Название статьи как будто отсылает к известному (впрочем, скорее малоизвестному) журналу с таким же названием, выходившему недолгое время в начале первой мировой войны. Журнал рассказывал о подвигах евреев – солдат русской армии. Офицеров-евреев в то время не могло быть по определению. Еврейская общественность была озабочена тем, что воинская доблесть евреев недооценивается, а то и остается вовсе неизвестной широкой публике. Прошло четверть века. Во время второй мировой войны в Красной Армии сражалось примерно такое же число евреев, как и в армии императорской России – более 400 тыс. человек. Теперь среди них были и тысячи офицеров, и без малого три сотни генералов и адмиралов. И вновь еврейская общественность – теперь уже советская – была озабочена тем, что подвиги евреев на фронтах Великой Оте­чественной остаются неизвестными или малоизвестными. Об этом говорил на пленуме Еврейского антифашистского комитета в марте 1943 года Илья Эренбург:

Борис Комский. Алленштейн, Восточная Пруссия. 1945 год
Фотография предоставлена Blavatnik Archive Foundation

«Для того чтобы евреи-бойцы и командиры могли и дальше спокойно делать свое дело, мы обязаны рассказать о том, как евреи воюют на фронте. Не для хвастовства, а в интересах нашего общего дела – чем скорее уничтожить фашизм. Для этой цели мы обязаны создать книгу и в ней убедительно рассказать об участии евреев в войне. Одной статистики мало. Нужны живые рассказы, живые портреты. Нужен сборник о евреях-героях, участниках Великой Отечественной войны. Необходимо рассказать правду, чистую правду. И этого будет вполне достаточно»[1].

Не будем рассуждать о том, что такое «чистая правда», особенно если речь идет о вой­не. Заметим лишь, что львиная доля книг и статей, посвященных участию евреев в войне, рассказывает о героях и подвигах. Этому же – героям и подвигам – посвящена большая часть публикаций об участии в войне других народов СССР. Дело, разумеется, нужное и благородное.

На войне, однако, не только совершают подвиги. Более того, на войне не только убивают и умирают. На войне играют в карты, пьют, поют, завидуют, любят, воруют. В общем, живут. Конечно, говоря о войне, мы не избежим размышлений о смерти. Попробуем, однако, поговорить о другом – о жизни на вой­не. При всей огромной литературе о войне, об этом – о жизни на войне, в особенности о жизни «рядового Ивана» (или Абрама) – написано менее всего[2]. Лишь в недавнее время появились первые работы о человеке на вой­не, появилась даже специальная отрасль – военно-историческая антропология[3]. Но все это лишь начало пути.

Вопрос вопросов: где взять сведения о жизни «рядового Абрама» (условный «Абрам» мог быть, конечно, сержантом или младшим офицером) на фронте, о его быте, настроениях, чувствах? Ответ как будто ясен: следует обратиться к источникам личного происхождения – дневникам, письмам, воспоминаниям. Здесь-то и начинается проблема. Дневники на войне вести запрещалось, письма цензуровались. Впоследствии память о войне тщательно унифицировалась. Огромное количество мемуаров (помните знаменитую серию «Военные мемуары»?) было издано военачальниками различных рангов. Тексты, разумеется, тщательно редактировались и согласовывались, да и писались, как правило, не самими генералами и маршалами, а «литературными неграми» (в большинстве своем совершенно бездарными).

«Военные мемуары стали чем-то вроде замогильных записок, сочиняемых генералами-шатобрианами, – писал бывший командир пулеметной роты Зиновий Черниловский, – тогда как солдаты – Некрасов или Быков – сосредоточились на художественном видении войны. Где, мол, тот командир роты, который отважится показать эту величайшую из войн как ее участник. Просто и буднично, то есть не как “человек с ружьем”, а много проще и обыденней, в духе известной французской поговорки: на войне как на войне…»[4]

Ситуация начала меняться в перестроечные годы, а в постсоветской России произошла настоящая «источниковая революция». Число текстов о войне стало возрастать в гео­метрической прогрессии, степень их откровенности – тоже. Вышли десятки, если не сотни, мемуарных книг. Энтузиастами военной истории были записаны тысячи рассказов ветеранов. Оказалось, что некоторые рядовые великой войны вели дневники, несмотря ни на какие запреты. А также писали воспоминания о своем военном опыте, не рассчитывая на публикацию. Писали для детей, внуков, «в стол» – для истории. Иногда побудительным мотивом написания текстов была официальная ложь о войне и соучастие в этой лжи «назначенных» ветеранов.

