.
В заключительной сцене Лея, получив отказ Густава в просьбе уничтожить компрометирующее брата письмо, говорит слова, в которых непонятно чего больше — сарказма или смирения: «…наше несчастье так велико, что маленькую помощь было бы слишком дорого приобретать ценой твоей чести и твоего покоя» . «Честь» и «покой» уравнены, отчего цена чести сильно падает. И Густав будет наказан за свою нерешительность/предательство. В эпилоге читатель узнает о его печальной судьбе: «Он никогда не был женат, но предание гласило, что он только однажды любил некую несчастную девушку, которая добровольно ушла из жизни в Некаре» , он «никогда больше не улыбался» и со временем превратился в угрюмого и одинокого старца. История любви еврейки и христианина предстает в очищенном виде, как романтическое предание о несчастной любви: здесь нет виноватых, а есть только пострадавшие.
«Молодой христианин» Густав Ланбек похож на своих предшественников, пожалуй, только тем, что испытывает влечение к «прекрасной еврейке» и остро ощущает непреодолимость конфессиональной границы. Эволюция этого образа от шекспировских ренессансных прожигателей жизни и носителей гармонии к безупречному рыцарю Айвенго, готовому рисковать жизнью и появляющемуся в последний момент, чтобы спасти Ревекку, к слабодушному Густаву весьма знаменательна. Густав не способен противостоять ни своему влечению к «восточной принцессе» Лее, ни требованиям своего отца, который видит в любви к еврейке позор семьи. Он полон благородных намерений и постоянно колеблется, но, оставаясь верен бюргерским понятиям чести, предает Лею, толкает ее на самоубийство, себя обрекает на одиночество и вечное чувство вины. В Густаве Ланбеке уже видны черты рефлектирующего, не способного на решительное действие героя европейской литературы XIX века или так хорошо знакомого русскому читателю «лишнего человека», который что бы ни сделал (или ничего не делал), в конце концов погубит свою возлюбленную.
Автор и герои
Рассказчик, комментатор, историк
История, рассказанная «домашним образом», предполагает наличие рассказчика, знающего о том, что произошло, самым непосредственным образом, и больше, чем каждый из ее героев. Присутствие автора читатель ощущает постоянно. Его голос слышен и в описаниях героев и событий, и в комментариях к ним. Гауф выступает и в роли хроникера, рассказчика, прекрасно знающего о том, что происходило тогда: «В те времена было опасно вступать в спор с полицией; она находилась под особым покровительством еврейского министра» . «В те времена с быстротой лесного пожара по всем землям распространилась весть, да и сегодня еще кое‑где упоминается, что четвертого февраля 1738 года…» Однако сам рассказчик вынужден признаться, что опирается на слухи, легенды и пересказы, и это делает его «ненадежным». Свою осведомленность он объясняет различными путями: «еще в 93 году его видели… », «предание гласило…», «мой дед имел обыкновение говорить о нем…» Тем не менее повествователю ведомы тайные мотивы поведения героев, и ему также дано не только понять их душевные переживания и их позицию, но и возвыситься над ней: «Хотя он [Густав] разделял все строгие религиозные взгляды своего времени, но содрогался при мысли о проклятии, преследовавшем это лишенное родины племя в тысячном поколении и также, казалось, обрекавшем на гибель каждого, кто ненароком приблизится к нему» . Как Вальтер Скотт в «Айвенго» и Пушкин в «Капитанской дочке», оглядываясь на прошлое, он осуждает предубеждения и предрассудки предыдущих поколений с позиций Просвещения: «И то, каким образом поступил этот несчастный [Зюсс] с Вюртембергом, и его наказание — одновременно и очевидно и непостижимо для времени, когда начала цивилизации и просвещения оставлены уже позади, а расцвет французской литературы с непреодолимой силой возвысил образованную часть Европы» . В то же время эта историческая дистанция мешает автору вынести приговор времени дедов, «умы и души» людей прежнего Вюртемберга непонятны современному человеку: «С тех пор прошло девяносто лет, и мы не знаем, успокоила ли, умиротворила ли тогда позорная смерть этого человека умы и души в стране» .
