Окончание. Начало

САМОЕ НАЧАЛО

Голодовка

Голодовка не была нашей первой акцией. До нее мы успели совершить то, что потом стали называть «захватом приемной», в нашем первом случае — приемной министра внутренних дел СССР. Потом мы исхитрились сочинить письмо в Красный Крест с просьбой перевезти наших детей в Израиль, дабы они смогли выучить иврит и получать еврейское воспитание. Петицию передал один из «голосов», кажется Би‑би‑си.

Поначалу мы были очень горды своим поступком, но вскоре всех подписавшихся мамаш затрясло, как в лихорадке. По мнению юристов, на основании такого письма власти могли лишить нас прав материнства. И что, если Красный Крест примет это письмо за чистую монету? И что, если он пришлет за детьми своего представителя? И что, если детей ему отдадут в обмен на поставки какого‑нибудь дефицита?!

Девочке из семейства Пакельчик было около тринадцати. Ее и назначили главой передвижного детдома. Бедняжка вызубрила наизусть израильские адреса родных каждого юного фигуранта. Остальным героям этой драмы было от года до пяти. Они пускали слюни и не понимали, о чем речь. К счастью, Красный Крест сделал вид, что нашего письма там не получали. Советские власти оспаривать это решение не стали.

Между тем приготовления к голодовке закончились. Мы дважды побывали на московском телеграфе, убедились в том, что в нашем распоряжении целых два санузла, и договорились с Витей Польским о том, что а) на телеграфе будет дежурить журналист из «Униты», б) будут дежурить и московские мальчики — уши и глаза Польского. Постановили заодно, что с журналистом из «Униты» можно поддерживать дружеские отношения, а с мальчиками нельзя. Никто не должен догадаться, что они — с нами.

Из тех 25 (примерно) человек, которые приехали в назначенный час на московский Центральный телеграф, я была хорошо знакома только с пятью. Остальных где‑то когда‑то по случаю видела. Но после голодовки многие пропали из виду. При этом не все исчезнувшие получили разрешения. Как они попали на телеграф и куда делись потом? Не знаю. Такие вопросы не полагалось задавать, чтобы не создалось впечатление, будто мы — организация.

По приезде в Израиль я составила приблизительный дневник событий. Вот некоторые цитаты:

 

Первый день:

 

…Бабе Лене за шестьдесят. В ее ридикюле вязанье. Меирке говорит, что там есть еще и шоколад. Кто ее дети и почему они впутали старуху в это приключение? Она говорит: «Если арестуют — пусть лучше меня, чем детей». Меирке — единственный сын вдовы. Он упрям, и его тоже никто не мог бы остановить. А Сонька совсем еще ребенок. Как ее мама отпустила? Послали телеграммы Брежневу и У‑Тану, секретарю ООН. Теперь мы голодаем со значением.

 

Второй день:

 

Закрыли туалет на телеграфе. Вместо обычных телеграфисток посадили девиц явно гэбэшного типа. На телеграфе начался бардак, девицы не умеют работать. Московские мальчики пристроились в большом зале под окнами. Читают газеты, время от времени говорят по телефону в переговорочных кабинках. Мы тоже заказываем междугородние номера, но звоним только самым близким. За связь с нами теперь можно пострадать. Гэбистов на телеграфе вроде не так много. Тамару интервьюирует журналист «Униты». Народ прислушивается. Был Польский, сказал, что Би‑би‑си уже передала про голодовку.

Ф. показывает всем фотографию двадцати четырех израильских родственников: «Если это не воссоединение семей, не знаю, что такое воссоединение». На телеграфе ошивается какой‑то человек, о котором думают, что он ОТТУДА. Откуда — не уточняют. Оттаскивает голодающих по одному в сторону, внушает, что разрешения получат только те, кто уйдет сам, по‑хорошему. Ф. показал ему свою семейную фотографию. Потом они довольно долго беседовали. Значит ли это, что Ф. собирается уйти по‑хорошему? И что? Мы не имеем права никого задерживать. Пусть уходят.