«Ни в одной стране нет таких замечательных ветеранов, как в нашем родном и любимом СССР», – писал Василь Быков. Они «не только не способствуют выявлению правды и справедливости войны, но наоборот – больше всех озабочены ныне, как бы спрятать правду, заменить ее пропагандистским мифологизированием, где они герои и ничего другого. Они вжились в этот надутый образ и не дадут его разрушить»[5].

Характерно, что письмо Быкова Н.Н. Никулину, автору замечательных «Воспоминаний о войне», написанных в середине 1970‑х, опубликованных в 2008‑м, датировано 1996 годом. Для Быкова СССР – если говорить об отношении к войне – продолжал существовать.

Конечно, к воспоминаниям, написанным 40, а то и 50 лет после описываемых событий, как и к устной истории (интервью), надо относиться с большой осторожностью. Дело не только в слабости человеческой памяти. Пишут и рассказывают уже другие люди, совсем не такие, какими они были во время войны. Жизненный опыт, окружающая обстановка, прочитанные книги и увиденные фильмы, десятилетия пропаганды – все это не может не отразиться на содержании написанных или наговоренных текстов. Иногда ветераны, сами того не замечая, вставляют в свои рассказы какие-то сюжеты из просмотренных фильмов, иногда полемизируют с прочитанным или увиденным. Не вдаваясь в детали источниковедческого анализа, заметим, что использовать эти «новые мемуары» можно, но верить всему «на слово» не приходится.

Среди авторов «новых мемуаров» немало евреев. Воспоминания ветеранов-евреев выходят не только в бывшем СССР. Книги отдельных авторов или сборники воспоминаний печатались в Ванкувере, Тель-Авиве, Нетании, Детройте, Пало-Альто и других местах, куда судьба занесла ветеранов, уехавших из бывшего СССР. Записаны сотни интервью ветеранов-евреев. Архив Блаватника (Blavatnik Archive Foundation) в Нью-Йорке специально занимается интервьюированием евреев-ветеранов, живущих в разных странах. К настоящему времени сотрудниками архива записано уже более 800 интервью. Немало рассказов ветеранов-евреев можно найти на сайте «Я помню» (www.iremember.ru).

Однако же самыми ценными – и самыми редкими – «источниками личного происхож­дения» о войне остаются дневники. Среди авторов немногих дошедших до нас дневников на удивление много евреев. Статистически это вполне объяснимо. В Красной Армии и Военно-морском флоте в годы войны служили, по разным данным, от 430 до 450 тыс. евреев. 142 500 из них погибли[6]. Согласно данным переписи 1939 года, евреи составляли 1,78% населения СССР. В то же время они составляли 15,5% всех советских граждан с высшим образованием (в абсолютных цифрах [171 000] они уступали только русским [620 209], опережая украинцев [147 645]). 26,5% евреев имели среднее образование[7]. Эти категории и составляли большую часть контингента евреев-красноармейцев. Понятно, что ведут дневники, как правило, люди образованные.

Повторим еще раз, что вести дневники на фронте запрещалось. Комиссар роты, которой командовал Черниловский, увидев у него записную книжку, отобрал ее и бросил в печурку: «Помни, комроты, товарищ Сталин приказал: всех, кто будет вести дневники, – расстреливать». «Не знаю, был ли такой приказ, но дневников я больше не вел. Как и все», – писал Черниловский более полувека спустя[8].