Был ли Гауф антисемитом в современном значении этого слова? Следует признать, что действительно знаменитый пропагандистский фильм «Еврей Зюсс», задуманный Геббельсом и воплощенный Файтом Харланом, сюжетно в гораздо большей степени связан с одноименной повестью Гауфа, чем с одноименным романом Фейхтвангера. Но позиция автора начала XIX века далека от расовой идеологии нацизма. Гауф оставляет Зюсса исчадием ада, но, виновник несчастий жителей Вюртемберга, он уже не представляет весь еврейский народ, и, изображая «несчастную Лею» жертвой политических заговоров, людских предрассудков и религиозной нетерпимости, писатель ставит под сомнение жестокие нормы существовавшего почти 100 лет назад христианского/протестантского общества.
Повесть скорее можно назвать рефлексией современника на процесс эмансипации евреев в Германии и отнести к целому ряду произведений XIX века, в которых обе тенденции — просветительская и антиеврейская — сосуществуют так же, как они сосуществовали в головах современников и потомков.
«Зюсс Оппенгеймер» Маркуса Лемана — еврейский взгляд
«…вписаться в чужую жизнь,
при этом сохраняя свое еврейство»
Аркадий Ковельман
У Гауфа есть несколько эпизодов, в которых евреи рассуждают о мотивах поведения Зюсса. Служанка Леи «таинственно» называет его «мстителем нашего народа», а Лея объясняет, почему дядя держит ее в затворничестве: «…я не должна грешить, я должна непрерывно молить Б‑га наших отцов, чтобы он сохранял меня благочестивой и чистой, и что моя душа станет чистой жертвой за его душу» . Так, видимо, должны были думать евреи, по мнению автора.
Через 50 лет после Гауфа раввин Маркус Леман предложил свою интерпретацию биографии Зюсса Оппенгеймера, и из его повести можно узнать, что евреи придерживались совсем другой точки зрения на эту историю.
Если имя Гауфа русскоязычному читателю хорошо известно, то автор еврейской версии в России впервые появляется только в начале XXI века.
Несколько слов об авторе
В аннотации к русскому изданию о нем сказано: «Маркус (Мейер) Леман (1838–1890) — выдающийся раввин, признанный лидер ортодоксального еврейства Германии, писатель и общественный деятель. Леман изучал историю, философию и литературу в лучших университетах Берлина, Галле и Праги и особенный интерес проявлял к немецкой философии XVIII века, постигал и критиковал идеи Просвещения. Будущий раввин учился у двух виднейших иудаистов того времени: Шломо‑Йеуды‑Лейба Рапопорта и Азриэля Хильдесхайма. Сочетание светского и религиозного образования, талант и энергия проповедника позволили ему занять особое место в еврейской публицистике и литературе XIX века. Леман переводил Библию на немецкий язык, писал исторические романы и издавал журнал “Израэлит”, что отнюдь не было чем‑то само собой разумеющимся для раввина, придерживающегося ортодоксальной традиции. Леман вступил на территорию, которая уже была освоена его идейными противниками» .
«Зюсс Оппенгеймер» переведен на русский язык с иврита, хотя написан на немецком. На другом языке его не стали бы читать те, для кого он создавал свои дидактические произведения: стремительно ассимилирующаяся, теряющая связь с традицией еврейская молодежь Германии. Примером для подражания, идейным противником и конкурентом в борьбе за души соплеменников для Лемана был основатель и многолетний издатель еженедельника Allgemeine Zeitung des Judenthums Людвиг Филиппсон, посвятивший свою жизнь просвещению евреев, выразитель взглядов реформистского движения иудаизма в Германии.