Ф. сообщил, что все обдумал и никуда не уйдет. А он вернулся в Литву из ссылки. Ему назад в Сибирь наверняка совсем не хочется. Это ли не героизм? Наши зелоты спорят с бабой Леной: та заставляет то одного, то другого голодающего съесть кусочек шоколада. «Мы тут не для того, чтобы умереть от голода. Пусть лучше ОНИ подохнут». Зелоты требуют от нас отправить бабу Лену домой: «Будут говорить, что жиды всех обманывают, объявили на весь мир голодовку, а сами жрут шоколад». Как отправить? Вытащить ее за руки‑ноги?! Бред.

 

Третий день:

 

Закрыли и общественный туалет напротив телеграфа. Ходим в гостиницу «Националь». По пять человек. Сзади гэбэшники, за ними московские мальчики. Минке совсем плохо, она в полуобморочном состоянии. Проснулись все старые болячки. Придется отправить ее очухиваться к москвичам.

Сегодня выходной, и на телеграфе с утра прогуливаются московские евреи. Разглядывают нас, перешептываются. Напрямую не подходят, с нами не разговаривают. Только к сестре Нехамы Лифшицайте подсели какие‑то люди. Сидят с ней, развлекают. Здешние евреи относятся к Нехаме, как к национальной святыне.

Вдруг появилась Ирена. Я обалдела. С чего бы? Вышли покурить. Она приехала в Москву за паспортом, уезжает в Лондон. Забрала папино наследство, отдала большую часть властям, зато теперь свободна. Я ничего об этом не знала, а мы дружим с детства. Сказала, что пришла попрощаться, слышала, что мы голодаем на телеграфе. Встреча может оказаться последней, кто знает, чем все кончится. Еще произнесла, что ее лондонские родственники — очень влиятельные люди. На тот самый случай.

 

Четвертый день:

 

Голова стала легкой, как после трех бокалов шампанского. Посылаем телеграммы по самым дурацким адресам. Главам западных государств, Красному Кресту, в ЮНЕСКО и далее везде. Делаем вид, что сидим на телеграфе из‑за этих самых телеграмм. А сидим именно тут только потому, что телеграф работает круглосуточно. Значит, за хулиганство нас брать нельзя. А брать, наверное, будут. Разрешения сюда явно никто приносить не собирается.

Г‑споди, это еще что такое?! Вошли грузины в барашковых папахах. Идут цепочкой, положив правую руку на плечо впереди идущего. Провокация? С женщинами они нэ разговаривают. Яша Файтельсон поговорил с ними и вернулся восторженно обалдевшим: это кавказские евреи, они слышали по Би‑би‑си, что мы голодаем, наняли самолет и прилетели нас защищать. Собираются кружить вокруг нас, как пастушьи овчарки вокруг отары. И что они собираются делать, если нас будут брать? Рэзать? Это же смертная казнь! Но какие люди! Наняли самолет! Яша уговорил их вернуться домой и подавать документы в Израиль.

Появились рижане с рекомендацией от Вити. Просят разрешения присоединиться. Держим совет и решаем: пусть пишут телеграмму от себя и садятся голодать отдельно. Мы не готовы стать зачинщиками всесоюзной голодовки. Витя, кажется, недоволен.

Решили, что двое будут дежурить на крыльце перед входной дверью. На телеграфе стало тесно от гэбистов. Телеграф окружили машины с медицинскими крестами. Москвичи говорят, что это машины психушки. Никто ОТТУДА не явился разговаривать с нами. ОНИ явно решили, что выдавать разрешения за акции — плохая идея. Мы решили уходить. Успех или неудача?

 

Ответить на этот вопрос я не берусь и сегодня. Была ли наша судьба заведомо запланирована в верхах решением о квотах или решалась в зависимости от наших действий? Польский считал, что квоты иногда перетасовывают, увеличивая выезд в беспокойном месте за счет мест относительно спокойных. Потом он писал об этом в «Сионе». Если так, мы «шумели» не зря.

Евреи СССР, объединяйтесь!

Во всей нашей отнюдь не безопасной эпопее военных действий ради получения выездной визы, которая порой походила на буффонаду, были два эпизода, благодаря которым я продолжаю относиться вполне серьезно к таким понятиям, как национальное самосознание и национальное единство, которые нынче принято помещать в кавычки. Об одном — прилете кавказских евреев на московский телеграф, чтобы защитить от всесильной гэбухи кучку ошалевших от дерзости литваков, — я уже рассказала. Вторая история случилась во время нашей последней акции.