Однако же нет таких приказов, которые бы в СССР – в данном случае, к счастью для историков, – не нарушались. Марк Шумелишский вел записи на отдельных листках, иногда не проставляя даты. Он понимал, что записывать свои впечатления, а в особенности мнения опасно. «Очень многое из того, что хотелось бы записать и осмыслить потом на конкретных примерах, нельзя <…> все записывать нельзя. Запись, попавшая гадине, может причинить зло». Дело не в том, что Шумелишский опасался доноса. Он боялся, что враг может использовать его критические записи в своих целях. Критика, считал он, для будущего. «Это как бы потенциальная критика»[9].

Напротив, сержант, затем лейтенант Владимир Гельфанд вел дневник совершенно открыто и читал иногда фрагменты из него своим товарищам. Его непосредственный начальник даже советовал ему использовать простой карандаш для записей, нежели химический – для лучшей сохранности[10]. В другой раз Гельфанд получил инструкции от полит­рука:

Политрук рассказал мне, как вести дневник. После того случая, когда он обнаружил случайно увиденные в дневнике разные глупости, я пишу теперь так, как подсказал мне полит­рук. Он говорит, что в дневнике надо писать только о работе роты, о ходе боев, об умелом руководстве ротной команды, о беседах с воинами, проводимых политруком, о выступлениях по поводу его бесед красноармейцев и т. д. Так именно я и буду писать впредь[11].

Через два дня в дневнике появляется еще более удивительная запись:

Ночью спал у меня политрук. Сегодня днем тоже. Я теперь выбрался на площадку для миномета из своего окопа. Это, пожалуй, даже удобней для меня. Я в восторге! Ведь если бы не политрук, кто бы руководил моими действиями?[12]

Можно было бы подумать, что у Гельфанда что-то случилось с головой, однако причину резкого изменения содержания и тональности дневника проясняет запись, сделанная им две недели спустя:

Впервые здесь я открыто записал, ибо избавился от политрука, когда-то указавшего мне, как писать дневник и что писать в нем![13]

Надо ли говорить, что Гельфанд вновь стал записывать «глупости» (иногда – без кавычек), которые и составляют на самом деле главную ценность этого обширного текста.

Почему красноармейцы вели дневники? Большинство «писателей» были не без литературных претензий и, возможно, намеревались использовать дневники при подготовке будущих книг: выпускники средней школы Владимир Гельфанд и Борис Комский сочиняли стихи и мечтали о литературной карьере. «Литературную работу-учебу не прекращу ни при каких обстоятельствах, это моя жизнь», – записал Гельфанд 6 июня 1942 года. Рядовой Давид Кауфман был студентом московского Института философии, литературы и истории (ИФЛИ), готовился стать профессиональным литератором и уже опубликовал первое стихотворение в «толстом» журнале. Впоследствии Кауфман напишет одно из самых известных стихотворений о войне: «Сороковые, роковые…» Думаю, литературный псевдоним автора этих строк напоминать не надо.

Инженер Марк Шумелишский «снова и снова» задавал себе вопрос: «“На кой черт я все время пытаюсь вести какие-то записи?” Все время преследует идея собрать материал и со временем написать хорошую правдивую книгу, которая отобразила бы истинные настроения определенных групп людей в тылу в это великое время. Книгу, конечно, можно будет написать много лет спустя, когда все будет пережито, передумано и оценено. Но сейчас необходимо записывать много мелочей»[14].

Сержант Павел Элькинсон начал вести дневник по совершенно конкретной причине. 28 августа 1944 года он записал:

Страница из дневника Павла Элькинсона. Фрагмент записи от 1 мая 1945 года

Сержант Павел Элькинсон. 1945 год.
Фотографии предоставлены Blavatnik Archive Foundation

Наконец долгожданный день полного изгнания немцев с нашей земли на нашем участке фронта настал. Вот он Прут, вот она граница. Всего 6 дней прошло с того времени, как мы наступаем, а как много сделано. Полностью очищена Бессарабия. Заключен мир с Румынией. Завтра перейдем границу. Разве думал я когда-нибудь, что придется побывать за границей. Оказывается, пришлось. Как хочется запомнить все увиденное и коротко записать. Ведь такое в жизни случается всего один раз…[15]

Элькинсону, служившему разведчиком в артиллерии, довелось изрядно «попутешествовать» по Европе: с августа 1944 по май 1945 года он побывал в Румынии, Болгарии, Юго­славии, Венгрии и Австрии.