Вся активная общественная и литературная деятельность Лемана была связана с пропагандой иудаизма и защитой его уже не от внешних врагов — христиан, а от новой угрозы, возникшей внутри самого еврейства. Ортодоксальный иудаизм возникает как ответ на реформистское движение. В 1870‑х годах битва за гражданские права евреев, казалось, уже увенчалась победой, и эмансипация, начавшаяся еще в XVIII веке, состоялась и шла, как это обычно бывает, рука об руку с ассимиляцией. Леман видел опасность в реформистском движении, которое освобождало от многих строгих правил религиозной традиции. Как и его учитель Азриэль Хильдесхайм, он считал, что от растворения и исчезновения еврейства, потери религиозной и национальной идентичности может спасти соблюдение обряда.
Исторический роман и Агада — оба вместе
Как писатель, Маркус Леман прежде всего ставил перед собой воспитательные, педагогические задачи, они значили для него намного больше, чем создание высокохудожественного произведения. Путь к сердцу и разуму еврейской читающей молодежи лежал через увлекательное повествование, которое служило и развлечением, и просвещением, и поучением, и история, поданная «домашним образом», нравилась не только немецким, но и еврейским читателям. Однако у романов Лемана есть и другой источник. «Уникальность произведений Лемана заключается в удивительно органичном сочетании увлекательных сюжетов, исторической достоверности и при этом ненавязчивой пропаганды еврейских традиционных ценностей» . Он прекрасно знал такой раздел Талмуда, как Агада, и использовал приемы агадического повествования — «притчевость», назидательность — в своих произведениях.
Почему автор целого ряда произведений, в которых речь идет о героических деяниях и великих еврейских раввинах, выбрал для одной из своих повестей не самого положительного героя немецко‑еврейской истории, судьба которого никак не должна была стать образцом для подрастающего поколения?
Леман не мог не знать фольклорный миф о зловредном еврее, читал «Еврея Зюсса» Гауфа и многочисленные биографии Оппенгеймера. Но было одно обстоятельство, не попадающее в поле зрения нееврейских авторов. Если немецкий нарратив о Еврее Зюссе заканчивается возмездием за чудовищные злодеяния, то самым значимым в судьбе Зюсса Оппенгеймера в еврейском нарративе станет раскаяние, возвращение к иудаизму в тюрьме и мученическая смерть героя. В повести Лемана это высшая точка в его судьбе.
История блудного сына
«Зюсс Оппенгеймер» Маркуса Лемана начинается с обязательного в «зюссовском» сюжете бала: «Веселая музыка гремела в просторном празднично убранном зале. По блестящему полу скользили в танце десятки разодетых пар. Вся знать города Гейдельберга, включая придворных и августейших особ, была приглашена на этот грандиозный бал, проходивший во дворце начальника штаба Гейдерсдорфа» . Бал во дворце — воплощение всего нечестивого, омерзительного для правоверного еврея, и всему этому противостоит «мудрый, почтенный и благородный» раввин Симха, который еще не раз появится на страницах книги для того, чтобы призвать Зюсса к раскаянию. Прекрасная еврейка Бела и герцог любят друг друга. Но любовь эта греховна, не только с точки зрения местных жителей, но и с точки зрения брата Белы, Симхи. Он требует ее возвращения домой и наконец проклинает после того, как Бела все же остается с герцогом Гейдерсдорфом.
В следующей главе под названием «Конец блудной дочери» читатель узнает о дальнейшей судьбе несчастной Белы. Нет, герцог не бросил ее, но, обвиненный в предательстве, покончил с собой, и она оказалась на улице вместе со своим малолетним сыном Зюссом. (У Лемана имя Зюсс, что означает милый, сладкий, дает мальчику мать.) Брат прощает ее, пытается наставить мальчика на путь истинный, но все усилия его напрасны. Автор наделяет своего героя биографией, в которой есть детство, отношения с родственниками, а не только сомнительная деятельность в качестве тайного министра финансов в Вюртемберге. Зюсс растет чрезвычайно сообразительным и своевольным мальчиком. «Бурный и честолюбивый характер с возрастом неуклонно развивался» . Леман последовательно фиксирует этапы нравственного падения героя. Первый его проступок — Зюсс убегает из дома и выпивает некошерное вино на христианском празднике. С этого, собственно, все и начинается. Зюсс стремится «в большой мир», который предлагает ему много соблазнов, устоять перед которыми он не может.
