80 лет назад, 31 августа 1941 года, ушла из жизни Марина Цветаева

«Только в девятнадцатом году я научилась слову “жид”».
Марина Цветаева «Записные книжки»

Была она не брезглива, в чем и сама признавалась. Не боялась Цветаева нечистоты тела во всех смыслах, но всегда бежала от грязи в душе. Ее дневниковые заметки о первых годах революции честны, мужественны, наполнены болью, ужасом и любовью. И очень, как и все, к чему прикасалась Марина, –  талантливы.

Имеем ли мы, современники, право судить людей, самих приговоривших себя к смерти? Нет, убежден, что это безнравственно. Даже в такого грешника, как Александр Фадеев, не могу бросить камень. Хотя он ответил на прошение бездомной Цветаевой: «Тов. Цветаева! Достать Вам в Москве комнату абсолютно невозможно. У нас большая группа очень хороших писателей и поэтов, нуждающихся в жилплощади». Отвратительный документ, а не могу заставить себя судить Фадеева, как только представлю ужас этого человека перед сознанием невозможности продолжить жизнь. Что уж тут говорить о самой Цветаевой, Маяковском, Есенине…

Все они жили во времена, беспощадно провоцировавшие человека на зло. Кто-то попал в дьявольские сети, кто-то пробовал вырваться из западни, кто-то восставал против самого страшного и всесильного времени.

Но при всех обстоятельствах большой поэт оставался в одиночестве. Иосиф Бродский написал об этом исчерпывающе  точно: «Чем лучше поэт, тем страшнее его одиночество».

Одиночество – сродни безумию, добавлю я. Безумию самоубийства.

Грязные, кровавые времена всегда были школой мизантропии и для чистых и мужественных душ.

Восемнадцатый год, лето: «Б-же мой! Как я ненавижу деревню, – пишет Цветаева, – и как я несчастна, среди коров, похожих на крестьян, и крестьян, похожих на коров». Год девятнадцатый: «Язык простонародья как маятник между жрать и с…».

Впрочем, тема народности бездонна. В этих заметках я только хотел бы проследить за «еврейским вопросом» в дневниковых записях Цветаевой, на основе вышедшей в 2002 году книги «Марина Цветаева. Записные книжки».  Вопрос этот занимает в ее дневнике значительное место.

Мне всегда казалось, что великое прозрение Марины названную тему исчерпывает: «Гетто избранничеств, вал и ров – пощады не жди. В сем христианнейшем из миров поэты – жиды». Однако, читая записные книжки, понял, что все не так просто. 

Шестнадцатый год. Мир относительно спокоен – если не считать кровопролитной первой мировой войны. Марина Цветаева пишет: «Христос завещал всему еврейству свое великое «жаление» женщины.

Еврей, бьющий женщину, немыслим».

Любопытная запись. Цветаева  не пишет, почему Христос не завещал этого христианам. Евангелие читала Марина, Евангелие и Ветхий Завет, не Тору. Вот в этом, а часто и только в этом, издержки взглядов (даже «мягких») на еврейство русской художественной элиты.

Лето семнадцатого года: «Вы слово “еврей” произносите так, точно переводите его с “жид”».

Слух большого поэта уникален, но чума большевизма близка, и Цветаева пишет 15 ноября 1918 года: «Слева от меня (прости, безумно любимый Израиль!) две грязные, унылые жидовки… Жидовка говорит: “Псков взят!” – У меня мучительная надежда: “Кем?!!”».

«Безумно любимый Израиль» остался там, в мире без голода, лишений, смерти. А здесь, рядом с Цветаевой, «две жидовки», сообщающие  в восторге, что красными взят Псков.

Чуждость «любимому Израилю» нарастает по мере развития революции:

«Когда меня – где-нибудь в общественном месте – явно обижают, мое первое слово, прежде, чем я подумала:

– Я пожалуюсь Ленину!

И никогда – хоть бы меня четвертовали – Троцкому!