Работая над настоящей статьей, я сознательно стремился ограничить круг источников дневниками; «чистоту жанра» удается сохранить не во всех случаях, но все же в основе – впечатления участников войны, записанные ими тогда же, в тот же день или несколько дней спустя после происходивших событий. Мною привлечен также «дневник задним числом» сержанта, впоследствии математика Виктора Залгаллера. В 1972 году, передавая внуку свои письма времен войны (сохраненные его матерью), Залгаллер написал к ним комментарий, проставляя нередко числа и восстанавливая по памяти вычеркнутое цензурой или не написанное в свое время по соображениям цензуры внутренней. Эти воспоминания-комментарий, разумеется, не предназначались для тогдашней печати. Автор нашел для них точное название: «Быт войны»[16]. Залгаллер как будто предвосхитил увлечение российских историков «историей повседневности», начавшееся два десятилетия спустя.

Насколько репрезентативны эти тексты? Можно ли судить о военном опыте сотен тысяч евреев-красноармейцев на основании нескольких дневников? Это опять-таки вечный вопрос для историков. Сколько источников надо проанализировать, чтобы утверждать: это – типично, а это – нет? Очевидно, что эти несколько текстов не отражают опыта всех евреев – бойцов Красной Армии. В то же время, на наш взгляд, бесспорно, что несколько молодых людей, ставшие волею судеб участниками великой войны и зафиксировавшие тогда же свой опыт на бумаге, так сказать, «социологически» подобны многим своим сверстникам. Все они, как и почти половина советских евреев накануне войны, – жители крупных городов (Москвы, Ленинграда, Киева, Запорожья, Днепропетровска). Все – выпускники десятилетки, студенты или выпускники вузов. Что тоже довольно типично. В 1939 году в СССР насчитывалось 98 216 студентов-евреев (11,1% от общего числа студентов), причем в Москве евреи составляли 17,1% всех студентов, в Ленинграде – 19%, Харькове – 24,6%, Киеве – 35,6%, Одессе – 45,8%[17]. При определенной типичности боевой и жизненный путь каждого из авторов дневников, конечно, уникален. И интересен сам по себе.

Все они были стопроцентными советскими патриотами. Те, кто постарше, пошли добровольцами в народное ополчение или в армию. Выпускников школ, также стремившихся поскорее повоевать, как правило, призывали в положенные сроки.

Виктор Залгаллер, студент механико-математического факультета Ленинградского университета, в декабре 1940 года по комсомольскому призыву перешел в Ленинградский же авиационный институт. Смысл «призыва» был ясен: вероятность войны была уже выше вероятности, и военно-воздушные силы нуждались в специалистах. Однако повоевать в авиации Залгаллеру не пришлось: вскоре после начала войны он записался в артиллерийское училище, а 4 июля 1941 года, на следующий день после выступления по радио И.В. Сталина, пошел в народное ополчение. Он был не одинок: из авиационного института ушло в ополчение 400 человек.

Вот картинка, отложившаяся в его памяти: «Идем строем в штатском. По тротуару идут жены. В строю из газетного кулька ем вкусную свежую сметану»[18].

Рассуждая задним числом, глупость начальства, позволившего отправиться на фронт рядовыми четырем сотням будущих специалистов по авиационному делу, трудно пере­оценить. Особенно зная чудовищный уровень потерь советской авиации, свыше половины которых пришлась на так называемые «небоевые потери»[19]. Конечно, 400 человек вряд ли в корне изменили бы ее судьбу, но наверняка они были не единственными, использованными по меньшей мере неэффективно. Товарищ Залгаллера Петр Костелянец пошел все-таки в артиллерийское училище, резонно заметив, что воевать надо уметь. Залгаллеру идти в училище показалось трусостью.

