[parts style=”text-align:center”]
[phead][/phead]
[part]

Он был по‑другому устроен

Дэвид Мэмет

Древняя религия

Перевод с английского Маризы Нечаевой. М.: Текст, Книжники, при поддержке Фонда Ави Хай, Москва, 2014. — 192 с.

Южные штаты, тенденциозный расистский приговор по делу об изнасиловании и убийстве белой женщины, Ку‑клукс‑клан, суд Линча… Все эти традиционные и стереотипные для американской культуры сюжетные ходы в романе Мэмета выворачиваются наизнанку.

Потому что несправедливый приговор выносится белому за преступление, совершенное черным. И именно его, белого, которому губернатор штата заменил смертную казнь на пожизненное заключение, крадут из тюремной больницы и вешают на дереве кук­луксклановцы.

То есть, собственно, в каком смысле белого? Еврея. То есть, по представлениям южан, «черномазого в n‑й степени».

Судя по всему, дело Лео Франка так и не было пересмотрено. Теоретически его виновность не исключена. Версия невиновного Франка нужна современному писателю как отправная точка для размышлений, лишь очень условно привязанных к месту и времени.

Итак: почему расисты‑южане склонны предпочесть традиционной фигуре насильника‑негра образ насильника‑еврея? Ответ парадоксален. Уборщик Джим, заметая следы, проявил изрядную смекалку и изобретательность (написал от лица жертвы предсмертную записку, указывающую на него, Джима, и намеренно производящую впечатление явной подделки). Признать за чистокровным «черномазым» способность к сложной интриге настолько оскорбительно для горожан, что они сосредоточивают свой расовый гнев на втором подозреваемом. Который особенно смущает их тем, что, будучи формально белым или «почти белым», остается по существу «иным».

Хотя в погромной листовке куклуксклановцев, упомянутой в начале романа, евреи соседствуют с католиками, понятно, что их внутренняя отчужденность от христианского мира южных штатов гораздо глубже. Она почти так же физиологична, как в случае чернокожих. Не случайно работницы, лгущие о сексуальных домогательствах со стороны управляющего Франка, подчеркивают, что он был «по‑другому устроен», «не мог делать это так, как другие мужчины», намекают на некий его «изъян», на некие «извращения». «Он, еврей, исходил похотью, как чернокожий, но его “акт”, в отличие от впечатляющего, как это принято считать на Юге, “акта” черного мужчины, был жалок и смешон, ибо, по существу, он был евнухом». Если чернокожему белые южане‑христиане приписывают страсть, глупость и физиологическую мощь животного, то еврею — сочетание животной страсти, развитого интеллекта и физиологической ущербности.

А какими они выглядят в его глазах — глазах скептического, религиозно необразованного, но все‑таки верного своей религии еврея? Прежде всего они идолопоклонники. Но каковы их идолы? Они обожествляют свою страну, свой государственный закон и общественную солидарность. Еврею Франку это поклонение кажется странным: «Эта страна — не Г‑сподь Б‑г. Не надо ей поклоняться. Она создана, чтобы избавить людей от тирании монархов, и в этой стране мы имеем полное право добиваться счастья и жить в мире. Таково наше право. Разве должен ребенок благодарить родителей за то, что они его не били?» По отношению к нему, невинной жертве судебной кривды, они выступают скопищем жестоких дикарей, разъяренной толпой линчевателей. Но в то же время они — носители некоего эстетического идеала, на который Франк, невольно ориентируется. Изящество, стройность южных мужчин и женщин противостоит наследственной полноте любимой жены Франка, которая тоже становится символом неполноценности.

А христианство? Ему обреченный Франк (читающий Библию, беседующий с раввином) предъявляет довольно традиционные (для еврея) претензии: христиане лицемерны в своем этическом максимализме, христианский Бог приносит своего сына в жертву, тогда как в Ветхом Завете «Авраам не стал убивать». Но достаточно обычны (чтобы не сказать больше) и его претензии к «древней религии», к иудаизму: «…С таким же успехом можно взять рекламу с пачки сигарет и корпеть над ней тысячу лет… “Отличный табак, отобранный и обработанный особым образом, окутывающий вас облаком наслаждения”. Сколько раз здесь попадается буква “о”?.. И какие тайны мироздания это открывает?» Точнее, все это было бы банальным, если бы метафизические размышления не были неразрывно связаны с психологическими переживаниями и физиологическими ощущениями человека‑жертвы.