Главный герой повести вовсе не «старый еврей», а молодой, полный жизни и честолюбивых желаний человек, который готов для достижения своих целей совершать дурные поступки, и, став министром при герцоге Карле‑Александре, он превращается в безжалостного, распутного, вызывающего ненависть и евреев, и христиан Еврея Зюсса. Только раввин Симха продолжает верить в возможность исправления своего заблудшего племянника и пытается вернуть его к добродетельной и подлинно еврейской жизни, корит его за то, что он служит «идолам разврата, чревоугодия и любостяжания» и не выполняет заповедей еврейской религии. Единственное обстоятельство, внушающее надежду на возрождение Зюсса, — его желание «остаться евреем». В этом смысле важен вставной эпизод, в котором рассказывается о том, как в своих скитаниях Зюсс оказывается в доме евреев, которым требуется опытный моэль, чтобы сделать обрезание новорожденному сыну. Зюсс блестяще справляется с этим заданием. Это «луковка», за которую еще может ухватиться грешник, чтобы попасть на небеса. Не случайно встретившийся на его пути проницательный старый еврей, реб Лейб говорит ему: «Дай Б‑г, чтобы заслуга исполнения этой великой заповеди зачлась тебе и чтоб охранил тебя Всевышний и не дал изменить вере отцов!»
Зачтется Зюссу и отказ жениться на иноверке. На вершине могущества, в ответ на предложение герцога принять одну из христианских религий (католичество или протестантизм, все равно) и жениться на одной из самых привлекательных и богатых невест Вюртемберга, Зюсс сообщает своему патрону, что «хотел бы остаться евреем». (Любопытно, что выбор жены — еврейки или христианки — ставит Зюсса, который пытается существовать между двумя мирами, перед необходимостью выбора религии и образа жизни.) К тому же сын безрассудного герцога Гейдерсдорфа и раскаявшейся отступницы почитает своего дядю, раввина Симху, и это тоже внушает надежду, что блудный сын не потерян для спасения.
Пока жив Карл‑Александр, Зюсс может балансировать между двумя мирами, извлекая из этого определенную выгоду, но после смерти патрона, попав в тюрьму, он должен определиться. Шанс на спасение — перейти в христианство, тем более, что, по версии автора, Зюсс наполовину немец, но он не отрекается от иудаизма, наоборот, окончательно возвращается к вере отцов. Поставленный перед выбором: крещение или смерть, он выбирает смерть и становится мучеником за веру, то есть совершает кидуш а‑Шем. (Еврей, отдающий свою жизнь за веру или погибающий только за то, что он еврей, освящает имя Всевышнего.) И сам раввин Симха благоговейно склоняется перед ним: «Тебе не нужно мое благословение! — сказал он, охваченный священным трепетом. — Ныне ты очищен от всякого греха и преступления. Смерть праведника, которая тебе уготовлена, смерть на алтаре нашей веры, поднимает тебя на недосягаемую высоту» .
Женские судьбы
Леман рассматривает важные для ассимилирующейся молодежи вопросы и дает на них ответы. Один из животрепещущих — смешанные браки. Зюсс отказывается от выгодного брака с нееврейкой, потому что «хочет остаться евреем». Выбор, который совершают женщины, не менее важен для понимания позиции автора.
В повести Лемана у Зюсса Оппенгеймера нет ни дочери, ни сестры, ни даже возлюбленной. Есть два женских образа, которые, как и у других авторов, являются чистым изобретением писателя. На этот раз это мать и племянница героя. Обе прекрасны, но с нарративом «прекрасной еврейки» связана только Бела. Как и положено, она греховна и несчастна. Связав свою судьбу с христианином, становится жертвой этой преступной любви и умирает на руках своего брата с мольбой на устах так воспитать ее сына, «чтобы был хорошим евреем, верным и преданным наследию наших отцов» . Бела виновата в том, что изменила вере. И если в христианской модели «прекрасная еврейка», несмотря на свою привлекательность, обречена на гибель уже потому, что принадлежит к прóклятому племени, то здесь она наказана за отступничество, за попытку изменить путь, предначертанный Б‑гом и традицией.