Угодил потенциальный специалист по авиационному делу в артиллерию, затем стал связистом.

Один из самых показательных случаев истинного советского патриотизма – история Марка Шумелишского. В 1941 году ему исполнился 31 год. Это был человек, «сделавший себя сам». В 1922 году, в 12‑летнем возрасте, начал работать, так как мать лишилась заработка и семья голодала. Служил более 12 лет в Госбанке – курьером, конторщиком, счетоводом, бухгалтером, экономистом. В школе не учился, занимался самообразованием. В 1932 году поступил на вечернее отделение МВТУ им. Н.Э. Баумана, затем перешел на дневное и в 1938‑м получил диплом инженера-механика. В этом же году начал работать на московском заводе «Компрессор». В первый год войны был мастером, заместителем начальника цеха, изготовлявшего рамы направляющих для ракетных установок, известных под названием «катюша»[20].

Казалось бы, человек занимался предельно важным для армии делом и был, конечно, освобожден от призыва. К тому же у него была сильная близорукость. Однако Шумелишский рвался на фронт и неоднократно ходил в военкомат, настаивая, чтобы его призвали. Подчеркну, что это было отнюдь не в первые дни войны, когда многие наивные энтузиасты боялись «не успеть» на войну.

После очередной неудачной попытки уйти в армию, 11 октября 1941 года, Шумелишский записал: «Вообще, на человека, изъявляющего желание идти в армию при наличии возможности этого избежать, смотрят как на идиота, даже в военкомате»[21].

В мае 1942 года Шумелишский все-таки добился своего и ушел добровольцем в армию.

Чем же отличалась «война Абрама» от «войны Ивана»? В главном – ничем. Смерть не отличала эллина от иудея. Если, конечно, иудей не оказывался в плену.

Пообещав говорить о жизни, начну со смерти. Ибо жизнь на войне всегда проходила под ее знаком. Смерть на войне бывала разная. Редко – героическая, чаще – будничная, иногда – глупая. И всегда отвратительная. В ней не было, как это нередко можно увидеть в современных фильмах о войне, никакой «эстетики».

«Первые позиции, – вспоминает о дне 14 ию­ля 1941 года Виктор Залгаллер. – Недалеко дурно пахнет. Кружатся мухи. Из земли торчат нос и губы плохо зарытого трупа. И нос и губы черные. Жарко. Обстрел. Что-то прилетело и закачалось на ветке – кусок человеческого кишечника».

Борис Комский начал свою вой­ну в июле 1943 года. Его и его товарищей по Орловскому пехотному училищу (находившемуся в то время в Чимкенте) накануне выпускных экзаменов бросили на Курскую дугу[22]. Комский был сначала минометчиком, а после того, как его миномет был уничтожен попаданием немецкого снаряда, оказался в пехоте. Лапидарные записи Комского, сделанные в июле-августе 1943 года, в разгар одного из самых кровавых сражений в мировой истории, по существу – хроника гибели его взвода, да и полка в целом.

22 июля:

Заняли огневую в глубокой лощине. Выпустили уже по десятку мин. Немец все время лупит по нам из артиллерии. Саша Оглоблин ранен в голову. Ушел в санбат. Вчера убили начштаба полка. За день мой миномет выпустил 45 мин. Это пока рекорд. Только что принесли тело сожженного заживо мл[адшего] л[ейтенан]та, попавшего в окружение с 12 ранеными.

23 июля:

Сегодня – тяжелый день. За него немец далеко оторвался и, видимо, окопался и подтянул силенки. Прошли километров 15. Он все время лупит из артиллерии и минометов. Наша рота на марше только потеряла 3 человека – 1 убит.

26 июля:

Впереди важная ж. д. станция в 12 км от Орла. Мы должны ее взять. Батальон сильно поредел. Осталось не больше 2 взводов. Комбату оторвало обе ноги, и он умер. Начштаба ранен. Под вечер старшины несли в термосах обед на передовую. Один из них играл на губной гармошке, другой сокрушался, что скоро надо нести ужин. Обоих убило[23].

