Наверное, самый известный в мире израильский документалист, 58‑летний Ави Мограби, представит ретроспективу своих работ в парижском «Jeu de Paume».

Июльский триумф его последней картины «Однажды я вошел в сад» (2012) во французском прокате спровоцировал волну монографий от Лондона до Нью‑Йорка и от Канн до Венеции. Все его фильмы можно смотреть онлайн за символическую плату с помощью сервиса distrify. Но иногда он сам предлагает на них новый ракурс, устраивая мультиэкранные проекции в галереях и на выставочных площадках, монтируя кадры не только во времени, как это предполагает язык кино, но и в пространстве.

Противоречия ближневосточной политики Ави Мограби комментирует от первого лица, используя самые современные документальные техники. Почти в каждом его фильме есть он сам, точнее, его лирический герой — режиссер, который пытается снять фильм о чем‑то серьезном. Трагикомическая фигура этого режиссера выглядит, как собеседник в скайпе — гиперреалистический, интерактивный крупный план, в художественную (не документальную) природу которого трудно поверить. Это изображение работает примерно как фраза: «Дорогой дневник».

Самое лучшее представление о методе Мограби дает фильм «Как я перестал волноваться и полюбил Арика Шарона» (2002). Режиссер придумывает себе воображаемую жену, левую интеллектуалку, которая разводится с ним из‑за его нового фильма. А фильм такой: вооруженный камерой Мограби охотится за Шароном, чтобы снять разоблачительную документалку про его последнюю предвыборную кампанию. Но, пообщавшись с политиком, попадает под его обаяние и понимает, что его публичный образ очень отличается от домашнего. Шарон близко подпускает к себе Мограби. В кадре «Арик» оказывается любящим мужем и отцом, шутит смешные шутки и переживает за новорожденного теленка на ранчо. План по строительству еврейских поселений на Западном берегу, бессмысленная война в Ливане, резня в Сабре и Шатиле — обо всем этом напоминает режиссеру жена, то есть на самом деле внутренний голос. Но в реальности фильма Шарон блистательно отвечает на любые нападки и не боится разговаривать с оппонентами.

— Вы послали моего сына на смерть!

— Точно так же меня самого послали на смерть в 1973 году. Нельзя винить в исторических событиях одного человека. Вашего сына призвало израильское правительство, он умер героем.

По мере того как разлаживаются отношения с женой, режиссеру снятся сны в духе Чернышевского. В первом сне супруга премьер‑министра Лили Шарон расспрашивает Мограби про отца и приглашает на ранчо поесть супа: «Может быть, мы вам понравимся». В четвертом уже мелькают архивные кадры с горами трупов и убийством Ицхака Рабина. «Но он отнесся ко мне гораздо лучше, чем я ожидал», — повторяет Мограби. В финале он со всем своим съемочным оборудованием танцует под предвыборную агитку — песню про Биби на митинге объединенных правых партий. Высмеивающий милитаризм 1950‑х заголовок Стэнли Кубрика сразу настраивает на иронический тон. Но повествование в этой картине, постоянно петляющее между реальностью и вымыслом, устроено гораздо изящнее.

Придуманная жена впервые появляется в фильме «Август: за минуту до взрыва». Страдающий режиссер теперь пытается снять фильм про Баруха Гольдштейна и массовое убийство в Хевроне, спровоцировавшее теракты с обеих сторон. Но вместо этого у него получается фильм про депрессивный месяц август, когда очень жарко и все друг друга ненавидят. В комических эпизодах Ави Мограби разыгрывает сразу три роли — себя, своей жены с полотенцем на голове и своего продюсера в бейсболке, очень недовольного медленной работой над фильмом. Иногда все трое оказываются в кадре с помощью незамысловатого монтажа. Игра в этом «неигровом» кино подчеркнута как прием. На разные лады режиссер читает написанные им слова, ищет им подходящую интонацию, пробует их на зуб. В серьезных сценах три актрисы пробуются на роль Мириам Гольдштейн. Они читают монолог, в котором Мириам требует у полиции личные вещи убитого мужа — письмо и пистолет. Барух Гольдштейн, напомним, расстрелял в Пещере праотцев 29 молящихся мусульман и был на месте растерзан толпой. После чего стал героическим мучеником в пантеоне ультраправых — но этого всего нет в фильме. Пробы перебивают уличные кадры бытовой нетерпимости и ежедневной грубости — в очереди, на светофоре, на стадионе, на приграничной территории. Вот толпа чернорабочих наперебой жалуется, что «негры» заняли их рабочие места. А вот группа левых активистов демонстративно прогуливается в арафатках по городу к вящему ужасу местных жителей. Женщины со страхом и нескрываемым отвращением пытаются понять, настоящие ли они арабы или нет. И дети кричат им вслед: «Убирайтесь прочь!» Субъективная камера — представляющая «киноглаз» режиссера, сбежавшего из дома подальше от жены и продюсера, — гаснет в приграничной полосе, пытаясь запечатлеть арабского подростка, кидающего камни через колючую проволоку. И вот уже его смешной и нелепой «жене» самой приходится произносить взятый, очевидно, из протоколов полиции монолог Мириам Гольдштейн.

Самое интересное, то, что сегодня происходит в искусстве, существует как раз на границе документального и художественного, личного опыта и архивной работы. Фильмы, например, Сары Полли или Джошуа Оппенгеймера существуют в той области нон‑фикшн, которая говорит языком современного искусства. В ней можно исследовать агрессию, не выходя из дома. Спокойным голосом транслировать драматические события в постдраму. Оставлять все самое страшное за кадром. После философского факультета Тель‑Авивского университета Ави Мограби окончил артшколу в Рамат‑а‑Шарон. И он, конечно, прекрасно понимает, что инсталляцию и перформанс давно сменили реконструкция и сторителлинг.

Один из ранних фильмов Мограби так и называется: «Реконструкция» (1994). О громком убийстве подростка в 1989 году, предположительно на национальной почве, и скоропостижном обвинении пятерых арабских работников местного супермаркета рассказано с помощью следственных видеокассет. Признания противоречат друг другу, детали не сходятся, улик нет. Почему не смертная казнь? — негодуют газеты. Фильм получил приз Израильского киноинститута.

Кто лучше рассказывает историю, того и правда. Верить можно только тому, кто говорит «я». Мать Мограби приехала в Палестину из Лейпцига в 1933 году. Отец его происходил из семьи богатых левантийских купцов, торговавших между Дамаском, Бейрутом и Палестиной. Мограби‑старший состоял в националистической сионистской партии и даже был арестован за это англичанами. Однако в его семье, как и во многих семьях оттоманских евреев, говорили по‑арабски. По этой и по многим другим причинам Мограби учит арабский язык с профессором Тель‑Авивского университета, вполне благополучным, женатым на еврейке арабом Али аль‑Азхари. В фильме «Однажды я вошел в сад» они разбирают вопросы арабской филологии вместе с семейными фотографиями. Втроем с дочерью профессора едут на машине в деревню Саффурия возле Сепфориса, где родился Аль‑Азхари. Все население деревни оставило ее в 1948 году. Теперь здесь спа‑курорт, отгороженный забором и табличкой в духе no foreigners beyond this point. Она очень пугает дочку профессора. Элегические размышления о невозможности вернуться домой продолжает параллельная любовная история между режиссером и его коллегой из Бейрута. На этот раз воображаемая подруга, о которой Мограби в одной из сцен рассказывает профессору, лишена комических черт. На фоне старинных (снятых в супер‑8) кадров города красивый женский голос читает любовные письма на французском, адресованные кому‑то, кто навсегда уехал из Бейрута в Тель‑Авив.