Пошел третий год отказничества. Не осталось ни сил, ни денег на бесконечные поездки в Москву. Наша бывшая домработница Тоня, ныне работавшая чиновницей в ОВИРе, сообщила маме, что сама видела наши фамилии в списке разрешений. Верить Тоне было опасно. Оставалось ждать. И тут нас призвали в Москву на новую акцию, на сей раз всесоюзную. Требовалось обеспечить многолюдность, что в Литвакии стало несложно. Даже еще не подавшие документы на выезд закупали верблюжьи одеяла и кружевные занавеси. И многие хотели «немножко пошуметь». А мы были в большом долгу перед москвичами и не могли отказаться от участия во всесоюзной акции.

В КГБ нас предупредили: будут снимать с поездов и самолетов. Решили ехать небольшими группами с пересадками. Наша группа добралась частными машинами до Молодечно, где села на рижский поезд, приходивший в Москву намного позже вильнюсского. В результате мы опоздали. Кажется, в тот раз был произведен «захват» приемной президиума Верховного Совета, точно не помню. Мы «захватывали» много приемных, и логики в списке этих «захватов» я сегодня не нахожу. Не думаю, что она была и в реальном времени. А заключался «захват» в том, что мы всей толпой вваливались в какую‑нибудь приемную и объявляли, что не уйдем, пока нас не примут и не выслушают. Обычно дело кончалось сердечным разговором с официальным лицом, обещавшим немедленно разобраться. Но на сей раз ТАМ решили иначе.

Когда мы подошли, милиционеры уже выводили людей и сажали их в автобус. Мест в нем почти не осталось. Пришлось скандалить, чтобы и не успевших побывать в той приемной пустили в автобус. Привезли нас в освобожденный от обычной клиентуры вытрезвитель. Мужчин запихнули в одну огромную палату, дам — в другую. Кровати без матрацев, стены изукрашены надписями. Добавили свою коронную: «Отпусти народ мой!» Вызывали нас то по одиночке, то скопом. Пытались допросить, вразумить, напугать и пр. Но в конечном счете москвичей и ленинградцев отпустили по домам, а литваков зачем‑то этапировали в закрытом вагоне, прицепленном к вильнюсскому поезду. Москвичи сообщили, что радийные «голоса» в курсе.

Вагон был набит до отказа. Пришлось выставить гэбэшников из служебного купе, опираясь на Женевскую конвенцию. Лет через двадцать пять я удосужилась прочитать этот документ и обрадовалась тому, что ни мы, ни гэбэшники представления не имели о том, что там написано. Сосисок, фруктов и обслуживания в стиле VIP конвенция никак не предполагает.

Я вышла покурить в тамбур. Там стоял потный и бледный гэбист.

— Сволочи! — простонал он, стараясь не глядеть на меня. — Гады! Жиды проклятые! Прикончили советскую власть, а за нее оба моих деда смерть приняли.

— Скольких наших дедов она прикончила, знаешь? — спросила я, тоже стараясь смотреть в сторону.

— А‑а! — заорал гэбист, поднял кулак и с размаху всадил его в собственный живот.

А ранним утром на подъезде к Минску гэбисты вдруг ворвались в купе и стали закрывать верхнюю фрамугу. Мы воспротивились, началась ругань, и тут за окном промелькнул железнодорожный мост, перегнувшись через перила которого трое или четверо мужчин махали нам сшитым из простыней израильским флагом. Голубые полосы нашиты были криво — видно, минчане услышали про нас в вечернем выпуске Би‑би‑си, решили действовать и шили ночью. Видение промелькнуло и исчезло. Не затей гэбэшники возню с фрамугой, мы бы этого привета от минских сотоварищей даже не заметили бы. 

Вскоре все мы — и Гликманы, и Ожеховы — получили разрешение и уехали. Стоял конец декабря 1971 года. В Шенау, где располагался тогда пропускной пункт, столик ХАЯС’а (HIAS — Hebrew Immigrant Help So­ci­ety), за которым можно было записаться на ПМЖ в США, стоял сиротой. Между тем гостиница была переполнена, и люди спали на подоконниках и столах. Но уже к концу 1970‑х около 70% получивших разрешение на выезд в Израиль оказались за океаном. Как и почему? Четкого ответа на этот вопрос нет, есть масса предположений. Попытаюсь в них разобраться в следующих очерках.