Писатель Давид Шраер‑Петров родился в Ленинграде в 1936 году и эмигрировал из СССР в 1987 году. Шраер‑Петров — автор двадцати трех книг, среди которых хорошо известный читателю роман «Герберт и Нэлли», новое издание которого выходит осенью в Москве в издательстве «Книжники». В переводах на английский язык изданы три книги его художественной прозы. «Dinner with Stalin and Other Stories» («Обед с вождем и другие рассказы»), новый сборник рассказов Шраера‑Петрова, недавно вышел в США в серии «Library of Modern Jewish Literature» («Библиотека современной еврейской литературы»). Книга была составлена его сыном, Максимом Д. Шраером; несколько рассказов в ней переведены на английский Эмилией Шраер, женой писателя. Отец и сын, соавторы, соседи по Бостону, Давид Шраер‑Петров и Максим Д. Шраер беседуют о новой книге.

МДШ Папа, если проанализировать тематику рассказов в книге «Dinner with Stalin…», почти в каждом рассматриваются вопросы любви и брака между евреями и неевреями. Критики уже не раз отмечали, что для тебя — как еврейского писателя и как «сюжетчика» — это вопрос ключевой. Почему?

ДШП Дело в том, что я видел это. В детстве я видел много смешанных браков. Мой родной дядя, Меер Вульфович Брейдо, был женат на русской женщине, Марии Федоровне Трушиной, православной, верующей. Существует предание, что она тайком меня — трехмесячного или шестимесячного ребенка — таскала в церковь… Дело в том, что сам брак между Россией и еврейством… мне кажется, это такой символ, который должен был отводить руку антисемитов от евреев. И иногда отводил. А иногда это оказывалось пустой надеждой. Но, во всяком случае, смешанные браки в России были очень частым явлением, что иногда было хорошо, а иногда привносило различные сложности в семью.

МДШ Это и здесь очень актуальная тема.

ДШП В Америке это еще построено на религиозной основе; надо думать, какую религию выбрать детям. В России это раньше делалось так… выходили замуж, женились. Потом, когда антисемитизм дошел до 1953 года, критического, вдруг обнаружилось, что какая‑то часть неевреев опустилась до того, что они расходились — от страха — со своими еврейскими мужьями и женами. Это было позорное явление, напоминающее Германию после прихода нацистов к власти.

МДШ Теперь вопрос о так называемых криптоевреях. О евреях, которые скрывают свое иудейство, чтобы его сохранить (как внешне омусульманенный горский еврей в рассказе «Белые овцы на зеленом склоне горы»), или же, быть может, о тех, которые прячут свое еврейство, чтобы сохранить себя (как переживший Шоа польский еврей в рассказе «Мимикрия»). Почему они населяют твои рассказы и почему в твоих рассказах меньше правоверных, традиционных евреев?

ДШП Дело в том, что многие евреи старались, ну по крайней мере в обществе, не подчеркивать свое еврейство, мимикрировать. Я должен сказать, что у меня самого грех на душе. Я принял псевдоним, добавив к своей фамилии Шраер псевдоним Петров, который происходит от имени моего отца. Есть много благовидных объяснений. Я не скрывал, что я еврей, но показывал, что еврей обрусевший. Это тоже мимикрия, что там говорить. Так было повсеместно… многие из членов Союза писателей вообще меняли свои фамилии. Скажем, Лев Озеров взял новую фамилию. Это была форма выживания в литературе. Я не знаю, можем ли мы их за это осуждать, — и вообще, можем ли мы кого‑нибудь осуждать в такую эпоху.

МДШ Нет, но вопрос еще и в том, что тебя как художника и еврейского писателя эти криптоевреи интересуют больше, чем правоверные соплеменники.

ДШП Да, это так, потому что если еврей правоверный и никуда не отклоняется от своего общественного образа или литературного стереотипа, таких евреев я очень уважаю и люблю, но… они уже описаны и Шолом‑Алейхемом, и Башевисом Зингером… Даже Зингер стал уже со сдвигом писать эти вещи.

МДШ К вопросу о сдвигах поведения, как еврейcких, так и нееврейских. Мне кажется, что если воспринимать твои рассказы про еврейских эмигрантов из СССР как целостное полотно, то по методу передачи материала это своего рода русско‑американские «Столбцы». Подача материала, взгляд — как у Заболоцкого. Здесь и любовь, и большая ирония.