Поредевший полк свели в один батальон. Однако просуществовал он недолго:

3 августа:

Тяжелый день. Старшина Тыркалев, провоевавший два года, подорвался на минах. Рекомендовал меня в партию, а вчера написал мне боевую характеристику на медаль «За отвагу». Трое ранены. Пьяный комбат кап[итан] Форнель без артподготовки повел под бешеный огонь батальон, от батальона остались рожки да ножки, а ведь это уже сводный батальон со всего полка. Сам Форнель убит.

6 августа Комскому, как выяснится вскоре, повезло – его ранили. Задним числом он записал обстоятельства боя в районе какой-то сожженной дотла деревни на Орловщине:

Один за одним выбывают люди. Наши опять остались где-то сзади. Ошков пополз к ним, обещал вернуться за нами: нас человек 5. По моему пулемету бьют немецкие пулеметы. Они нас видят, только пошевелишься – очередь. Мой второй номер Гриншпун тяжело ранен в ногу. Заговорил «ванюша»[24], Гриншпуна выносить некому и некуда. Ошкова нет. Я на минуту приподнялся, вижу – наши пошли лощиной слева, метрах в 700 от меня, добраться к ним крайне трудно: рожь кончилась. Все же приказал двум оставшимся ползком на палатке тащить Гриншпуна, а сам хотел поползти к нашим. И тут пришла и моя очередь: осколок мины стукнул в правую руку, санитар перевязал. Я спокойно, даже без усиленного сердцебиения, ожидал конца, спокойно отнесся к ранению и видел, как осколок вырвал клок мяса вместе с гимнастеркой. Я пополз рожью назад. Он все лупит по мне из пулемета, даже на колени стать нельзя. Кое-как добрался за обратный скат и пошел во весь рост… К вечеру добрался до санроты.

Комский оказался в госпитале. И здесь узнал о гибели всех своих товарищей:

19 августа

Тяжелый день. Пришел ко мне Годик Кравец, которого тоже привезли в наш госпиталь. Его ранило в ногу осколком 9 августа, через 3 дня после меня. Это был роковой день для нашей роты. По прихоти начштаба батальона, полного дурака, начали «улучшать» позиции и нарвались на заград[ительный] огонь немецких минометов. Убиты Яша Малиев, Исламов, Ошков, Михайлов, мл[адший] лейтенант Кушнерев. Из роты осталось 5 человек, из нашего взвода – никого. Это известие страшно подей­ствовало на меня. Главное дело – Яша Малиев, дорогой товарищ, золотой парень. А вечером дивизии вывели на отдых и формировку. Сколько голов положено понапрасну из-за косности командиров.

Битва на Курской дуге была, конечно, мясорубкой. Однако Красная Армия продолжала нести тяжелые потери и в дальнейшем. Противник упорно сражался до конца. Особенно тяжелые бои шли в Венгрии. Павел Элькинсон записал 11 ноября 1944 года:

Идут очень жестокие бои. Что ни день, то труднее. Враг не сдает без боя ни метра своей земли. Почти каждый день теряем лучших своих людей. 4/XI первые ночью вошли в г. Цеглед. Здесь убило нашего нач[альника] разведки. Что значит судьба человека. Ведь всего 1 минута, как я стоял с ним вместе. Я только отошел, как около него разорвалась мина.

Смерть могла поджидать и тогда, когда противник как будто не оказывал серьезного сопротивления. Три человека из части Элькинсона погибли, прикоснувшись к проволоке, протянутой вдоль берега Дуная, по которой противник пустил ток высокого напряжения (23 ноября 1944 года).

Часть Элькинсона двигалась по направлению к Будапешту. «Место красивое, курортное. Много садов, виноградников. Пьем вино и идем дальше», – записывает от 24 ноя­бря.