Дочь раввина Симхи внешне как две капли воды похожа на свою тетю, но жизнь ее сложится иначе. Юдифь не знает искушений, ей чужды соблазны, которыми полон мир за пределами дома. Когда Зюсс, появившись у дяди, пытается пошутить с ней в манере, «принятой скорее при дворах европейских монархов, чем в доме раввина» , она с негодованием отвергает игривую попытку ухаживания: «Чем я дала повод господину, — воскликнула она с едва сдерживаемым возмущением, — говорить со мной в подобном тоне?» И сам дядя, надеющийся на исправление племянника, предложение Зюсса выдать за него Юдифь воспринимает с ужасом: «…как ты, человек, столь долгое время пренебрегавший Торой, нарушавший субботу и осквернявший уста свои нечистой пищей, как сможешь ты растить своих детей, воспитывая в них любовь к Торе и богобоязненность?» В эпилоге и раввин, и Юдифь будут вознаграждены за свою добродетель. Ей уготована роль «верной супруги и добродетельной матери», которая обычно достается женщинам другого происхождения: «Вскорости его дочь нашла себе достойного мужа, к полному удовольствию рабби Симхи, и на его долю выпало понянчить внуков, воспитывая их в лоне Торы и в страхе Б‑жьем» .
История Зюсса как учебник жизни и нравственное поучение
В «Зюссе Оппенгеймере» нет такого рассказчика‑повествователя, как у Гауфа. Леман свои задачи решает иначе. Особенную роль здесь играют оценки благочестивого дяди Зюсса, раввина Симхи, для которого этические нормы и верность еврейской традиции неразрывны. Именно он, непримиримый оппонент, заботливый наставник и образец для подражания, и становится в повести альтер‑эго автора.
Поучителен сам сюжет, в котором «взлет и падение» героя будут кардинально переосмыслены. Деятельность Зюсса в качестве министра финансов в повести изображается как безнравственная и глубоко осуждается всеми положительными героями повести, и евреями, и немцами. Но чем глубже он погружается в порок, тем будет выше и чище его покаяние и возвращение к Б‑гу. В тюрьме Зюсс постоянно молится и, лишенный кошерной пищи, ест только хлеб и пьет воду, и это означает возвращение к правилам еврейской жизни и нравственное возрождение. Леман существовал в мире, который вовсе не был похож на средневековое гетто, где жизнь еврея от рождения до смерти регулировалась предписаниями Талмуда. Чтобы оставаться правоверным иудеем, здесь требовались большие усилия, к которым и призывал своих читателей автор «Зюсса Оппенгеймера».
Еврейскую книгу о Зюссе написал вполне просвещенный, интегрированный в современность писатель.
Мировоззрение писателя, его отношение к происходящему отражается не только в сюжете, но и во вставных эпизодах, и в исторических справках, которые сопровождают повествование, и в образах евреев и немцев, которые встречаются на пути Зюсса к раскаянию и виселице. Об эпизоде, в котором Зюсс выступает в качестве моэля уже упоминалось, есть еще и рассказ о том, как Зюсс Оппенгеймер на просьбу Карла‑Александра проучить заносчивых «итальяшек» и объяснить им, что «немцы народ просвещенный и трудолюбивый, стремящийся к высоким идеалам, тогда как в Италии не осталось ничего, кроме пустой гордыни из‑за принадлежности к некогда великой нации!» , устраивает представление: на сцене появляется дух Цицерона, и «сын германской земли» рассказывает ему об открытиях и изобретениях, которыми человечество обязано немцам: часы, книгопечатание, порох. Эпизод с прославлением достижений немецкой научной мысли свидетельствует не только о хитроумии Зюсса, но и о патриотизме автора во времена «немецко‑еврейского симбиоза», как называли эпоху второй половины XIX века и первой четверти XX столетия. Неоортодоксальные евреи вовсе не отрицали науку, технические достижения и современный уклад жизни, а пытались соединить науку и религию, и, конечно, они были патриотами. И реформисты, и неоортодоксы считали Германию своей родиной, идея возвращения в Палестину не рассматривалась ими как актуальная.
