80 лет назад началась Великая Отечественная война. Мы подготовили подборку цитат, как этот день, 22 июня 1941 года, вспоминают авторы книг, вышедших в издательстве «Книжники».
Григорий Канович
Местечковый романс
22 июня 1941 года предрассветную тишину в Йонаве, настоянную на запахах не отцветшей в палисадниках сирени и парного молока, которое еще вчера разносили в ведрах по всему местечку бойкие молочницы‑крестьянки, взорвали бомбы.
Первой от этого невообразимого, оглушительного грохота проснулась мама. Она распахнула настежь окно и глянула на светлеющее небо, исполосованное грозными сполохами далекого пожара. Прислушиваясь к раскатам непонятного, неутихающего грома, мама вдруг увидела приближающуюся эскадрилью самолетов со свастикой на бортах. Они летели над густыми грибными перелесками, за которыми в Гайжюнай располагалась часть Красной Армии. Оттуда на сонное местечко почти без всяких интервалов одна за другой продолжали накатывать волны мощных взрывов.
Взволнованная мама стала будить отца. Тот что‑то забормотал во сне, заворочался с бока на бок, натянул на голову одеяло и зарылся в подушку, но мама упрямо продолжала колотить его кулачками и приговаривать:
— Вставай, Шлеймке! Вставай!
— Что случилось? — спросил он, спросонья укоризненно уставившись на жену.
— Война!
— Какая война? Что тебе привиделось?
И тут, как бы в ответ на его вопрос, за окнами снова загрохотало, и небо прошили трассирующие очереди. Казалось, безумец‑портной забрался на одинокое облако и без передышки строчит и строчит на швейной машине.
— Это, Хенка, на самом деле кошмарный сон. Все ждали, когда же немцы и русские столкнутся лбами. И вот грянуло! Столкнулись!
— По‑моему, больше всех этого ждали сами литовцы, которые в отличие от нас, евреев, в основном опасались прихода русских, а не немцев. За себя я не боюсь, а вот за Гиршке очень… Ему еще жить и жить.
— Он и будет жить. Только ты проследи, чтобы парень в эти дни никуда не выходил из дома. И сама зря не высовывайся. Сейчас каждый неверный шаг может стоить жизни.
— За ним я, конечно, прослежу, а вот что делать с беспомощными Коганами? Без опеки они совсем пропадут. Старики уже еле передвигаются. Рувима, представь себе, я даже веду под руку в туалет. Им надо помочь раздеться и лечь в кровать. Сами могут только поднести дрожащей рукой ложку ко рту.
— Жалко их, но что поделаешь? Сейчас, как бы это жестоко ни звучало, каждый должен думать и заботиться о самих себе и своих стариках, а не об этих несчастных Коганах. Моя мама, наверное, из Йонавы никуда не двинется. Что бы ни случилось, она ни за что не расстанется со своим Довидом…
Пока они, понизив голос, переговаривались и прикидывали, за что в первую очередь надо взяться — то ли немедленно складывать чемоданы, то ли еще немного выждать — чья сила перевесит, бомбардировка армейской части в Гайжюнай не утихала ни на миг, а становилась все сильнее и яростнее. Валы грохота обрушивались на местечко, и жители не знали, куда деться от этого ужаса.
— Бедный Валерий Фишман! — вдруг вспомнила старшего лейтенанта из Гомеля мама. — Не погиб ли он?
— Все мы бедные. Если Красная Армия не остановит немцев, нам придется убираться отсюда. Другого выхода у нас нет. Ноги в руки — и в путь‑дорогу! — сказал отец.
— Куда?
— Туда, где нет немцев.
— Может, до нас они все‑таки не доберутся. Шмулик говорил, что Красная Армия — самая сильная в мире. Даст отпор любому врагу. Ее никому не удастся одолеть.
— Мало ли что говорил твой шустрый братец! Тоже мне нашелся специалист в военном деле! Да он пехотинца от летчика не отличит, — отрубил отец.
Мама и отец не заметили, как рассвело.
Улицы Йонавы, которые обычно с утра наполнял самый разношерстный люд, были пусты. На дверях магазинов висели пудовые замки. Не видно было ни одного богомольца, который спешил бы на утреннюю службу в костел или синагогу. Только бездомные собаки гонялись за такими же бездомными кошками, пытающимися спрятаться от них в подворотнях.