Однако идиллия продолжалась недолго. На следующий день в дневнике сержанта Элькинсона, судя по коротким записям, не склонного к унынию и рефлексии, появляется, едва ли не в первый раз, нотка отчаяния:

Снова разгорелся сильный, жестокий бой. Когда этому будет конец. Проклятый фриц не хочет отступать. Весь день, не переставая, бомбят самолеты. Это не очень-то и приятная штука. К исходу дня пошли на нас танки. Погода плохая, туманная, так что подошли они к нам метров на 350, тогда их только заметили. С трудом отогнали их. Опять сегодня одного убило, двоих ранило. Какие должны быть нервы, чтобы смотреть и испытывать это каждый день и беспрерывно третий год. Так в голове невольно и ходит: когда же твоя очередь?

Последние страницы дневника Бориса Комского. 
Фотография предоставлена Blavatnik Archive Foundation

Наши герои, в отличие от бабелевского «альтер эго» – Лютова, овладели «простейшим умением – умением убить человека». На вой­не убийство – это как бы и не убийство, а работа. К тому же если не ты его, то он тебя. И все-таки… иногда, читая дневники или воспоминания, как будто ощущаешь, что от этой работы солдатам не по себе. Точнее, как будто бойцы не могут забыть, что немцы – тоже люди. Хотя и опыт войны, и пропагандисты говорили об обратном. Напомню эренбурговское «мы поняли: немцы не люди»[25].

Иногда немцы – это какие-то фигурки вдалеке:

На горке нагло появились два немца с небольшим минометом, пробуют стрелять в нас. Но мы пристреливаем их залпом из карабинов.

(Залгаллер, 4 сентября 1941 года.)

Иногда того, кого ранили или убивали, видели в лицо. Так случилось с Борисом Комским в бою 5 августа 1943 года:

Пошли в атаку. Немцы побежали. Наш взвод вырвался вперед – во взводе 8 человек. Прошли деревню. Немцы отступают по ржи. Наши бегут за ним. Я присел на колено, выстрелил из винтовки. Один фриц упал. Ликую. Бегу вперед. Вижу – двое отстали. Командую своим: окружать. Один поднял руки. Бегу ко второму, нагнал, оказывается – тот, в кого я стрелял: ранен в голову. Сует мне в руки индивидуальный пакет. Не перевязал. Здоровый фриц с орденом и орденской лентой. Снял автомат, обыскал. Кто-то кричит: «Снимай часы – чего смотришь». И верно – думаю; снял.

Эти часы еще очень пригодятся сержанту Комскому. И вовсе не для того, чтобы следить за временем.

Павел Элькинсон записывает 11 ноября 1944 года: «Хлопнул сегодня еще одного. Это 4‑й. Жалости никакой».

Залгаллер, хладнокровно «пристреливавший» немецких минометчиков, 20 июля 1942 года слышит по радио переговоры наших танкистов, их дыхание.

В памяти остались страшные слова:

– Тут двое сдаются.

– Некогда, дави.

И я слышу, как дышит водитель танка, убивая людей.

Не немцев – людей.

В 1945 году в предместье Данцига тот же Залгаллер видит лежащего у перекрестка раненого немецкого солдата:

Лица нет, дышит сквозь кровавую пену. Кажется, в доме рядом есть люди, только боятся выйти. Стучу рукояткой пистолета. Говорю, чтобы перевязали раненого.

Что ему этот раненый немец? Ему, видевшему трупы умерших от голода в блокадном Ленинграде и людей, жаривших котлеты из человечины и не стеснявшихся этого? Почему сержант Элькинсон записал, что не испытал никакой жалости к убитому им немцу? Почему он вообще упомянул о жалости, как будто должен был все же ее испытывать? Особенно учитывая, что вся его семья, за исключением брата (служившего в армии и тяжело раненого в первые дни войны), была расстреляна немцами в Запорожье.

Похоже, что человеческое не так легко вытравливается. Даже в нечеловеческих обстоятельствах.

Введение к истории о жизни на войне обернулось рассказом о смерти. Ну что ж, о жизни – в следующей статье.

Продолжение следует

(Опубликовано в №217, май 2010)