Конструкция книги содержит явную отсылку к «Процессу» Кафки, но если в классическом романе ощущение экзистенциального абсурда возникает благодаря беспрерывному фиктивному движению сюжета, то у Мэмета такого движения нет. Надежды героя, живущего в своем внутреннем мире, настолько немотивированны, что кажутся наивными: «Жестокость порождает свою противоположность. И поспешное принятие решения, не основанного на фактах (как в нашем случае), со временем неизбежно должно привести если не к равноценному, то хотя бы к ощутимому откату в другую сторону, то есть к точно такой же ничем не обоснованной симпатии (которой, конечно, я буду очень рад)». Затем он начинает сомневаться в своей невиновности. В конце концов, будь он в самом деле убийцей, у него была бы возможность раскаяться и таким образом удостоиться христианского спасения.

Но…

«Возможен ли такой ход событий, в котором я не оказался бы убийцей? Существует ли версия мироздания, в которой я не был бы евреем? И как так получилось, что я неспособен представить ни того ни другого?»

По существу, это последняя мысль описанного Мэметом Лео Франка. За ней следует мистическое просветление… и гибель.

[author]Валерий Шубинский[/author]

[/part]
[phead][/phead]
[part]

Ситуации свободы

Ирина Врубель‑Голубкина

Разговоры в зеркале

М.: НЛО, 2014. — 576 с.

Все сборники подобного рода отличаются многомерностью, но в одних случаях приходится говорить о «свалили все в одну кучу», в этом — о весьма интересной стереоскопической картине.

В книгу вошли беседы, опубликованные в возглавляемом автором журнале «Зеркало», записанные в 1990‑х и 2000‑х. Писатели, художники, кураторы выставок, филологи и даже израильский полицейский, в бурной юности успевший попартизанить в боливийских лесах с Че Геварой… Спектр широк, как и формат, — здесь не только беседы с ними самой И. Врубель‑Голубкиной, но и круглые столы, беседы других авторов «Зеркала», монологи. Есть концептуальное деление книги на несколько частей и подчастей, есть и красивые связи‑переходы (в конце беседы с Э. Герштейн обсуждается С. Красовицкий — и вот он собственной персоной в следующей беседе).

Перечислять всех «селебритиз» из книги — от Саши Соколова и Геннадия Айги до Михаила Эпштейна и Ильи Кабакова — даже не хочется, это для аннотации скорее. Лучше сказать, что все разделы и подразделы книги, огромные беседы и небольшие интервью по случаю — красной линией сшивают две идеи. Даже одна мета‑идея — становление идентичности. Идентичности художественной («второго авангарда», современного израильского и русско‑израильского искусства) и национальной (евреи в Союзе, России, разных алий и — американки, вдруг понявшей во время прогулок по Иерусалиму, что она хочет жить только здесь).

«Диссиденты верили в конечность рабского режима и отдавали себя на публичное растерзание, а крошечная секта художников и поэтов, подвергаясь всенародному осмеянию, смогла в своей нищете и отщепенстве создать альтернативную культуру», — сказано автором о «втором русском авангарде». М. Гробман — в другом месте — добавляет: «Мы с восхищением относились к первому авангарду, к футуристам и обэриутам, но и они не являлись нашими наставниками. Фактически мы выросли и сформировались сами по себе — эта странная группа людей, насчитывавшая в своем ядре всего‑то человек 50 на всю Россию, включая литераторов, художников, композиторов». Всех мнений, их нюансов и идей не пересказать, но не есть ли эта главная мысль? Ведь все равно нельзя по большому счету чему‑либо научить, как‑то специально воспитать — и художник становится художником всегда если не вопреки, то точно сам по себе. Независимо от гонений КГБ в СССР (сказано в книге, что гонения эти по сути ни на что не влияли, а П. Пепперштейн справедливо замечает, что в нынешней ситуации тотальной прозрачности донос сменился самодоносом) или пусть даже само́й инкорпорирующей по отношению к новоприбывшим политики Израиля (есть в книге и ремарка, что легитимирует в итоге пишущих на русском в Израиле «Библиотека поэта», предложен и термин «международный русский»).