ДШП Да, особенно некоторые рассказы. Ну, например, «Обед с вождем». Там я собрал весь Советский Союз, бывший, и посадил за стол, и еще добавил их бывшего вождя. Это получился настоящий паноптикум.

МДШ Я согласен. И вот как раз в этой связи хочу тебя спросить о недавнем выступлении в книжном магазине «Books on the Square» в Провиденсе, где вы с мамой прожили почти 20 лет. В ответ на вопрос местной журналистки, происходящей из семьи еврейских эмигрантов, ты сказал, что все, что сочиняешь, автобиографично, даже если твои герои — птицы и звери, дикая индейка (как в рассказе «Где ты, Зоя?») или бегемот («За оградой зоопарка»). Как буквально можно воспринимать это заявление и не может ли оно сбить с толку читателя, особенно доверчивого англо‑американского читателя?

ДШП Я думаю, что нет. Автобиографично в том смысле, что каждая нотка в птичьем гомоне, каждый пересвист, каждый вздох бегемота, каждый любовный крик и стон каждого моего героя и героини, всякое движение внутри сюжета — это всё вещи, которые я проходил. Сам, своей личной жизнью, или настолько вошел в образ, что мне казалось, что я это прожил. Поверь, очень часто мы проживаем в уме, в сознании то, чего мы никогда не сможем сделать за отсутствием времени или возможностей… мы проживаем это как настоящую жизнь. Особенно бывает во снах. Так что я не верю в то, что можно написать вещь, которую ты сам не прожил физически или в своем личном воображении.

МДШ Ты автор четырех дюжин рассказов и восьми романов. Возвращаясь к секретам и тайнам еврейских рассказов, я хотел бы тебя спросить, что же отличает твои рассказы от твоих романов.

ДШП Рассказы как жанр представляются мне более хрупкими, нежными, ранимыми, чем крупные произведения прозы — романы. Прежде всего, рассказы не переносят фальши, двусмысленности. То есть все это на лице рассказа мгновенно высвечивается. В то же время рассказу противопоказано множественное и в особенности продолжительное, так называемое реалистически‑правдоподобное описание людей. В хорошем рассказе каждая строчка приобретает способность восприниматься мифологически. Например, в моем рассказе «За оградой зоопарка» мифологичен бегемот, способный при помощи биотоков вылечить больную девочку.

МДШ Ты говоришь о фантастических качествах, присущих твоим рассказам. Разумеется, фантастичность свойственна еврейской художественной литературе от Шолом‑Алейхема и Башевиса Зингера до Маламуда и Синтии Озик. Что ты можешь сказать о литературных источниках своих рассказов?

ДШП Меня всегда тянуло к жанру сказки, мифа, легенды. Со времени эвакуации в глухую уральскую деревню. Тянуло, но совсем не в духе весьма популярной научной фантастики, которая глубинными признаками напоминает, скорее, жанр детектива, нежели глубокую лирическую прозу. Все это пришло ко мне постепенно, прежде всего от стихов и, конечно же, от лирико‑мифологической поэзии Пушкина. Да и в современной русской поэзии и прозе нередко рождались произведения, которые одновременно были фантастикой — фантазиями — и социальными сказками. В первую очередь это было у гениальных русско‑еврейских социальных фантастов братьев Стругацких.

МДШ Какой смысл ты вкладываешь в изобретенный тобой термин «фантелла»?

ДШП Из ткани прозы, основанной на реалистических ситуациях, элементы фантеллизма перетекают, выходя за пределы житейской реальности, в сосуды, придуманные природой для создания сказки. Жанр этот я назвал «фантеллами». Конечно же, только что упомянутый рассказ «За оградой зоопарка» относится к жанру фантелл. Сюда же можно отнести и рассказы «Мимикрия» (где порой невозможно отделить царство кукол‑марионеток от реальной жизни героев‑кукловодов) и «Где ты, Зоя?» (с волшебными появлениями‑исчезновениями дикой индейки; но вещая птица как часть Природы всегда несет в себе элементы магического и связана здесь с судьбой еврейского поэта, погибшего в сталинских лагерях). А также рассказ «Альфредик», где главный герой, дирижируемый потусторонними силами тайной полиции, постоянно раздваивается, превращаясь то в одного, то в другого антигероя: из чинов таможни в московском аэропорту во второразрядного сочинителя и, скорее всего, осведомителя КГБ. Впрочем, пересказывать новую книгу — это не только возбуждать, но и гасить читательское воображение.