Тем не менее Леман, педагог и просветитель, не упускает возможности рассказать своим читателям, каково было положение евреев в начале XVIII века и почему им приходилось терпеть такие унижения: «В то время евреи были лишены всяких прав. Повсеместно находились они в жесточайшем угнетении и подвергались гонениям и насмешкам. Евреям было запрещено селиться в большинстве вюртембергских городов. <…> К позору и насмешкам примешивался еще и страх, или точнее говоря, унижения и насмешки и были причиной этого мистического необъяснимого страха перед евреями, чей духовный уровень был несравнимо выше уровня враждебно настроенного населения» . Немецкий патриотизм существует в сознании автора параллельно с убеждением в «духовном превосходстве» евреев. Вопрос о еврейском мессианизме — один из самых важных и болезненных в спорах реформистов и неоортодоксов. По мнению писателя, избранность евреев основывалась не на этнической принадлежности, а на верности Торе, существованию вопреки обстоятельствам, поэтому так важно для него и сохранение своей особости, «несмешиваемости». «Если в ходе истории выясняется, что среди вечных измен можно найти только один народ, отличающийся твердостью и постоянством, который <…> подвергался издевательствам, гонениям, мучениям, пыткам; <…> народ единственный, кто сохраняет, ни на кого не рассчитывая и ни с кем не смешиваясь, верность крови, обряду, языку, — тогда он представляет человеческому духу невиданное свидетельство существования личного Б‑га» .
То, что для людей другого вероисповедания — изгнание, унижения — было знаком богооставленности, для Лемана означало богоизбранность. Верность «крови, обряду, языку» была доказательством права на личного Б‑га.
Несмотря на никогда до конца не исчезавший в обществе антисемитизм, внутриеврейский конфликт между неоортодоксами и реформистами происходил в один из благополучных моментов еврейской истории в Германии. Подводя итог, можно сказать, что хотя различие между неоортодоксами и реформистами по‑прежнему вызывает ожесточенные споры между убежденными сторонниками того или иного пути, для многих оно уже не кажется столь непреодолимым. Очевидно, попытки спасти традицию, ничего в ней не исправляя и не меняя, одних, и желание «осовременить» Тору других были продиктованы стремлением «не покладающих рук» энтузиастов «сохранить еврея». И эти усилия не пропали даром в современном мире, хотя бы потому, что и либеральный, и неоортодоксальный иудаизм не сгинули в кровавых водах ХХ века.
«Зюссы» XIX века — линии в будущее
Герой Гауфа, как и положено демонической личности, лишен прошлого, эмоциональных связей с людьми, которые для него всего лишь марионетки, средство в политической игре.
У Лемана это сбившийся с пути, соблазнившийся богатством и властью молодой человек, до поры до времени удачливый трикстер, который может даже вызывать симпатию, его отношение к людям не исчерпывается прагматическими соображениями.
Финал менял все. У Гауфа казнь авантюриста и интригана, быть может, и слишком жестока, но наказание заслужено, в «Зюссе Оппенгеймере» Лемана смерть за веру превращает сюжет в историю блудного сына, заканчивающуюся возвращением к Отцу.
Тем не менее в какой‑то последней точке Гауф и Леман сходились: евреи и немцы могут жить рядом, так сказать, параллельно, но интеграция губительна для обоих народов. Для Лемана она означала растворение в чужом, уничтожение основ существования нации, для Гауфа она невозможна, потому что означает соприкосновение с чем‑то чужеродным и представляет опасность для обеих сторон.
Свое решение этой проблемы предложит и ХХ век, и тоже не без участия Зюсса. 
Мой Шейлок
Придворный поставщик