Про футуристов и обэриутов вообще интересно. Совершенно разные люди — из круга «второго авангарда» — называют неожиданное очень часто для их личных поэтик: Малевич, Хлебников и Маяковский как абсолютные величины. Хармс в жизни — «настоящий инопланетянин» (Харджиев), а Хлебников и Маяковский не модернисты, а урбанисты (прав Айги!).

Происходит и много низвержений устоявшихся вроде бы кумиров. У «захваленного» (Хромов) Бродского «стандартная ангажированная поэзия американского и европейского образца» (тот же Айги), Пригов — «неприятен» (Красовицкий) и «беспардонен» (Некрасов). А Л. Гиршович считает, что у Венедикта Ерофеева шутки «на уровне средних острот в еженедельнике “Беседер”», а сентиментальная любовь к «итээровцу» Булгакову «превращает людей в кликуш». Такое вот апофатическое утверждение. Но куда без него, можно узнать столько действительно неожиданного, что в других интервью писателями не было сказано, но вдруг сказано тут, пятничным вечером в редакции «Зеркала», когда Гробман «лежит в шортах», а за окном — «вечное солнце субботнего дня, седьмого дня человечества, предельного и недостижимого дня, затерянного в расплавленном пространстве Средиземноморья».

Так, С. Соколов признается, что Джойс для него важнее Платонова, что, работая егерем, не только вчитывался в Евангелие, но и вникал по долгу службы в нужды пьющих деревенских, ценит не только Шишкина (понятно), Гуреева (это взаимно), но и с приятностью читает молодого Осокина!

Очевидно, конечно, что когда речь заходит о политике, все становится на порядок жестче. Арабские соседи — «отсталые народы», из трех стран, вызвавших на себя огонь арабского террора, Россия, в отличие от США и Израиля, сама виновата, а «русский — как заказной убийца. Должен прийти такой Иванов и влепить из пистолета Макарова две пули. Сейчас у этого заказного убийцы свои проблемы, и у власти стоят американцы. Россия будет всегда страшной, конечно. Но в России кричат бандюжки, и это пока не так страшно. А настоящий свист, чтобы между ушами, — это Европа. Европа очень страшно кричит. Почему страшно? Многие думают, что Европа — защита. Так думают все левые, среди остальных так думают те, кто любит культуру. Но этот крик потому и страшный, что идет из глубин европейской культуры». Резко, честно и наболевшее на круглых столах говорят — хорошо, что это можно сказать и быть услышанным.

Ведь и у великих, конечно, было не все гладко. Вот Татлин очень не любил Малевича. Когда Малевич умер, его тело привезли кремировать в Москву. Татлин все‑таки пошел посмотреть на мертвого. Посмотрел и сказал: «Притворяется» (беседа И. Врубель‑Голубкиной с Н. Харджиевым).

«Зеркало» не врет, в него смотреться крайне интересно, и объемные, в 600 страниц почти, «Разговоры» пролетают быстро, как самая лучшая беседа.

[author]Александр Чанцев[/author]

[/part]
[phead][/phead]
[part]

За кулисами «шахматной горячки»

Геннадий Несис

Вернуться в прожитую жизнь

СПб.: Левша, 2011. — 224с.

Геннадий Несис — известный в шахматном мире человек: игрок, тренер, арбитр, теоретик и журналист. Коренной, потомственный петербуржец. Выпускник Технологического института, инженер‑электрохимик (работал некоторое время по распределению на заводе ювелирных изделий, потом окончательно ушел в профессиональные шахматы). Любитель театра и поэзии, человек широкого кругозора, общительный и разносторонне эрудированный, всегда открытый новым знакомствам. Несколько лет назад у него возникло желание написать воспоминания: «Хотелось рассказать об истоках моей семьи, о счастливых мгновениях детства и о горечи потерь, о любви и предательстве, о скрытом для большинства странном мире шахмат, дать собственную, а потому субъективную оценку и современной политической ситуации, и историческим событиям прошлого и, главное, постараться раскрыть и, тем самым, сохранить образы и характеры людей, давно покинувших этот мир». Так и появилась эта книга. Написанная без литературных ухищрений, но ценная и как «человеческий документ», и как свидетельство о многих достойных людях и событиях, по разным причинам не попавших в поле зрения других мемуаристов. Фрагменты своих воспоминаний Г. Несис публиковал и на страницах «Лехаима», см.: Геннадий Несис. Распределение; Там Филидор сражался и Дюсер.