Время от времени по опустевшим улицам местечка с ревом проносились армейские машины, которые перевозили раненых танкистов из Гайжюнай в Каунас в окружной военный госпиталь.
— У меня такое впечатление, что с сегодняшнего дня вся наша прежняя жизнь отменяется, — невесело сказал отец. — Видно, портному, если он останется в живых, придется на время или, может, навсегда распрощаться со старым ремеслом.
Родители ненадолго замолкали, пытаясь упрятать в молчание свое уныние и растерянность. Сменяя друг друга, они то и дело подходили к окну, но перед ними открывалась одна и та же картина — грозящая Б‑г весть какими непредвиденными опасностями пустота.
Только в полдень кое‑где открылись литовские лавки и магазины. Из‑за полного безвластия и хаоса евреи‑лавочники, опасаясь расправ и погромов, отсиживались дома, как в окопах. Опасения их были не беспочвенными. То тут, то там на улицах стали появляться группы парней с белыми повязками на рукавах, заменивших стражей порядка из ведомства, где служил Шмулик Дудак. Пока немецкие части вели бои вдали от Йонавы, эти молодые люди скрывали свои намерения, никого не трогали, только пристально всматривались в каждого прохожего, определяя на глаз по его внешности принадлежность к еврейскому племени, от которого они в патриотическом угаре обязались в срочном порядке избавить многострадальную Литву.
Владимир Гельфанд
Дневник 1941–1946
22 числа посетил вместе с Олей и ее подругами Валей Иашковой [?] и Майей Белокопытовой Малый театр, гастролировавший в Днепропетровске. Шла комедия Островского А. Н. «Правда хорошо, а счастье лучше». Комедия ставилась знаменитыми народными и заслуженными артистами союза и республики и прошла с большим успехом, несмотря на слабость сюжета, свойственную ранним произведениям Островского. Веселые и возбужденные постановкой, мы покинули зрительный зал драмат[ического] театра им. Горького.
По улицам, в трамваях теснилось и суетилось множество людей. В трамваях висели на подножках, так что с трудом удалось сесть в него и выбраться на нужной остановке.
У Оли мы узнали, что Германия объявила нам войну. Это было ужасно и неожиданно.
Олю вызвали в школу, и, т. к. мамы не было дома, я тоже пошел с ней. Там все ребята были уже в сборе. Комсомольцы и не комсомольцы клеили окна, рыли ямы, хлопотали, шумели и вообще были в необычном состоянии и поколебали мое неверие в совершившееся. Но вот ребята стали собираться у репродуктора, подошел и я, услышал по радио речь т. Молотова. Тут уже не было основания для неверия, и пришлось согласиться с совершившимся фактом.
Сергей Беркнер
Жизнь и борьба Белостокского гетто
Было около четырех часов утра 22 июня. На улице светло как днем. Небо молнией перерезали гитлеровские (их было много!) и советские (их было ужасно мало!) самолеты. Бомбы разрывались совсем близко — наш дом находился недалеко от железнодорожного вокзала. Где‑то горело, поднимались клубы черного дыма, пахло гарью. Все выбежали во двор. Над нами жили два офицера НКВД. Когда они пробежали мимо отца, он их спросил: «Что происходит? Это война?» Проявив должную бдительность, они успели ответить: «Вероятно, это маневры…»
Надо было что‑то решать. Как допризывник, я ушел в школу и со многими другими ребятами‑выпускниками направился в военкомат. Там полным ходом шла эвакуация. На машины грузили ящики с бумагами, сейфы, и один из работников военкомата, посмотрев на нас, посоветовал: «А вы, хлопцы, не беспокойтесь». А затем философски добавил: «Когда положено будет, получите повестки». Позже стало известно, что военкомат, как и другие советские учреждения, срочно эвакуировался в первые два дня. И, конечно, ни в Белостоке, ни в десятках других городов и районов, оккупированных в первые дни, повесток из военкомата никто уже не получил.
Эстер Маркиш
Столь долгое возвращение
Утром 22 июня 1941 года мы с Маркишем собирались ехать в подмосковный поселок Ильинское — осматривать дачу, которую Маркиш намеревался купить.
Около полудня мы уже стояли в дверях, когда раздался телефонный звонок. Звонила моя мать. Подняв трубку, я услышала только одно слово: «Война!»
Войны и ждали, и не ждали — надеялись, что «мудрая сталинская политика» убережет Советский Союз от столкновения с Германией, и не верили в это. И однако начало войны было чудовищной неожиданностью, громом среди ясного неба.