– Плохой, да свой!»

В те лихие годы и не подозревали, что и Ленин не совсем «свой». В общем, некому было жаловаться русскому человеку. Ну, не Калинину же, и не Буденному с Ворошиловым.

Если бы могла, Цветаева пожаловалась бы Пуришкевичу, одному из лидеров «Черной сотни»: «Моя любовь в политике – Пуришкевич. Ибо над его речами, воззваниями, возгласами, воплями я сразу смеюсь и плачу».

И даже любимая дочь Аля (Ариадна) не хочет быть еврейкой: «Аля – кому-то, в ответ на вопрос о ее фамилии:

– О нет, нет, у меня только 1/2 дедушки был еврей».

Голод взял за горло Россию 19-го года. На глазах у Цветаевой страдают, мучимые голодом, ее дети. Читаем запись:

«Не могу простить евреям, что они 

к и ш а т». Их слишком много, они слишком заметны.

Когда в перестроечном СССР совсем пропало мясо, обыватель стал требовать отстрела собак. Они, мол, все, что предназначено людям, пожирают.

А собак-то в городе появилось тогда много, потому что обедневшие люди стали гнать их за порог. Дело не только в идее и свободе, дарованной Временным правительством. «За порог» местечка евреев выгнал и голод, устроенный большевиками.

В девятнадцатом году собаки почти исчезли – их попросту сожрали. Остались одни евреи, о которых и пишет Цветаева. Голод способен и не такое сотворить с психикой человека.

И все-таки, Цветаева – это Цветаева. Ее «любовь к Израилю» не проходит, потому что  в это страшное время именно евреи помогают ей выжить, евреи, которые «кишат».

«Г-жа Гольдман, соседка снизу, от времени до времени присылает детям огромные миски супа – и сегодня одолжила мне 3-ю тысячу. У самой трое детей. Маленького роста, нежна, затерта жизнью: нянькой, детьми, властным мужем, правильными обедами и ужинами. Помогает мне – кажется – тайком от мужа, которого, как еврея и удачника, я – у которой все в доме, кроме души, замерзло и ничего в доме, кроме книг, – нет – не могу не раздражать… Еще Р. С. Тумаркин, брат г-жи Цейтлин, у которой я бывала на литературных вечерах. Дает деньги, спички. Добр, участлив. И это все».

С горечью вспоминает Цветаева заветы любимой матери: «Мама, что такое – социализм? (Яся 11-ти лет, в 1905 г., в Ялте.)

– Когда дворник придет у тебя играть ногами на рояле – тогда это – социализм… Ах, забыла! Страстная любовь к евреям, гордая, вызывающая, беспрекословная (только в 1919 г. я научилась слову “жид”) – тогда в кругу Сергея Александровича, старых монархистов-профессоров, – придворных! – Помню,  с  особенной  гордостью – чуть ли не хвастливо – впрочем, в это немножко играя – утверждала, что в ее жилах непременно есть капелька еврейской крови, иначе бы их так не любила».

Как странно. Социализм и евреи. Тот страшный, босой  дворник вдруг заговорил  с  акцентом. Что делать с каплей еврейской крови, перешедшей к Марине от матери?

Но это всего лишь «капля». Кто же Цветаева в 1919 году? «Мы с Алей у Антокольского  (поэт, в то время студиец-вахтанговец) …Антокольский читает мне стихи – “Пролог к моей жизни”, которые я бы назвала “Оправданием всего”. Но так как мне этого нельзя, так как я в данный час – русская, молчу молчанием резче и весче слов. Прощаемся».

Я познакомился с Антокольским через 48 лет. Был он мастит, имел собственную «Волгу» с шофером, дачу, квартиру в писательском доме. Цветаева погибла, не дожив до 50-ти лет. Где ее могила – неизвестно.

В тот год трудно было понять Цветаевой, что Антокольский пишет именно так не потому, что он не русский поэт, а потому, что  с о в е т с к и й.