Книга Несиса — словно цепочка устных историй, рассказанных в дружеской компании или в семейном кругу. «Это придает тексту особую живость и артистичность», — отмечает в предисловии друг автора, дирижер Владимир Альтшулер. Мемуарист нередко отклоняется от хронологической канвы и то пускается в рассказ о каком‑нибудь интересном знакомце былых времен, то выдает «историко‑социологический экскурс» о дачной жизни ленинградской интеллигенции или особенностях поступления евреев в советские вузы.

Порой в повествование вклиниваются описания ярких шахматных партий, но даже те, кто равнодушен к этой игре, прочтут эти страницы с удовольствием — Несис умеет ярко передать словом динамику баталий за клетчатой доской. Недаром он почтительно цитирует здесь строки из набоковской «Защиты Лужина».

Предки автора по материнской линии жили в городе на Неве с ХIХ века. Прадед, Федор Николаевич Альтшулер, владел типографией и издательством, носил звание Поставщика двора Его Императорского Величества. Дед, Иосиф Федорович, — высококлассный инженер‑металлург, много лет преподавал в питерских вузах; интеллектуал и острослов, всегда скептически относившийся к советской власти, но внешне соблюдавший установленные ею правила. Отец, харьковчанин Ефим Несис (рано ушедший из семьи) — шахматист‑дилетант и крупный ученый‑биохимик, автор фундаментального труда «Кипение жидкостей». Бабушка — преподаватель иностранных языков, которые знала во множестве и в совершенстве, как выпускница привилегированной дореволюционной гимназии. Дядя — конструктор военно‑морского флота, лауреат Ленинской премии, другой дядя — историк театра. Мать — юрист, уволенная из адвокатской коллегии в период «борьбы с космополитами» (и даже на короткое время лишенная из‑за этого ленинградской прописки), но затем восстановленная. Геннадий Несис с теплотой вспоминает о многих своих родственниках, близких, друзьях. И в этих личных, семейных мемуарах всегда ощущается присутствие «большой» истории — города, народа, страны.

В этой семье в сталинское время никто не был арестован, расстрелян, выселен из Ленинграда. У Геннадия, по средним меркам советской послевоенной жизни, было счастливое детство, хотя ни к какой номенклатуре никто в семье не принадлежал. Но «пятый пункт» периодически напоминал о себе. Так, подать документы в медицинский институт Геннадию не удалось, пришлось поступать туда, где не было негласной квоты для студентов‑евреев. (А вот соседям Геннадия из квартиры этажом выше в конце 1940‑х довелось испытать более серьезный удар: филолог‑германист Ахилл Левинтон был арестован за «антисоветские разговоры» и провел более пяти лет в лагерях, по возвращении из которых так и не смог восстановиться в университете.)

К моменту поступления в вуз Несис был уже опытным шахматистом. Играть он начал, по его признанию, довольно поздно — в 13 лет. Он немалого достиг как игрок (в частности, победил на Кубке мира по заочным шахматам), но затем переключился на тренерскую работу. Сегодня трудно представить масштаб «шахматной горячки», охватившей тогда страну. Шахматы подарили Несису много радостей и переживаний, познакомили с отличными спортсменами и незаурядными личностями — в частности, Андреем Батуевым, Марком Цейтлиным. Повседневный мир шахматных клубов Ленинграда 1950—1960‑х годов, «шахматная атмосфера» в семьях и компаниях описаны выразительно, с множеством колоритных деталей.

В концовке книги Геннадий Несис пишет: «Мне вообще посчастливилось. Мое детство прошло среди людей того давно ушедшего поколения, в которых самым парадоксальным образом органично сочетались внутренний аристократизм с удивительно демократичной манерой поведения. Человек, выросший среди таких необыкновенных людей, написал книгу, полную внутреннего достоинства, воскрешающую образы замечательных современников и многие «запахи» непростой эпохи.

[author]Андрей Мирошкин[/author]

[/part]
[/parts]