Пять минут спустя Маркиш уехал в Союз писателей, на воинский призывной пункт. А я отправилась в загородный пионерский лагерь, где отдыхали летом дети писателей; там жили наши дети Симон и Ляля.
Соломон Перел
22 июня 1941 года. Наступление началось на рассвете. В 5 часов мы вскочили со своих кроватей от рева первых авиабомб, сброшенных немцами. Несколько минут спустя мы узнали, что началась война. Немцы нарушили пакт о ненападении и начали наступление на Россию. Советский воспитатель, еврей, вдруг появился в спальне и приказал всем еврейским детям быстро одеваться и спасаться бегством. Повсюду работали громкоговорители. Мы слышали, как нарком иностранных дел Молотов провозгласил «отечественную войну за Родину».
В дорогу отправились целой группой. Мы думали, что Красная Армия с фашистскими завоевателями расправится быстро, прежде, чем нам удастся добраться до Минска.
Об этом мы пели в наших советских патриотических песнях, об этом говорилось в речах партийных функционеров, непрестанно обещавших уничтожить противника. Но во время нашего бегства перед нами открывалась другая картина.
Дороги и поля усеяны были мертвыми и ранеными. Везде распространялись пожары, воздух был полон ядовитым дымом и сладковатым трупным запахом. Нашу группу охватила паника, все разбежались. Я остался один и хотел пробиваться на север, к Сморгони, чтобы добраться до брата Исаака. Однако волна беженцев захватила меня с собой на восток и привела в маленькую деревню неподалеку от Минска. Там я узнал, что дальше на восток бежать невозможно, потому что немцы заняли город. Повсюду я видел ужасные следы опустошения.
В этом кошмаре я старался сохранять ясную голову. Как тысячи других, я стал спасаться бегством. Перепрыгивал через перевернутые повозки, повисал на борту переполненного грузовика. И при этом только одно было у меня в голове: я должен выжить.
Земля горела под градом бомб и гранат. Плотный дым поднимался к небу, потом рассеивался. Свист смертоносных металлических снарядов, начиненных взрывчаткой, усиливался, приближаясь.
Когда над нами пролетали самолеты со свастикой и крестами, я бросался плашмя на землю, чтобы защититься от них, хоронился под корни деревьев, чтобы избежать взрывной волны. Вторжение это по праву называли блицкригом. Характерным для него было продвижение огромных танковых колонн в глубь вражеской территории, не особо задумываясь о том, что творится на флангах.
Когда танки доходили до определенной цели, то разделялись на две колонны, двигавшиеся направо и налево, пока путем многократного разветвления не присоединялись к другим, параллельно действующим танковым колоннам. Таким образом немцам удалось в течение нескольких дней образовать клин, который они контролировали с севера на юг по всей линии фронта. Поэтому Красной Армии приходилось действовать между такими клиньями, то есть фактически в окружении противника. Положение становилось драматичным: куда ни посмотришь, везде пожары, раненые и убитые…
Мне было 16 лет.
Геда Зиманенко
В июне 41‑го года я была в санатории, лечила язву. Дети с детским садом уехали, а Марк оставался в Москве, работал. 21 июня, в субботу, я вернулась в Москву. Марк встретил меня у поезда — вижу, что уставший, но рад моему возвращению. Я говорю ему: «Марочка, странно так — я тревожусь: военные обычно вежливые, воспитанные, а тут всю дорогу в поезд без билетов садились, проводниц отшвыривали и в вагон лезли». Он ответил, не задумываясь: «Летние месяцы, военные домой в отпуск едут, железная дорога, как всегда, не справляется», — так легко, спокойно сказал — моя тревога и ушла.