Но вот продолжение той  темы материнской любви к евреям: «Как жалко, что люди не знают меня, когда я одна. Если б знали – любили. Но никогда не узнают, потому что такая я – именно оттого, что одна. С ними у меня обезьянья гибкость (только в обратную сторону, повторяю  н а о б о р о т  движение). Пример: с любящими евреев – ненавижу евреев, с ненавидящими – обожаю – и все искренне – до слез! – Любовь по оттолкновению».

Как часто думал, что одни только Достоевский и Розанов (из высоких талантов в русской культуре) достойны  имени антисемита, так как были последовательными теоретиками юдофобии. Во всех остальных талантах России гораздо больше мизантропии, презрения к человечеству и своему народу вообще, чем антисемитизма. Этих, в глубине души, стараюсь и понять, и простить.

Строчки из «Дневниковой прозы» Цветаевой: «Г-споди! Сколько сейчас в России Ноздревых ( кто кого и как не ошельмовывает! кто чего и на что не выменивает!), Коробочек («а почем сейчас в городе мертвые души?», «а почем сейчас на рынке дамские манекены?»: я, например), Маниловых («Храм Дружбы», «Дом Счастливой Матери», Чичиковых (природный спекулянт!).

А Гоголя нет. Лучше бы наоборот».  (Но в те же годы бродил по Москве голодный и злой Булгаков.)

Сейчас  упомянутых героев «Мертвых душ» появилось столько, что осмыслить подобную напасть не сможет никакой Гоголь.

Но вернемся к нашей теме.  Вот еще удивительная запись Цветаевой. Похоже, эта запись положила начало классическим строчкам о «гетто избранничеств»: «Слава Б-гу, что я не еврейка… При первом же “жидовка” я бы подняла камень с мостовой – и убила… Откуда у меня – с детства – чувство преследования? Не была ли я еврейкой в средние века?

Во всяком случае – если мне суждено когда-нибудь сойти с ума – это будет не мания Величия».

Большие поэты – «народ избранный. Большие поэты того страшного времени существуют вне наций, вне народа. Понятия эти были слишком страшны. (Старались поэты прилепиться к Б-гу – это было). Цветаева, Ахматова – вне русскости. Пастернак, Мандельштам – вне еврейства.

Особый народ, существующий в  «гетто избранничеств». «Жизнь – вокзал», как писала Цветаева.  Вне народа – значит в дороге, ведущей неизвестно куда. (Может быть, в бесконечность?) А странник бездомный уязвим, как никто. «Вал и ров» – не защищают, не дают скрыться от палача.

«Здесь я не нужна. Там – невозможна», – писала Цветаева в эмиграции. В «ненужности и невозможности» провела весь свой короткий век эта удивительная женщина, имя которой ныне звучит по-царски: МАРИНА. Она – звезда ослепительной яркости, без которой немыслим небосвод поэзии, культуры человечества.

Еврейская судьба русского поэта.

Что же записи Цветаевой в дневнике? Они не могли быть другими. Я бы советовал прочесть их каждому, кто надеется сегодня на новый, оптимистический виток еврейской истории в России.

Сегодня в стране бытовая юдофобия достигла своего пика. Она вызвана издержками  еврейской свободы, появившейся после отмены государственного антисемитизма.

То же произошло и в первые годы, последовавшие после Октябрьского переворота. В нашей еврейской истории «сегодня» неизбежно снимает кальку со «вчера». Чем она началась, тем и закончится. Спектакль под названием: «Еврей в России» был сыгран как трагедия, ныне он исполняется как фарс. Вот и вся разница.

Любой народ, судя по всему, склонен прощать себе любые преступления, но соучастника своих преступлений он прощать не намерен. Что уж говорить о простых людях, когда такие высокие таланты и чистые души, как Цветаева, не смогли удержаться от  замены слова «еврей» словом «жид».

(Опубликовано в газете «Еврейское слово», №178)