Мы пришли домой в Барабанный переулок, и Марк говорит: «На электроламповом заводе сегодня будет открытое партийное собрание, пойдем». Была уже середина дня. Детей нет, мы одни дома, впереди воскресенье — редко так бывало. Я ничего делать не стала, просто посидели, поговорили, а вечером пошли на собрание. Зал большой, доклад делал военный — генерал, со шпалами в петлицах. Рассказывал о международном положении, сказал, что у нас все хорошо, мир прочен, с немцами пакт о ненападении, так что беспокоиться не о чем. Его засыпали вопросами: почему немцы стоят на нашей границе, почему провокации? А он ответил: «Мы с немцами дружим, они нам помогают техникой, мы им хлебом, и все это я точно знаю». И в конце он сказал с пафосом: «На нашей земле войне не бывать», — и эти слова я потом вспоминала всю войну, и стали они для меня черными словами…
Мы успокоились, пришли домой и легли спать. Спали хорошо. Утром Марк говорит: «Гедочка, у нас дома хлеба нет — забыл купить, пока ты в санатории была. Я схожу в магазин». — «Иди». А я стала пол мыть: целый месяц женщины дома не было — пыль всюду, пол месяц не мыт. Включила радио — передавали музыку. Я рада, что домой вернулась, что Марк рядом, музыку слушаю, на душе хорошо… И вдруг музыка прерывается — «экстренное сообщение», Левитан. И тут возвращается из булочной Марк — без хлеба, вид растерянный, недоуменный: «Гедочка, не могу понять, в чем дело: жуткая очередь, все молчат, покупают хлеб мешками… Я помыкался и ушел, обойдемся пока». И тут опять радио, и уже выступление Молотова: «Сегодня, двадцать второго июня, в 4 часа утра, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну…»
И сразу, как он закончил, в коридоре шум, беготня, коридор длинный — кто‑то бежит и кричит, и такой ликующий звук!.. Мы выглядываем за дверь — а у двери листовка «Бей жидов — спасай Россию». Вот почему офицеры в поезд без билета садились: знали уже. Уже крепость бомбили, города бомбили, предатели появились, которые все знали и листовки бросали, Сталина не боялись, не скрывались. До войны мы забыли о национальностях — все вместе интернационалистами были, ни разу нам с Марком не напомнили, что мы евреи. И вот в первый день войны мы узнали, что мы жиды.
Миша Лев
Было воскресенье, но я поднялся намного раньше, чем в будни. К двум часам надо было быть в институте, где предстояло сдать устный экзамен. Никакие отговорки на экзамене по школьной гигиене не помогут. Профессору надо отвечать в точном соответствии с учебником, который он же и написал. Сижу, зубрю уже с пяти утра. Вопрос только в том, довезу ли я наскоро приобретенные знания от своего подмосковного жилья до института. За это время все еще может вытрястись из головы.
На железнодорожной платформе сегодня шумнее, чем обычно. В воскресенье многие люди уезжают из города. Поезда идут один за другим, и вагоны переполнены. Радио транслирует музыку. Но кто в этом шуме может ее воспринять?
Вдруг радио умолкает, и после короткой паузы слышится необычно напряженный голос диктора: «Говорят все радиостанции Советского Союза». И еще раз: «Говорят…»
Кто мог ожидать, что через минуту мы услышим: «Гитлер напал на наши границы».
Продолжаю ехать в институт, но уже не знаю, зачем. Ведь завтра пойду в военкомат и заявлю: «Посылайте меня на фронт».
В тот самый день, когда началась война, 22 июня 1941 года, мой отец написал мне и моему брату Исроэлу (Изе): «Мы с мамой сегодня ночью не сможем заснуть. Сердце болит за вас, дети, но мы благословляем вас и заклинаем: бейте проклятого врага».
Лена Розенберг‑Едваб
От дома к скитаниям
Понедельник, 22 июня 1942 года
Сегодня год с начала войны. Год тому назад из окна поезда, который шел из Друскининкая в Белосток (и не дошел!), мы слышали грохот с багрового неба над горящим Гродно, взрывы бомб, гул немецких бомбардировщиков. Тогда я еще не имела ни малейшего понятия о том, чем нам грозит война… Верила, что скоро буду дома. Сейчас я далеко от линии фронта, ужасов войны не вижу. Но нам уже сообщили, что семьсот тысяч человек пропали без вести, погибших и раненых — миллионы! Люди на костылях, без рук, без челюстей, с отмороженными ногами, искалеченными лицами, изуродованными телами… Жены без мужей, матери без сыновей… Каждый день дети оплакивают погибших отцов и братьев. В нашем классе две девушки потеряли своих отцов. Виталий — девятнадцатилетнего брата. Столько сирот в Советском Союзе и вообще в мире. Об этом не пишут в газетах, не слагают песен, потому что надо крепить дух для борьбы и развивать идею свободы. Однако положение трагично: про западный фронт пока нет никаких новостей. Надежды на весну и лето не сбылись. Сталин в своей речи сказал, что войну надо закончить в 1942 году. Неужели это возможно?
Июнь 1941 года в Червене
И вновь мы вместе
